 Увеличить |
II
2-го
числа февраля месяца 1913 года, в воскресенье, в пять часов пополуночи, в
округе Данвич, в большом и наполовину пустующем фермерском доме, притулившемся
на склоне холма в четырех милях от самого Данвича и в полутора милях от иного
ближайшего жилища, явился на свет Уилбер Уэйтли. Эта дата у многих осталась в
памяти, поскольку совпала в тот год со Сретеньем, которое, впрочем, в соответствии
с данвичскими традициями носило здесь совсем другое название. Хорошо помнили и
о том, что именно в тот самый день с холмов раздались демонические звуки, а
собаки в продолжение всей ночи лаяли как бешеные. И конечно, в сравнении с
этими обстоятельствами вряд ли можно считать существенной такую деталь, как
личность матери новорожденного – а ею была опустившаяся, отталкивающего вида
женщина-альбинос лет тридцати пяти, жившая со своим престарелым, наполовину уже
свихнувшимся отцом, о колдовских опытах которого в годы его юности рассказывали
шепотом самые жуткие истории. У Лавинии Уэйтли никогда не было мужа, но, как
водилось в округе, она не стала отрекаться от ребенка, дав окружающим
возможность вволю посудачить о предполагаемом отце мальчика. Самой ей до всех
этих пересудов не было никакого дела – она всерьез гордилась своим чадом, столь
разительно непохожим на нее: облик этого смуглого козлоподобного младенца являл
собой совершеннейший контраст с некрасивыми, но в то же время более-менее
стандартными чертами лица его матери и с ее ярко выраженным альбинизмом. Многим
в округе доводилось слышать ее невнятные бормотания, из которых следовало, что
рожденный ею мальчик наделен необычайными способностями и что его ждет великое
будущее, хотя никто не думал принимать все это всерьез, ибо Лавиния Уэйтли
являла собой типичный пример тихого помешательства.
Она
имела обыкновение бродить по окрестным холмам целыми днями напролет, и даже
жестокие проливные дожди, что разражались время от времени над Данвичем, не могли
удержать ее в четырех стенах, а недолгие часы, проводимые ею под крышей своего
заброшенного жилища, она без остатка посвящала чтению огромных затхлых томов,
что достались от отца, а до него переходили от одного поколения Уэйтли к
другому в течение добрых двух столетий и были уже настолько изъедены червями и
временем, что, казалось, должны развалиться на куски при первом же
прикосновении. Не проведя ни единого дня в школе, она была буквально напичкана
бессвязными обрывками старинных преданий, в которые ее посвятил старик Уэйтли,
снискавший себе в округе недобрую славу знатока черной магии. Из-за этой
незавидной репутации, а также из-за факта якобы насильственной смерти миссис
Уэйтли, случившейся, когда Лавинии минуло двенадцать лет, люди всегда обходили
стороной стоявший на отшибе фермерский дом, где обитало странное семейство.
Смерть матери не особенно тронула душу юной Лавинии и уж во всяком случае не
изменила ее образа жизни – так же, как и раньше, она продолжала расти в полной
изоляции, с головой погрузившись в свои дикие мечты и проводя время в
совершенно недетских играх. Домашние заботы ее нисколько не тяготили, что было
неудивительно при том полном пренебрежении к чистоте и порядку, что царило в их
семействе.
В ночь,
когда родился Уилбер, люди услышали душераздирающий вопль, эхом пронесшийся над
всей местностью и заглушивший даже неистовый лай собак и привычные шумы холмов.
Роды прошли без доктора и без повивальной бабки, и о существовании ребенка
соседи узнали неделю спустя после его появления на свет, когда старый Уэйтли
прибыл в заснеженный Данвич на своей санной повозке и обратился к кучке людей,
толкавшихся рядом с магазинчиком Осборна, с пространной и непонятной речью.
Мало что уловив из нее, слушатели все же отметили тогда про себя, а после и вслух,
ту разительную перемену, которая произошла в облике старика и особенно в
выражении его глаз, неизменно затуманенных пеленой некоей непостижимой
таинственности. Во всяком случае, одно было несомненно – тот суеверный страх,
что он внушал окружающим, сейчас поселился в его собственной душе, хотя,
казалось, не таков он был, чтобы его могли напугать обычные семейные дела. И
вместе с тем в его речи сквозило нечто вроде гордости за своего внука, и еще
многие годы после того вспоминали жители Данвича слова, сказанные им об отце
ребенка:
– Что
мне до ваших пересудов о нем – вы сами скоро увидите, каков вырастет парень у Лавинии,
коли он пойдет в отца. Уж не думаете ли вы, что только людьми, подобными вам, и
населен этот свет? Знайте, что Лавиния читала в книгах и видела глазами своими
то, о чем большинство из вас и помыслить неспособно. А муж, избранный ею, –
самый лучший из мужей, каких вы только смогли бы отыскать по эту сторону
Эйлсбери; и если бы вы знали об этих холмах хоть малую долю того, что знаю о
них я, вы поняли бы, что никакое церковное венчание не сравнится с таинством в
этих холмах. Внемлите же – придет день, и вы все услышите, как дитя Лавинии
назовет имя своего отца на вершине Часового холма!
Старый
Зехария Уэйтли (из ветви этого рода, не затронутой деградацией) и невенчанная
жена Эрла Сойера по прозвищу Мамочка Бишоп были единственными, кому довелось
увидеть Уилбера в первый месяц его жизни. Мамочка заглянула тогда в дом Уэйтли
из чистого любопытства, и все ее последующие рассказы делают честь наблюдательности
этой особы; что же до Зехарии, то он привел на двор старика Уэйтли пару коров
олдернийской породы – тот купил их у его сына Кертиса. Этой сделкой было
положено начало безостановочной веренице закупок скота для семьи маленького
Уилбера, которая оборвалась только в 1928 году, когда разразился Данвичский
ужас. Но странное дело – хотя с того времени дряхлый хлев во дворе Уэйтли стал
регулярно пополняться крупной живностью, не похоже было, чтобы его стены
ломились от изобилия в нем коров и быков. Одно время наиболее любопытные жители
Данвича подкрадывались к животным, что паслись на крутом косогоре немного
повыше одинокого фермерского дома, и подсчитывали их количество – благо пастуха
рядом с коровами не было никогда. За всю историю этих наблюдений никому из
добровольцев не удалось насчитать более одной дюжины малокровных, донельзя
истощенных экземпляров. Бог знает, что послужило причиной такого их нездоровья:
то ли гибельная почва этого пастбища, то ли зараза, коей были поражены стены и
потолок старого хлева, – но в любом случае не приходилось сомневаться, что
животные на подворье Уэйтли мерли как мухи. На коже быков и коров можно было
порой разглядеть какие-то раны и болячки непонятного происхождения, похожие на
глубокие порезы; и некоторые из наблюдателей божились, что точно такие же
болячки они видели на шее старика Уэйтли и его дочери-альбиноски.
Той же
весной, буквально через пару месяцев после рождения Уилбера, Лавиния вернулась
к своему излюбленному занятию – блужданию по окрестным холмам; только сейчас во
время прогулок на ее руках покоился смуглокожий мальчик. Хотя интерес
общественности к новорожденному угас после того, как большинству деревенских
жителей удалось увидеть его своими глазами, многим из них не давало покоя то
неестественно быстрое развитие, которое демонстрировал маленький Уилбер.
Действительно, он рос не по дням, а по часам – уже в три месяца он не уступал
размерами годовалому ребенку, а его движения и звуки голосовых связок почти
сразу же после рождения отличались осмысленностью, весьма нехарактерной для
грудного младенца. Никто в округе особенно не удивился тому, что в полгода с
небольшим он самостоятельно сделал первые шаги, а еще через месяц ходил
совершенно уверенно.
А как-то
раз – это было после Дня всех святых – в полночь на вершине Часового холма люди
увидели мощное яркое зарево, исходившее оттуда, где в окружении образованных
древними камнями могильных холмов возвышалась плоская, как стол, скала. Волна
самых невероятных слухов прокатилась по Данвичу, стоило лишь Сайласу Бишопу –
из числа относительно благополучных Бишопов – упомянуть о том, что примерно за
час до появления зарева он видел, как Уилбер несся как угорелый вверх по
увенчанному плоским камнем холму, а за ним мчалась его полоумная матушка.
Вообще-то на холме Сайлас появился, чтобы загнать отбившуюся от стада телку,
но, увидав в тусклом свете своего фонаря два стремительно летящих силуэта, тут
же забыл о возложенной на него миссии и уставился на беглецов, не спуская с них
глаз до тех пор, покуда те не скрылись из виду. Удивительно было то, как им
удалось продраться сквозь заросли густого кустарника, почти не подняв шума, но
еще большее изумление вызвал у Сайласа тот факт, что оба они – и мать, и сын –
были при том совершенно голыми. Впрочем, насчет мальчика у него потом уже не
было полной уверенности – по его словам, могло статься и так, что на Уилбере
были надеты темные штаны или трусы, а вокруг талии был обвязан пояс с бахромой.
Впоследствии, когда Уилбер стал появляться на людях, он всегда бывал одет в
полный костюм, неизменно застегнутый на все пуговицы, и одна лишь угроза в
отношении целостности его наряда, не говоря уже о реальном нарушении таковой,
наполняла его бешенством и страхом. Такое внимание к своему внешнему виду было
в глазах данвичцев явлением примечательным, особенно в сопоставлении с
ужасающей неряшливостью его матери и деда; но только после разразившегося в
1928 году кошмара жители деревни смогли понять, что скрывалось под одеждой Уилбера
Уэйтли.
В январе
следующего года по поселку поползли слухи, что «черный ублюдок Лавинии» заговорил
– в одиннадцать месяцев от роду. Да как заговорил! Во-первых, его речь и близко
не походила на тот ребяческий лепет, который исчезает у большинства детей
только в три-четыре года, а во-вторых, по его выговору ни за что нельзя было
признать в нем уроженца здешних мест. Особой разговорчивостью мальчик, правда,
не отличался, но, когда он говорил, нельзя было не заметить, что в его речи
всегда наличествовал некий неуловимый элемент, абсолютно нехарактерный для
обитателей Данвича. С точки зрения смысла произносимые им предложения, включая
даже те, где встречались несложные идиомы, были более чем обычными. Странным в
его речи было ее звучание как таковое – слышавшие Уилбера не могли отделаться
от впечатления, что вырывающиеся из его горла звуки явно отличаются от тех, что
обычны для нормального человека. На лицо он выглядел гораздо старше своего
возраста, хотя и унаследовал от матери и деда такую фамильную черту, как почти
полное отсутствие подбородка. Вид его не по-детски крупного носа идеально
гармонировал с вдумчивым взглядом темных глаз южанина и придавал лицу взрослое
и в некоторой степени даже сверхъестественно умное выражение. Несмотря на это,
он был все же весьма уродлив: толстые и отвислые, как у козла, губы, пористая желтая
кожа, грубые и ломкие волосы, сильно вытянутые в длину уши. Очень скоро все его
невзлюбили – еще сильнее, чем деда и матушку; любые разговоры о нем неизменно
сводились к обсуждению колдовских деяний старого Уэйтли, в частности, о том,
как однажды, стоя посреди каменного круга с огромной раскрытой книгой в руках,
старик Уэйтли выкрикнул во всю силу своих легких «Йог-Сотот!» и от звука этого
страшного имени содрогнулись окрестные холмы. Мальчика не любили не только
люди, но и собаки, и ему всегда приходилось быть начеку, когда он проходил по
улицам Данвича.
|
