 Увеличить |
III
Едва
ли нашлись среди нас такие, кто спал в то утро безмятежным сном: слишком волновало
всех открытие Лейка и тревожили завывания бури. Даже у нас на базе буря
свирепствовала вовсю, и мы гадали, что делается в лагере Лейка, непосредственно
у подножия гор, где зарождался ветер. Мактай поднялся в десять и попытался, как
было условлено, связаться с Лейком, но не сумел – видимо, из-за каких-то
электрических явлений в неспокойной атмосфере. Однако с «Аркхемом» связь
состоялась, и Даглас рассказал, что тоже безуспешно вызывал Лейка. О ветре он
не имел понятия: пока у нас бушевал ураган, в проливе Мак-Мердо стояла тишина.
Весь
день мы толпились вокруг приемника и снова и снова вызывали Лейка, но не получали
ответа. К полудню порывы ветра с запада достигли поистине бешеной силы и нам
стало неспокойно за лагерь, однако постепенно они стихли, и только в два ветер
задул снова, но уже не так сильно. После трех установилась тишина, мы только и
делали, что вызывали Лейка. В его распоряжении находилось четыре самолета, на
каждом – превосходный коротковолновый приемопередатчик – трудно было себе
представить, чтобы все они вышли из строя. Тем не менее непроницаемое молчание
длилось и длилось, и, думая о невероятной силы урагане, обрушившемся на лагерь,
мы невольно строили самые мрачные предположения.
К
шести стало ясно, что страхи наши не беспочвенны, и после переговоров по радио
с Дагласом и Торфиннссеном я решил, что пора отправляться на разведку. Пятый
самолет, оставленный с Шерманом и двумя моряками на складе в проливе Мак-Мердо,
находился в отличном состоянии, и в крайнем случае им можно было
воспользоваться, а что случай тот самый, сомневаться не приходилось. Связавшись
по радио с Шерманом, я приказал ему как можно скорее взять двоих моряков и вылететь
ко мне на южную базу; погодные условия вполне благоприятствовали перелету.
Затем мы стали обсуждать, кто войдет в разведывательную партию, и решили, что
понадобятся все, а также сани и собаки, которых я оставил при себе. Груз
получился большой, но не чрезмерный для одного из громадных аэропланов,
построенных специально для транспортировки тяжелого оборудования. Время от
времени я снова пытался вызвать Лейка, но не дождался ответа.
Шерман,
с моряками Гуннарссоном и Ларсеном, поднялся в воздух в половине восьмого и
несколько раз сообщал с борта, что полет проходит спокойно. На базу они прибыли
в полночь, и все вместе мы стали обсуждать, что делать дальше. Путешествовать
по Антарктике на одном-единственном самолете, не имея цепочки баз, дело
рискованное, но все признали, что это необходимо, и приготовились лететь. В два
часа ночи, погрузив в самолет часть вещей, мы сделали небольшой перерыв для
сна, но спустя четыре часа встали и снова взялись за погрузку и упаковку.
25
января, в четверть восьмого утра, мы вылетели в северо-восточном направлении,
имея на борту десять человек, семь собак, сани, топливо, запас пищи и прочие
вещи, включая оборудование для беспроводной связи. За штурвалом сидел Мактай.
Погода стояла ясная, не ветреная, относительно теплая, и мы не сомневались, что
без особых трудностей достигнем точки с названными Лейком координатами.
Опасались мы того, что обнаружим – или не обнаружим – в конце перелета: лагерь
по-прежнему не отвечал на наши радиосигналы.
Мне
врезались в память все подробности этого четырех с половиной часового перелета,
ведь это были судьбоносные часы моей жизни. В возрасте пятидесяти четырех лет я
разом утратил душевное спокойствие и уравновешенность, свойственные нормальному
человеку, привыкшему, что мироздание подчиняется определенным законам. С этого
времени всей нашей десятке – но прежде всего студенту Данфорду и мне –
предстояла встреча с миром чудовищных пропорций и затаившихся ужасов, миром,
который никогда не изгладится из сознания, но который мы хотели бы сохранить в
тайне от человечества. Газеты печатали бюллетени с борта самолета; в них
рассказывалось, как проходил наш беспосадочный перелет, как дважды нам пришлось
сражаться с коварным штормовым ветром в высоких слоях атмосферы, как мы увидели
следы буровзрывных работ, проводившихся Лейком три дня назад на полпути к
горам, и о загадочных цилиндрических образованиях из снежной пыли, гонимых
ветром по бесконечным просторам мерзлого плоскогорья, – о них также писали
Амундсен и Берд. Но с определенного момента мы не смогли уже описывать наши
ощущения понятными для прессы словами, а позднее нам пришлось наложить на себя
самые настоящие цензурные ограничения, причем строжайшие.
Когда
на горизонте возник зубчатый силуэт овеянных магией пиков, первым его заметил
моряк Ларсен; на его крики все бросились к окнам. Мы двигались с большой
скоростью, однако силуэт вырастал совсем незаметно, из чего можно было
заключить, что горы находятся в огромном отдалении и видны только потому, что
необычайно высоки. Но мало-помалу они грозно поднимались на западном
небосклоне, и мы смогли разглядеть в отдельности их голые черные вершины и
испытать удивительное ощущение нереальности при виде этой картины: залитые розоватым
антарктическим светом горы на фоне переливающихся всеми цветами радуги облаков
снежной пыли. Во всем этом постоянно и упорно чудилась некая ошеломляющая
тайна, обещание будущих открытий, словно между кошмарных нагих шпилей
открывались зловещие врата в заповедное царство снов, где мрачные бездны таили
в себе отдаленные времена, пространства, иные измерения. Было трудно отделаться
от чувства, что встретился с некой злой силой – хребтами безумия, дальние
склоны которых обрываются в проклятую бездну, край земли. Бурливый, слабо
светящийся фон из облаков казался чуждым земным пространствам, тая в себе невыразимый
словами намек на некую расплывчатую, бесплотную потусторонность и жуткое
напоминание о полном одиночестве, пустоте и обособленности, о вековом мертвом
сне этого нехоженого и непознанного южного мира.
Юный
Данфорт первым из нас отметил одну повторяющуюся особенность в силуэте высочайших
гор: к ним лепились правильной формы кубы, которые описывал еще Лейк,
закономерно вспоминая при этом странные, утонченные картины Рериха с
призрачными контурами, похожими на руины древних храмов на туманных вершинах
азиатских гор. Да и весь этот инопланетный континент горных тайн словно бы
сошел с полотен Рериха. Я ощутил это еще в октябре, впервые увидев Землю
Виктории, а теперь почувствовал снова. Уже в который раз меня встревожило поразительное
сходство с древними мифами – настолько явственными были черты подобия между
этим царством смерти и зловещим плоскогорьем Ленг из старинных записей.
Исследователи мифов поместили это плоскогорье в Центральную Азию, однако
родовая память человека – или его предшественников – охватывает гигантский
период, и может оказаться, что некоторые из рассказов связаны с землями, горами
и храмами ужаса более древними, чем азиатские, более древними, чем все
известные нам человеческие сообщества. Иные наиболее дерзкие мистики намекали,
что сохранившиеся фрагменты Пнакотикских манускриптов относятся к временам до
плейстоцена, а также что поклонники Цатоггуа так же чужды роду человеческому,
как и сам их кумир. Ленг, к какому бы пункту в пространстве и времени его ни
относить, отнюдь не был тем местом, куда меня особенно тянуло; столь же мало
радости доставляли мне мысли о близости мира, породившего непонятных древних
чудовищ, о которых сообщал Лейк. Теперь я пожалел о том, что вообще читал этот
мерзкий «Некрономикон» и не однажды беседовал в университете с фольклористом
Уилмартом, эрудитом, чьи познания были сосредоточены в области, далекой от
приятного.
При
таком настрое я особенно болезненно воспринял причудливый мираж, который разом
возник в наливавшемся переливчатой белизной небе, когда мы приблизились к
хребту и уже различали волнистые очертания предгорий. За предыдущие недели я
успел навидаться полярных миражей; некоторые из них были не менее жуткие и
удивительно правдоподобные, однако этот отличался от них тем, что символизировал
неведомую опасность, и я содрогнулся при виде безумного лабиринта сказочных
стен, башен и шпилей, который воздвигся у нас над головами в подвижных
испарениях льда.
Картина
напоминала циклопический город мало что невиданной – невообразимой архитектуры,
где обширные скопления черных как ночь каменных построек являли чудовищное надругательство
над законами геометрии, гротескные крайности мрачной фантазии. На усеченных конусах,
то ступенчатых, то желобчатых, громоздились высокие цилиндрические столбы, иные
из которых имели луковичный контур и многие венчались зазубренными дисками;
множество плит – где прямоугольных, где круглых, где пятиконечных звездчатых –
складывались, большая поверх меньшей, в странные, расширявшиеся снизу вверх
конструкции. Составные конусы и пирамиды стояли сами по себе или на цилиндрах,
кубах, низких усеченных конусах и пирамидах; игольчатые шпили встречались
странными пучками по пять штук. И все эти бредовые конструкции соединяла
воедино сеть трубчатых мостов, тянувшихся то здесь, то там на головокружительной
высоте. Масштаб всего целого казался запредельным, и уже одним этим оно
страшило и угнетало. Общий вид миража был не лишен сходства с самыми
причудливыми из зарисовок, которые китобой Скорсби сделал в 1820 году в
Арктике, однако небо перед нами заслоняли темные неведомые пики, мысли занимал
недавно открытый, чуждый известным природным законам мир древности, судьба
большей части членов экспедиции находилась под вопросом – в общем, время и
место располагали к тому, чтобы усмотреть в небесной картине некую затаившуюся
угрозу, самые черные предзнаменования.
Я
был рад, когда мираж начал разрушаться, хотя искаженные промежуточные формы кошмарных
башенок и конусов иной раз превосходили уродливостью первоначальные. Когда иллюзия
рассеялась в опалесцирующей белизне, мы снова обратили взгляды к земле и
убедились, что конец путешествия близок. Неизвестные горы впереди тянулись в
головокружительную высоту, как грозный бастион замка исполинов; удивительные
наросты на них были видны очень отчетливо даже без бинокля. Под нами
завиднелись уже предгорья, и, найдя между снегов, льдов и голого камня два
темных пятна, мы поняли, что это лагерь Лейка и след бурения. Более высокое
предгорье находилось милях в пяти-шести, оно вздымалось отдельным хребтом на
фоне «гималайских» пиков. Наконец Роупс (студент, сменивший Мактая за
штурвалом) начал снижаться, направляясь к левому темному пятну, размеры
которого позволяли предположить, что это лагерь. Тем временем Мактай отправил
радиограмму – она стала последней, которая вещала миру не подвергшуюся цензуре
истину.
Каждому,
разумеется, знакомы сжатые и неубедительные бюллетени, рассказывавшие о заключительной
фазе нашей экспедиции в Антарктику. Через несколько часов после приземления был
послан сдержанный отчет о произошедшей трагедии: с трудом находя слова, мы
объявили о том, что то ли накануне днем, то ли предшествующей ночью вся группа
Лейка пала жертвой урагана. Одиннадцать человек были найдены мертвыми, юный
Гедни пропал без вести. Поскольку мы были потрясены, публика простила нам
отсутствие подробностей, поверив заодно и утверждению, будто ветер так изувечил
все тела, что доставить их обратно не представляется возможным. К чести своей
могу сказать, что, убитые горем, растерявшиеся, безумно напуганные, мы не
сказали все же ни единого слова неправды. Дело не в том, что было сказано, а в
том, чего мы сказать не осмелились – о чем я молчал бы и сегодня, если бы не
обязанность поведать другим ученым, какими ужасами грозит им Антарктида.
Верно,
ветер перевернул вверх дном весь лагерь. Можно ли было выжить в ураган, даже
если бы не случилось ничего другого, остается только гадать. Подобного ветра, с
бешеной яростью стремящего ледяное крошево, мы себе даже не представляли. Одно
из самолетных укрытий – видимо, недостаточно укрепленных – было разнесено
буквально в пыль; от буровой вышки, расположенной в стороне, остались одни
обломки. Подвергшийся действию ледяного вихря металл самолетов и бурового
оборудования сиял, как отполированный; две небольшие палатки, несмотря на
снежное ограждение, были повалены. Деревянные поверхности были выщерблены,
краска с них ободрана, от протоптанных в снегу дорожек не осталось и следа.
Верно и то, что из древних биологических объектов целым не сохранился ни один.
Мы выбрали из большой беспорядочной кучи несколько образчиков минералов, в их
числе и зеленоватые стеатиты скругленной пятиугольной формы со странными
отпечатками из сгруппированных точек, которые вызвали у нас немало недоуменных
вопросов, и также окаменевшие кости, среди них – наиболее типичные из тех
самых, со странными повреждениями.
Из
собак не выжила ни одна, их наскоро возведенное снежное убежище вблизи лагеря
развалилось почти полностью. Возможно, это сделал ветер, хотя большая пробоина
в стене со стороны лагеря, то есть с наветренной, позволяла предположить, что
обезумевшие животные сами выбрались наружу. Все трое саней исчезли – мы
попытались объяснить это тем, что их унесло ветром незнамо куда. Оборудование
для бурения и растапливания льда было разрушено и ремонту не подлежало; мы
завалили им вскрытые Лейком врата в прошлое: один вид их внушал тревогу. Два
наиболее потрепанных самолета пришлось оставить в лагере: в команде спасателей
было только четыре пилота – Шерман, Данфорт, Мактай и Роупс, причем Данфорт
совсем расклеился и не мог сесть за штурвал. Мы забрали с собой все книги,
научное оборудование и прочие мелочи, какие нашлись, хотя многое – все тем же
непонятным образом – унес ветер. Из запасных палаток и меховой одежды что-то
исчезло, а что-то пришло в полную негодность.
Приблизительно
в 4 часа дня, покружив над территорией и убедившись, что Гедни пропал
бесследно, мы послали на «Аркхем» для трансляции во внешний мир радиограмму,
составленную в немногих осторожных словах. Думаю, мы были правы, когда
сдерживали свои чувства и помалкивали. Подробнее всего мы описали беспокойное
поведение наших собак, но после отчетов Лейка никто не удивился, когда вблизи
биологических образцов их охватило бешенство. Помнится, однако, мы не упомянули
о том, что те же признаки беспокойства вызвали у них и зеленоватые стеатиты, и
некоторые другие предметы в разоренной окрестности, в том числе научные
приборы, самолеты, оборудование как в лагере, так и при буровой вышке – все это
было сдвинуто, разворочено, так или иначе повреждено ветром, казалось,
проявившим непонятное любопытство и исследовательский пыл.
Что
касается четырнадцати биологических образцов, то тут – и это простительно – мы
прибегли к самым неопределенным выражениям. Среди найденных образцов, сказали
мы, неповрежденных нет, однако материала хватило, чтобы убедиться: описание
Лейка поразительно точное. Нам стоило немалого труда сдерживать свои чувства, и
еще мы умолчали, сколько нашли образцов и каким образом. Мы успели договориться
о том, что сохраним в тайне факты, ставящие под сомнение умственное здоровье
сотрудников Лейка, а о чем, как не о сумасшествии, могли мы подумать, когда
нашли шесть чудовищных существ (все попорченные) аккуратно похороненными стоймя
в девятифутовых ямах в снегу, причем над каждой могилой возвышался холмик в
форме пятиконечной звезды с таким же узором из точек, как на зеленоватых
стеатитах, отрытых в мезозойском или третичном слое. Восемь сохранных
экземпляров, упомянутых Лейком, ветер сдул бесследно.
Дабы
не будоражить общественность, мы с Данфортом едва обмолвились о злополучном
путешествии в горы, состоявшемся на следующий день. Для полета над хребтом, на
невероятной высоте, самолет нужно было максимально разгрузить, и в команду
разведчиков, к счастью, вошли только мы двое. В час дня, когда мы вернулись,
Данфорт был близок к истерике, хотя сумел себя не выдать. Без долгих уговоров
он пообещал никому не показывать зарисовки и прочее, что было у нас в карманах,
а также в разговорах с членами экспедиции ограничиться теми сведениями,
которыми мы собирались поделиться с внешним миром. Еще мы условились спрятать
отснятую пленку, чтобы проявить ее позднее, в одиночестве. Итак, дальнейший
рассказ станет новостью не только для широкой публики, но и для Пейбоди,
Мактая, Роупса, Шермана и остальных. Собственно, Данфорт повесил себе на рот
двойной замок: он видел – или ему померещилось – нечто, о чем он не поведал
даже мне.
Как
всем известно, в своем отчете мы рассказали о трудностях подъема, согласились с
мнением Лейка, что высокие пики сложены из архейских сланцев, а также других
весьма древних, смятых в складки слоев, которые не подвергались изменениям с
середины команчского периода, если не дольше; мы в нейтральных выражениях
упомянули о лепящихся к склонам кубических структурах и подобиях бастионов,
сделали вывод, что отверстия пещер возникли на месте растворенной известковой
породы, заключили, что иные склоны и перевалы вполне поддались бы бывалым
альпинистам, сообщили, что на таинственной противоположной стороне находится
мощное и необъятное плато, столь же древнее и неизменное, как сами горы,
высотой 20 000 футов, где из-под тонкого слоя льда вздымаются причудливые
скалы, а переход между основным плато и отвесными обрывами высочайших пиков
образует плавно повышающееся предгорье.
Приведенные
нами цифры во всех отношениях верны – они полностью удовлетворили людей из
лагеря. Отсутствовали мы шестнадцать часов – дольше, чем требовалось, чтобы
долететь, приземлиться, осмотреться и собрать образцы породы, зачем и была
затеяна вылазка. Чтобы оправдаться, мы сплели длинную басню о неблагоприятном
ветре, дополнив ею скупой и прозаичный рассказ о действительно состоявшемся
приземлении на дальнем предгорье. К счастью, все это выглядело вполне
правдоподобным, и никому не пришло в голову пойти по нашим стопам. Если бы
кто-нибудь возымел такое намерение, я вылез бы из кожи, чтобы его остановить, и
Данфорт тоже сделал бы все возможное и невозможное. Пока нас не было, Пейбоди,
Шерман, Роупс, Мактай и Уильямсон трудились как проклятые, восстанавливая два
лучших самолета Лейка, в которых по неизвестной причине разладился механизм
управления.
Мы
решили следующим утром нагрузить самолеты и как можно скорее вылететь на нашу
старую базу. Этот кружной путь к проливу Мак-Мердо представлялся более
надежным, чем перелет напрямик над неисследованными пространствами скованного
вековечным сном континента, где нас могло подстерегать много неожиданностей.
Состав экспедиции трагически поредел, было потеряно к тому же и буровое
оборудование – о продолжении работы думать не приходилось; мучимые сомнениями,
окруженные тайнами, о которых приходилось молчать, мы желали только одного:
поскорее покинуть эту южную область, на пустынных просторах которой подстерегало
безумие.
Наш
обратный путь, как известно публике, обошелся без новых несчастий. На следующий
день, 27 января, после стремительного беспосадочного перелета все самолеты
достигли старой базы, а 28-го мы уже были в проливе Мак-Мердо, сделав в пути
одну очень краткую вынужденную посадку: уже не над плато, а над шельфовым
ледником при яростном ветре у нас заклинило руль направления. Еще через пять
дней «Аркхем» и «Мискатоник», со всеми людьми и оснащением на борту, разгоняли
густеющие льдины в море Росса; с запада, где беспокойно хмурилось
антарктическое небо, посылали нам насмешливые взгляды горы Земли Виктории; вой
ветра расщеплялся среди вершин на множество мелодий, и от этих звуков сердце
стыло у меня в груди. Менее чем через две недели мы окончательно оставили
позади полярную область и возблагодарили небеса, выбравшись из окаянных
призрачных пределов, где в неведомую эпоху (далеко ли ушедшую от той, когда на
едва остывшей поверхности нашей планеты зарождались первые моря и горы?)
вершились темные, кощунственные альянсы между жизнью и смертью, пространством и
временем.
Вернувшись
домой, мы не жалели усилий, дабы остановить дальнейшие исследования Антарктики,
но все как один, верные слову, хранили в тайне свои сомнения и догадки. Даже
юный Данфорт, с нервным срывом, не проболтался докторам – да и со мной он не
желает делиться чем-то, что видел, как ему кажется, он один, хотя откровенная
беседа наверняка пошла бы на пользу его психике. Она многое бы прояснила, хотя
не исключаю, что у него просто была галлюцинация после перенесенного шока.
Именно это я предполагаю, основываясь на отрывочных словах, которые он роняет
изредка, когда не владеет собой; позднее, опомнившись, он каждый раз яростно от
них отрекается.
Нелегко
будет уговорить ученых, чтобы они держались подальше от громадного белого
континента; иной раз сами уговоры ведут к противоположному результату,
привлекая к нему внимание пытливых умов. Нужно было понимать с самого начала,
что любознательность человеческая неистребима и обнародованные итоги экспедиции
только подстегнут желающих принять участие в вековой погоне за неведомым.
Сообщения Лейка о найденных им чудовищных формах жизни произвели сенсацию среди
натуралистов и палеонтологов, хотя нам хватило осмотрительности никому не
показывать фрагменты, которые мы отделили от захороненных образцов, а также
фотографии захоронения. Не были предъявлены научной общественности также самые
непонятные из поврежденных костей и зеленоватые стеатиты; мы с Данфортом
держали строго под замком фотографии и рисунки, сделанные на плато за горным
хребтом, и некоторые наши находки – мы подобрали их в смятом виде, расправили,
рассмотрели, ужаснулись и запихнули в карманы. Но теперь готовится экспедиция
Старкуэзера-Мура, причем готовится еще тщательнее, с куда большим размахом, чем
наша. Если их не разубедить, они проникнут в самое сердце Антарктики и станут
бурить и плавить, пока не извлекут на свет божий нечто такое, что погубит
земной мир, каким мы его знаем. И потому я не намерен больше таиться и расскажу
обо всем, в том числе о самом невероятном, что мы обнаружили по ту сторону
Хребтов Безумия.
|
