Увеличить |
IV
Методы
работы полиции отличаются широтой и разнообразием. За время своих блужданий по
району Мелоуну удалось узнать немало разрозненных фактов, касающихся
организации, чьи нелицеприятные контуры начали вырисовываться в голове
детектива после разговоров с тщательно отслеженными «случайными знакомыми» –
благодаря вовремя предложенной фляжке с дешевым пойлом, неизменно
присутствовавшей в его заднем кармане, а иногда и суровым допросам перепуганных
заключенных. Иммигранты действительно оказались курдами, однако говорили они на
неведомом современной лингвистической науке диалекте. Те немногие из них, что
добывали себе пропитание честным трудом, в основном работали на подхвате в
доках или спекулировали всякой мелочью, хотя некоторых из них можно было
увидеть и за плитой греческого ресторанчика, и за стойкой газетного киоска.
Однако подавляющая их часть не имела видимых средств к существованию и
специализировалась по различным уголовным профессиям, самыми безобидными из
которых были контрабанда и бутлегерство. Все они прибывали на трамповых
сухогрузах[105]
и темными, безлунными ночами переправлялись в шлюпках к какой-то пристани,
соединенной потайным каналом с небольшим подземным озером, расположенным под
одним из домов на Паркер-плейс. Что это были за пристань, канал и дом, Мелоуну
узнать не удалось, поскольку все его собеседники сохранили лишь самые смутные
воспоминания о своем прибытии, к тому же излагали они их на столь ужасном
наречии, что полностью расшифровать его было не под силу самым способным
переводчикам. Неясной оставалась и цель, с которой все новые и новые партии
курдов завозились в Ред-Хук. На все расспросы относительно их прежнего места
жительства, равно как и агентства, предложившего им переехать за океан, они
отвечали молчанием, однако было замечено, что едва лишь речь заходила о
причине, побудившей их поселиться здесь, на их лицах появлялось выражение
неприкрытого ужаса. В равной степени неразговорчивы оказались и гангстеры
других национальностей; и все сведения, которые в конце концов удалось собрать,
ограничивались лишь смутными упоминаниями о каком-то боге или великом жреце,
пообещавшем курдам неслыханное доселе могущество, власть и неземные наслаждения,
которые они обретут в далекой стране.
Вновь
прибывшие иммигранты и бывалые гангстеры продолжали с завидной регулярностью
посещать строго охраняемые ночные бдения Сейдема, а вскоре полиция установила,
что бывший затворник снял еще несколько квартир, куда можно было войти, только
зная определенный пароль. В целом эти конспиративные жилища занимали три
отдельных дома, которые и стали постоянным пристанищем для сейдемовских
странных сообщников. Сам он теперь почти не появлялся во Флэтбуше, изредка
забегая туда лишь затем, чтобы взять или положить обратно какую-нибудь книгу.
Внешний облик старого голландца продолжал медленно, но неуклонно меняться –
теперь в чертах его лица, равно как и в поведении, сквозила некая неизвестно
откуда взявшаяся диковатость. Дважды Мелоун пытался заговорить с ним, но оба
раза разговор кончался тем, что ему было велено убираться восвояси. Сейдем
заявил, что он знать ничего не знает ни о каких заговорах и организациях и
понятия не имеет о том, откуда в Ред-Хуке берутся курды и чего они хотят. Его
забота – изучать, по возможности в спокойной обстановке, фольклор всех
иммигрантов района, а забота полицейских – охранять правопорядок, по
возможности не суя нос в чужие дела. Мелоун не забыл упомянуть о своем
восхищении, которое вызвала в нем монография Сейдема, посвященная каббале и
древним европейским мифам, но смягчить старика ему не удалось. Почувствовав
подвох, последний весьма недвусмысленно посоветовал детективу катиться куда
подальше, что тот и сделал, решив отныне прибегать к иным источникам информации.
Что
еще удалось бы раскопать Мелоуну, продолжай он постоянно работать над этим делом,
мы теперь никогда не узнаем. Случилось так, что идиотская распря между
городскими и федеральными властями на долгие месяцы затормозила расследование,
и Мелоуну пришлось заняться другими делами. Но он ни на секунду не забывал о
Ред-Хуке и потому был удивлен чуть ли не больше других, когда с Робертом
Сейдемом начали происходить удивительные перемены. Как раз в то время, когда
весь Нью-Йорк был взбудоражен прокатившейся по городу волной похищений и
таинственных исчезновений детей, старый неряха-ученый претерпевал метаморфозы
весьма загадочного и в равной степени абсурдного характера. Однажды он появился
в Боро-Холл с чисто выбритым лицом, аккуратно подстриженными волосами и в
безупречном костюме. С тех пор каждый новый день добавлял к его облику все
новые черты светскости, и вскоре он уже мало чем отличался от самых утонченных
щеголей, поражая знакомых несвойственными ему ранее блеском глаз, живостью речи
и стройностью некогда грузной фигуры. Теперь, снова обретя упругую походку,
бойкость манер и (как ни странно!) природный цвет волос, он выглядел гораздо
моложе своих лет. С течением времени он начал одеваться все менее консервативно
и в конце концов окончательно сразил своих знакомых серией многолюдных приемов,
устроенных в его заново переоборудованном флэтбушском доме, куда он пригласил
не только всех, кого мог припомнить, но и своих полностью прощенных
родственников, которые еще совсем недавно яростно добивались его изоляции.
Некоторые из гостей приезжали ради любопытства, другие – из чувства долга, но и
те и другие не могли скрыть приятного удивления, вызванного умом и обворожительными
манерами бывшего отшельника. Он заявил, что в основном закончил работу всей
своей жизни, и теперь, после получения кстати пришедшегося наследства,
завещанного ему одним полузабытым другом из Европы, он собирается потратить
остаток своих дней на удовольствия, которые обещает ему вторая юность, ставшая
возможной благодаря покою, диете и тщательному уходу за собой. Все реже и реже
можно было увидеть его в Ред-Хуке, и все чаще появлялся он в обществе, для
которого был предназначен от рождения. Полицейские отметили, что гангстеры,
ранее собиравшиеся в цокольном помещении на Паркер-плейс, теперь зачастили в
старую каменную церковь, используемую по средам в качестве танцевального зала,
но и прежние, все еще принадлежащие Сейдему квартиры не были забыты, и там
по-прежнему селилась вся районная нечисть.
Затем
произошли два на первый взгляд ничем не связанных между собой, но в равной степени
важных для Мелоуна события. Первым из них явилось короткое объявление в «Орле»,
извещающее о помолвке Роберта Сейдема и юной мисс Корнелии Герристен, дальней
родственницы новоиспеченного жениха, проживавшей в Бейсайде и прекрасно
зарекомендовавшей себя в высших слоях общества. Вторым – обыск, проведенный
городской полицией в старой церкви после того, как какой-то насмерть
перепуганный горожанин доложил, что в одном из полуподвальных окон здания ему
на секунду померещилось лицо ребенка. Мелоун, принимавший участие в облаве,
воспользовался случаем и с особым тщанием исследовал каждую деталь интерьера.
Полиция не нашла ровным счетом ничего – более того, это место выглядело
совершенно заброшенным, – но обостренное кельтское восприятие Мелоуна не
могло пройти мимо некоторых очень подозрительных, очень неуместных в церкви
вещей. Чего стоили хотя бы фрески, грубо намалеванные на стенах! Фрески, на
которых лицам святых были приданы такие сардонические выражения и такие вольные
позы, что, пожалуй, их не одобрил бы и самый заядлый атеист. Да и греческая
надпись, что шла поверх кафедры, пробудила в нем отнюдь не самые приятные
ассоциации, ибо бывший студент Тринити-колледжа[106] не мог не узнать в ней
древнее колдовское заклинание, на которое он однажды наткнулся, перебирая
пыльные рукописи в университетской библиотеке, и которое буквально гласило
следующее:
«О друг и возлюбленный ночи, ты, кому по душе
собачий лай и льющаяся кровь, ты, что крадешься в тени надгробий, ты, что
приносишь смертным ужас и взамен берешь кровь, Горго, Мормо, тысячеликая луна,
благоволи принять наши скромные подношения!»
При
виде этой надписи, странным образом пробудившей у него в памяти отголоски диких
органных мелодий, что во время его ночных бдений у стен церкви доносились,
казалось, откуда-то из-под земли, Мелоуна охватила невольная дрожь. Ему
пришлось содрогнуться еще раз, когда, обследуя алтарь, он обнаружил
металлическую вазу, по краям которой шла темная, похожая на ржавчину полоска, а
удушливая волна смрада, внезапно налетевшая невесть откуда и ударившая ему в
нос, заставила его на минуту-другую застыть на месте от ужаса и отвращения.
Память о варварских органных наигрышах не давала ему покоя, и, прежде чем уйти,
он тщательно обшарил все подвальные помещения, но так ничего и нашел. Каким бы
подозрительным ни казалось ему это место, он ничего не смог бы доказать, а все
его интуитивные догадки относительно богохульственных фресок и надписей могли
быть легко опровергнуты предположением, что они являются всего лишь плодом
невежества и неискусности церковного художника.
Ко
времени сейдемовской свадьбы похищения детей, вылившиеся в настоящую эпидемию,
стали привычной темой газетных пересудов. Подавляющее большинство жертв этих
странных преступлений происходили из семей самого низкого пошиба, однако все
увеличивающееся число исчезновений вызвало у общественности настоящую бурю
эмоций. Заголовки газетных статей призывали полицию положить конец
беспрецедентной вспышке насилия, и властям не оставалось ничего иного, как
вновь послать детективов из полицейского участка на Батлер-стрит искать в
Ред-Хуке возможные улики, новые обстоятельства и потенциальных преступников.
Мелоун обрадовался возможности снова пойти по старому следу и с готовностью
принял участие в облаве, проведенной в одном из домов Сейдема на Паркер-плейс.
Несмотря на поступившие сообщения о доносившихся из дома криках, полиция не
обнаружила внутри никаких следов похищенных детей, за исключением найденной на
заднем дворе окровавленной ленточки – из тех, что маленьким девочкам вплетают в
волосы. Однако чудовищные рисунки и надписи, выцарапанные на облупившихся
стенах почти во всех комнатах, а также примитивная химическая лаборатория,
оборудованная на чердаке, утвердили Мелоуна во мнении, что за всем этим
скрывается какая-то поистине ужасная тайна. Рисунки были на редкость
отталкивающими – никогда ранее детективу не доводилось видеть такого количества
чудищ всех мастей и размеров. Многочисленные надписи были выполнены каким-то
красным веществом и являли собою смешение арабского, греческого, латинского и древнееврейского
алфавитов. Мелоун не смог толком прочитать ни одной из них, однако и того, что
ему удалось расшифровать, хватило, чтобы остановить кровь в его жилах. Ибо одна
из наиболее часто повторявшихся инскрипций, нацарапанная на эллинистическом
варианте древнегреческого языка, изрядно сдобренного ивритом, носила очевидное
сходство с самыми жуткими заклинаниями, которыми когда-либо вызывали дьявола
под крышами безбожной Александрии:
HEL. HELOYM. SOTHER. EMMANVEL. SABAOTH. AGLA.
TETRAGRAMMATON. AGYROS. OTHEOS. ISCHIROS. ATHANATOS. IEHOVA. VA. ADONAI. SADAY.
HOMOVSION. MESSIAS. ESCHEREHEYE
Встречавшиеся
на каждом шагу магические круги и пентаграммы весьма недвусмысленно указывали
на предмет религиозного поклонения обитателей этого весьма обшарпанного жилища,
прозябавших в нищете и убожестве. Последнее обстоятельство было тем более
странно, если учесть, что в погребе полицейские обнаружили совершенно
невообразимую вещь – небрежно прикрытую куском старой мешковины груду
полновесных золотых слитков, на сияющей поверхности которых присутствовали все
те же загадочные иероглифы, что и на стенах верхних помещений! Во время облавы
полицейским не пришлось столкнуться со сколько-нибудь организованным
сопротивлением – узкоглазые азиаты, высыпавшие из каждой двери в неисчислимом
количестве, позволяли делать с собою, что угодно. Не найдя ничего
существенного, представители власти убрались восвояси, но возглавлявший отряд
капитан позднее послал Сейдему записку, в которой рекомендовал последнему быть
более разборчивым в отношении своих жильцов и протеже ввиду сложившегося вокруг
них неблагоприятного общественного мнения.
|