 Увеличить |
VI
Однажды
вечером накануне Рождества, зайдя ко мне в гости, Дерби вдруг совсем расклеился.
Я осторожно подводил нашу беседу к совместному путешествию будущим летом, как
он вдруг завизжал и буквально выпрыгнул из кресла с выражением неописуемого и
неконтролируемого ужаса на лице – им овладел такой панический страх, какой,
наверное, могли бы внушить здравомыслящему смертному лишь разверзшиеся недра
преисподней.
– Мой
мозг! Мой мозг! Боже, Дэн, как давит! Откуда-то извне стучится, царапается эта
дьяволица! Даже сейчас – Эфраим! Камог! Камог! Омут шогготов – Йа!
Шуб-Ниггурат! Козел с Легионом Младых!.. Пламя – пламя по ту сторону тела, по
ту сторону жизни… внутри земли – о боже!
Я
усадил его обратно в кресло и, когда его истерика сменилась апатией, влил ему в
рот немного вина. Он не сопротивлялся, но губы его двигались, точно он
разговаривал сам с собой. Потом я понял, что он пытается привлечь мое внимание,
и приблизил ухо к его рту, чтобы уловить едва слышные слова.
– Вот
опять… Опять она пытается… Я мог бы догадаться… ничто ее не остановит… ни
расстояния, ни магия, ни смерть… она приходит – и приходит, как правило, ночью,
я не могу уйти от нее, это ужасно… о боже, Дэн, если бы ты только мог себе
представить, как это ужасно…
Когда
же он снова впал в апатию, я подложил ему под голову подушки и дал спокойно заснуть.
Врача вызывать я не стал, ибо догадывался, что услышу относительно душевного
здоровья своего друга, и решил по возможности лишь уповать на природу. Около
полуночи он пробудился, и я отвел его наверх в постель, но утром он ушел. Он
бесшумно выскользнул из дома, и его дворецкий, которому я позвонил, сообщил,
что он дома и в волнении расхаживает по библиотеке.
После
этого случая состояние рассудка Эдварда быстро ухудшалось. Больше он ко мне не
приходил, зато я ежедневно его навещал. Он неизменно сидел в своей библиотеке,
уставясь в пустоту с таким видом, будто вслушивался во что-то, ведомое лишь
ему. Иногда он заводил со мной вполне разумный разговор – но на банальные
бытовые темы. Всякое упоминание о его несчастье, или о планах на будущее, или
об Асенат приводило его в состояние буйного помешательства. Дворецкий поведал
мне, что ночью с ним часто случаются пугающие припадки, во время которых он
способен нанести себе увечья.
Я
имел продолжительные беседы с его врачом, банкиром и адвокатом и в конце концов
созвал к Эдварду консилиум в составе врача-терапевта и двух его
коллег-психиатров. Реакция на первые же заданные ему вопросы была яростной и
удручающей, и тем же вечером его, отчаянно сопротивляющегося и извивающегося
всем телом, увезли в закрытом автомобиле в Аркхемскую лечебницу для
душевнобольных. Я сделался его добрым опекуном и дважды в неделю навещал, чуть
не со слезами на глазах выслушивая его безумные вопли и страшным шепотом
монотонно повторяющиеся одни и те же фразы вроде:
– Я
должен был сделать это… Я должен был сделать… оно мной завладеет! Вон оно там
во тьме… Мама! Мама! Дэн! Спаси меня… спаси меня!
Никто
не мог сказать, есть ли надежда на его выздоровление, но я старался изо всех
сил сохранять оптимизм. В любом случае у Эдварда должна была быть своя крыша
над головой, и я перевез его слуг в особняк Дерби, где он, безусловно, должен
был поселиться после выхода из лечебницы. Но я ума не мог приложить, что же
делать с крауниншилдовским домом, со всей этой кучей сложных приборов и
собранием каких-то диковинных вещей, поэтому просто оставил там все как было,
попросив слуг Дерби раз в неделю туда наведываться и прибирать в больших
комнатах, а истопнику наказав в эти дни затапливать печь.
Последний
кошмар приключился в канун Сретения – о чем, по жестокой иронии судьбы,
возвестил проблеск ложной надежды. Как-то утром в конце января мне позвонили из
лечебницы и сообщили, что к Эдварду внезапно вернулся рассудок. Его по-прежнему
преследовали провалы в памяти, сказали мне, однако ясность ума бесспорно
восстановилась. Разумеется, ему надлежало еще немного побыть под присмотром
врачей, но благоприятный исход дела сомнений не вызывал. И если все будет
хорошо, через неделю его можно выписывать.
Вне
себя от радости я поспешил к Эдварду, но, когда сиделка привела меня в палату,
я буквально остолбенел на пороге. Больной встал с постели поприветствовать меня
и с вежливой улыбкой протянул мне руку. В то же мгновение я увидел, что он
находится в том странно возбужденном состоянии, какое было совершенно чуждо его
природе, – передо мной стоял когда-то ужасно напугавший меня самоуверенный
субъект, который, как сам Эдвард признался мне однажды, был не кем иным, как
вторгшимся в его тело иновоплощением Асенат. Я увидел тот же пылающий взгляд – столь
похожий на взгляд Асенат и старика Эфраима, тот же плотно сжатый рот, и, когда
он заговорил, я смог различить в его голосе ту же угрюмую, всепроникающую
злобную иронию. Это была та самая тварь, что сидела за рулем моего автомобиля
пять месяцев назад, – человек, которого я не видел с того самого дня,
когда он почему-то забыл позвонить в дверь нашим условным сигналом и породил во
мне смутный страх, – и вот теперь он вновь вызвал во мне то же невнятное
ощущение богомерзкой потусторонности и космического ужаса.
Он
говорил о необходимых приготовлениях перед выпиской – и мне ничего не
оставалось, как соглашаться с ним, невзирая на удивительные провалы в его
воспоминаниях о недавних событиях. Я чувствовал, что происходит нечто ужасное,
ненормальное. Это существо вызывало у меня совершенно непостижимый ужас. Теперь
он был в здравом уме, но точно ли это был тот Эдвард Дерби, которого я знал?
Если нет, то кто или что это было, – и куда делся Эдвард? Надо ли было
выпускать эту тварь на свободу или держать под замком? Или, может быть,
следовало стереть его с лица земли? В каждом слове, изрекаемом этой тварью,
было нечто сатанински-сардоническое – а взгляд, в котором угадывался взгляд
Асенат, придавал некую особенно омерзительную насмешливость его словам о
близкой свободе, завоеванной ценой заточения в слишком тесном узилище.
Должно быть, я не сумел скрыть своего, мягко говоря, замешательства и почел за
благо побыстрее ретироваться.
Весь
этот день и весь следующий я ломал голову над этой проблемой. Что же случилось?
Чья душа глядела на меня из чужих глаз Эдварда? Я ни о чем другом не мог
думать, кроме как об этой ужасной загадке, и оставил все попытки заниматься
своей обычной работой. На второй день из лечебницы позвонили и сообщили, что
состояние выздоравливающего пациента не изменилось, и к вечеру я уже находился
на грани нервного припадка – это я могу откровенно признать, хотя окружающие
потом будут утверждать, что именно мое тогдашнее состояние и повлияло
впоследствии на мое поведение. На этот счет мне сказать нечего. Кроме того,
невозможно ведь объяснить только моим помрачением ума все затем происшедшее.
|
