Увеличить |
Показания Рэндольфа
Картера[1]
(Перевод О. Мичковского)
Еще раз
повторяю, джентльмены: все ваше расследование ничего не даст. Держите меня
здесь хоть целую вечность; заточите меня в темницу, казните меня, если уж вам
так необходимо принести жертву тому несуществующему божеству, которое вы
именуете правосудием, – но вы не услышите от меня ничего нового. Я
рассказал вам все, что помню, рассказал как на духу, не исказив и не сокрыв ни
единого факта, и если что-то осталось для вас неясным, то виною тому – мгла,
застлавшая мне рассудок, и неуловимая, непостижимая природа тех ужасов, что
навлекли на меня эту мглу.
Повторяю:
мне неизвестно, что случилось с Харли Уорреном, хотя я думаю – по крайней мере,
надеюсь, – что он пребывает в безмятежном забытье, если, конечно,
блаженство такого рода вообще доступно смертному. Да, в течение пяти лет я был
ближайшим другом и верным спутником Харли в его дерзких изысканиях в области
неведомого. Не стану также отрицать, что человек, которого вы выставляете в
качестве свидетеля, вполне мог видеть нас вдвоем в ту страшную ночь, в половине
двенадцатого, на Гейнсвильском пике, откуда мы, по его словам, направлялись в
сторону Трясины Большого Кипариса – сам я, правда, этих деталей почти не помню.
А вот то, что у нас при себе были электрические фонари, лопаты и моток провода
с какими-то аппаратами на концах, я готов подтвердить даже под присягой,
поскольку все эти предметы играли немаловажную роль в той нелепой и чудовищной
истории, отдельные подробности которой глубоко врезались мне в память, как бы
ни была она слаба и ненадежна. Относительно же последующих событий, а также
причины того, почему меня обнаружили наутро одного и в невменяемом состоянии на
краю болота, – об этом, клянусь, мне неизвестно ничего, помимо тех фактов,
которые я уже устал вам повторять. Вы говорите, что ни на болоте, ни в его
окрестностях нет такого места, где мог бы произойти описанный мною кошмарный
эпизод. Но я всего лишь поведал о том, что видел собственными глазами, и мне
нечего добавить. Было ли это видением или бредом – о, как бы мне хотелось,
чтобы это было видением или бредом! – я не знаю, но это все, что осталось
в моей памяти от тех страшных часов, когда мы находились вне поля зрения людей.
И на вопрос, почему Харли Уоррен не вернулся, ответить может только он сам, или
его тень – или то неведомое, что я не в силах описать.
Повторяю,
я не только знал, какого рода изысканиям посвящает себя Харли Уоррен, но и
принимал в них определенное участие. Из его обширной коллекции старинных редких
книг на запретные темы я перечитал все те, что написаны на языках, которыми я
владею; таких, однако, было очень мало по сравнению с фолиантами, испещренными
абсолютно неизвестными мне знаками. Большинство, насколько я могу судить, –
арабскими, но в той гробовдохновенной книге, что привела к чудовищным
последствиям, – в той книге, которая навсегда осталась у него в кармане, –
был использован алфавит, подобного которому я никогда и нигде не встречал.
Уоррен ни за что не соглашался открыть мне, о чем эта книга. Относительно же
предмета наших штудий я могу лишь повторить, что сегодня уже не вполне его себе
представляю. И, по правде говоря, я даже рад своей забывчивости, потому что это
были жуткие изыскания, которым я предавался скорее с деланым энтузиазмом,
нежели с неподдельным интересом. Уоррен всегда как-то подавлял меня, а
временами я его даже побаивался. Помню, как мне стало не по себе от выражения
его лица накануне того ужасного происшествия – в тот момент, когда он с
увлечением излагал мне свои мысли по поводу того, почему иные трупы не
разлагаются, но тысячелетиями лежат в своих могилах, неподвластные тлену. Но
сегодня я уже не вижу причин страшиться Уоррена, ибо подозреваю, что он
столкнулся с такими ужасами, рядом с которыми мой страх – ничто. Сегодня я
боюсь уже не его, а за него.
Еще раз
говорю, что я не имею достаточно ясного представления о наших намерениях в ту
ночь. Несомненно лишь то, что они были самым тесным образом связаны с книгой,
которую Уоррен захватил с собой, – с той самой древней книгой на
непонятном языке, что пришла ему по почте из Индии месяц тому назад. Но, готов
поклясться, я не знаю, что именно мы собирались найти. Свидетель показал, что
видел нас в половине двенадцатого на Гейнсвильском пике, откуда мы держали путь
в сторону Трясины Большого Кипариса. Возможно, так оно и было, но мне это
как-то слабо запомнилось. Картина, врезавшаяся мне в душу – и опалившая
ее, – состоит всего лишь из одной сцены. Надо полагать, было уже далеко за
полночь, так как ущербный серп луны стоял высоко в застланных дымкой небесах.
Местом
действия было старое кладбище, настолько старое, что я затрепетал, глядя на многообразные
приметы вековой древности. Находилось оно в глубокой сырой лощине, заросшей
мхом, бурьяном и причудливо стелющимися травами. Неприятный запах, наполнявший
лощину, абсурдным образом связался в моем праздном воображении с гниющим
камнем. Со всех сторон нас обступали дряхлость и запустение, и меня не
отпускала мысль, что мы с Уорреном – первые живые существа, нарушившие многовековое
могильное безмолвие. Ущербная луна над краем ложбины тускло проглядывала сквозь
нездоровые испарения, которые, казалось, струились из каких-то неведомых
катакомб, и в ее слабом, неверном свете я различал зловещие очертания старинных
плит, урн, кенотафов[2]
и сводчатых входов в склепы – крошащихся, замшелых, темных от сырости и
наполовину скрытых в буйном изобилии вредоносной растительности.
Первое,
что мне запомнилось в связи с нашим пребыванием в этом чудовищном некрополе,
было то, как мы с Уорреном остановились перед какой-то ветхой гробницей и
скинули на землю поклажу, по-видимому принесенную нами с собой. Помню, что у
меня было две лопаты и электрический фонарь, а у моего спутника – такой же
фонарь и переносной телефонный аппарат. Между нами не было произнесено ни
слова, ибо и место, и наша цель были нам как будто известны. Не теряя времени,
мы взялись за лопаты и принялись счищать траву, сорняки и налипший грунт со
старинного плоского надгробья. Расчистив крышу склепа, составленную из трех
тяжелых гранитных плит, мы отступили на несколько шагов, чтобы окинуть взором
полученный результат. Уоррен, похоже, производил в уме какие-то расчеты.
Вернувшись к могиле, он взял лопату и, орудуя ею как рычагом, попытался
приподнять плиту, расположенную ближе других к груде камней, которая в свое
время, вероятно, представляла собою памятник. Не справившись, он жестом позвал
меня на помощь. Совместными усилиями нам удалось расшатать плиту, приподнять ее
и поставить на бок.
На месте
удаленной плиты обнажился черный провал, из которого вырвались клубы столь
тошнотворных миазмов, что мы с отвращением отпрянули назад. Когда спустя
некоторое время мы снова приблизились к яме, испарения были уже не такими
густыми. Наши фонари осветили верхнюю часть каменной лестницы, сочащейся
какой-то злокачественной сукровицей подземных глубин. По бокам ее тянулись
влажные стены с налетом селитры. Именно в этот момент прозвучали первые
сохранившиеся в моей памяти слова. Нарушил молчание Уоррен, и голос его – приятный,
бархатный тенор – был, несмотря на кошмарную обстановку, таким же спокойным,
как всегда.
– Мне
очень жаль, – сказал он, – но я вынужден просить тебя остаться на
поверхности. Я совершил бы преступление, если бы позволил человеку с такими
слабыми нервами, как у тебя, спуститься туда. Ты даже не представляешь –
несмотря на все прочитанное и услышанное от меня, – что именно суждено мне
увидеть и совершить. Это страшная миссия, Картер, и нужно обладать стальными
нервами, чтобы после всего увиденного там, внизу, вернуться в мир живым и в
здравом уме. Я не хочу тебя обидеть, и, видит бог, я рад, что ты со мной. Но
ответственность главным образом лежит на мне, а я не считаю себя вправе
увлекать такого чрезмерно впечатлительного человека к порогу возможной смерти
или безумия. Ты ведь даже не можешь себе представить, что ждет меня там! Но
обещаю ставить тебя в известность по телефону о каждом своем движении – как
видишь, моего провода хватит до центра Земли и обратно.
Слова
эти, произнесенные бесстрастным тоном, до сих пор звучат у меня в ушах, и я хорошо
помню, как пытался увещевать его. Я отчаянно умолял его взять меня с собой в
загробные глубины, однако он был неумолим. Он даже пригрозил, что откажется от
своего замысла, если я буду продолжать настаивать на своем. Угроза эта возымела
действие, ибо только он один знал нашу цель. Все эти подробности я хорошо
помню, а вот в чем заключалась эта цель, теперь уже сказать не могу. С большим
трудом добившись от меня согласия быть во всем ему послушным, Уоррен поднял с
земли катушку с проводом и настроил аппараты. Я взял один из них и уселся на
старый, заплесневелый камень подле входа в гробницу. Уоррен пожал мне руку,
взвалил на плечо моток провода и скрылся в недрах мрачного склепа.
С минуту
мне был виден отблеск его фонаря и слышно шуршание сходящего с катушки провода,
но потом свет внезапно исчез, как если бы лестница сделала резкий поворот, и
почти сразу вслед за этим пропал и звук. Я остался один, но у меня была связь с
неведомыми безднами через магический провод, обмотка которого зеленовато поблескивала
в слабых лучах лунного серпа.
Я то и
дело высвечивал фонарем циферблат часов и с лихорадочной тревогой прижимал ухо
к телефонной трубке, однако в течение четверти часа до меня не доносилось ни
звука. Потом в трубке раздался слабый треск, и я взволнованным голосом
выкрикнул в нее имя своего друга. Несмотря на все свои предчувствия, я все же
никак не ожидал услышать те слова, что донеслись до меня из глубин проклятого
склепа и были произнесены таким возбужденным, дрожащим голосом, что я не сразу
узнал по нему своего друга Харли Уоррена. Еще совсем недавно казавшийся таким
невозмутимым и бесстрастным, теперь он говорил шепотом, который звучал
страшнее, чем самый душераздирающий вопль:
– Боже!
Если бы ты только видел то, что вижу я!
Я был не
в силах произнести ни слова, и мне оставалось только безмолвно внимать голосу
на другом конце трубки. И тогда до меня снова донеслись исступленные возгласы:
– Картер,
это ужасно! Это чудовищно! Это просто невообразимо!
На этот
раз голос не изменил мне, и я разразился целым потоком тревожных вопросов. Вне
себя от ужаса, я твердил снова и снова:
– Уоррен,
что случилось? Говори же, что происходит?
И вновь
я услышал голос друга – искаженный страхом голос, в котором явственно слышались
нотки отчаяния:
– Я
ничего не могу тебе сказать, Картер! Это выше всякого разумения! Я просто не
вправе ничего тебе говорить, ты слышишь? Кто знает об этом, тот уже не жилец.
Господи! Я ждал чего угодно, но только не этого.
Снова
тишина, если не считать бессвязного потока вопросов с моей стороны. Потом опять
раздался голос Уоррена – на этот раз проникнутый беспредельным ужасом.
– Картер,
ради всего святого – верни плиту на место и беги отсюда, пока не поздно! Скорей!
Бросай все и беги – это твой единственный шанс на спасение. Делай, как я говорю,
и ни о чем не спрашивай!
Я слышал
все это и тем не менее продолжал исступленно задавать вопросы. Меня окружали
могилы, тьма и тени, подо мной таился ужас, недоступный воображению смертного.
Но друг мой находился в еще большей опасности, нежели я, и, несмотря на страх,
мне было даже обидно, что он полагает меня способным покинуть его при таких
обстоятельствах. Еще несколько щелчков, и после короткой паузы вновь отчаянный
вопль Уоррена:
– Сматывайся!
Ради бога, верни плиту на место и дергай отсюда, Картер!
То, что
мой спутник опустился до столь вульгарных выражений, указывало на крайнюю
степень его потрясения, и эта последняя капля переполнила чашу моего терпения.
Молниеносно приняв решение, я закричал:
– Уоррен,
держись! Я спускаюсь к тебе!
Но на
эти слова абонент мой откликнулся воплем, в котором сквозило теперь уже безысходное
отчаяние:
– Не
смей! Как ты не понимаешь! Слишком поздно! Я виноват – мне и отвечать! Бросай
плиту и беги – мне уже ничто не поможет!
Тон
Уоррена опять переменился. Он сделался мягче, в нем была слышна горечь безнадежности,
но в то же время ясно звучала тревога за мою судьбу.
– Поторопись,
не то будет слишком поздно!
Я
старался не придавать его увещаниям большого значения, пытаясь стряхнуть с себя
оцепенение и наконец прийти к нему на помощь. Но когда он заговорил в очередной
раз, я по-прежнему сидел без движения, скованный тисками леденящего ужаса.
– Картер,
поспеши! Не теряй времени! Это бессмысленно… тебе нужно уходить… лучше я один,
чем мы оба… плиту…
Пауза,
щелчки и вслед за тем слабый голос Уоррена:
– Почти
все кончено… не продлевай мою агонию… завали вход на эту чертову лестницу и
беги что есть мочи… ты только зря теряешь время… прощай, Картер… прощай
навсегда…
Тут
Уоррен резко перешел с шепота на крик, завершившийся воплем, исполненным тысячелетнего
ужаса:
– Будь
они прокляты, эти исчадия ада! Их здесь столько, что не счесть! Господи!..
Беги! Беги! БЕГИ!
Потом
наступило молчание. Мне показалось, будто я несколько веков просидел там недвижимый,
шепча, бубня, бормоча, взывая, крича и вопя в телефонную трубку. Века сменялись
веками, а я все сидел и шептал, бормотал, звал, кричал и вопил:
– Уоррен!
Уоррен! Ты меня слышишь? Где ты?
А потом
на меня обрушился тот ужас, что явился апофеозом всего произошедшего – ужас
немыслимый, невообразимый и почти невыразимый. Я уже говорил, что как будто
вечность миновала с тех пор, как Уоррен прокричал свое последнее отчаянное
предупреждение, и что теперь только мои крики нарушали гробовую тишину. Однако
через некоторое время в трубке снова раздались щелчки, и я весь превратился в
слух.
– Уоррен,
ты здесь? – позвал я его снова, и в ответ услышал то, что навлекло на мой
рассудок беспроглядную мглу.
Я даже
не пытаюсь дать себе отчет в том, что это было – я имею в виду голос, джентльмены, –
и не решаюсь описать его подробно, ибо первые же произнесенные им слова
заставили меня лишиться чувств и привели к тому провалу в сознании, что
продолжался вплоть до момента моего пробуждения в больнице. Стоит ли говорить,
что голос был низким, вязким, глухим, далеким, замогильным, нечеловеческим,
бесплотным? Это все, что я могу сказать. На этом кончаются мои отрывочные
воспоминания, а с ними и мой рассказ. Я услышал этот голос – и впал в беспамятство.
На неведомом кладбище в глубокой сырой лощине, в окружении крошащихся плит и
покосившихся надгробий, среди буйных зарослей и вредоносных испарений я сидел,
оцепенело наблюдая за пляской бесформенных, жадных до тлена теней под бледной
ущербной луной, когда из самых сокровенных глубин зияющего склепа до меня
донесся этот голос.
И вот
что он произнес:
– ГЛУПЕЦ!
УОРРЕН МЕРТВ!
|