Ганс Христиан Андерсен «Сказки»

  5. ПРЕВРАЩЕНИЯ ПОЛИЦЕЙСКОГО ПИСАРЯ

   Наш знакомый сторож между тем вспомнил про калоши, которые  нашел  на улице, а потом оставил в больнице, и забрал их оттуда. Но ни  лейтенант, ни соседи не признали этих калош своими, и сторож отнес их в полицию.

   - Да они как две капли воды похожи на мои! - сказал один из полицейских писарей, поставив находку рядом со своими калошами и внимательно  ее рассматривая. - Тут и опытный взгляд сапожника не отличил бы  одну  пару от другой.

   - Господин писарь, - обратился к нему полицейский, вошедший  с  какими-то бумагами.

   Писарь поговорил с ним, а когда опять взглянул на обе пары калош,  то уж и сам перестал понимать, которая из них его пара - та ли,  что  стоит справа, или та, что слева.

   "Мои, должно быть, вот эти, мокрые", - подумал он и ошибся: это  были как раз калоши счастья. Что ж, полиция тоже иногда ошибается.

   Писарь надел калоши и, сунув одни бумаги в карман,  а  другие  -  под мышку (ему нужно было кое-что перечитать и переписать  дома),  вышел  на улицу. День был воскресный, стояла чудесная погода, и полицейский писарь подумал, что неплохо было бы прогуляться по Фредериксбергу.

   Молодой человек отличался редким прилежанием и усидчивостью, так  что пожелаем ему приятной прогулки после многих часов работы в душной канцелярии.

   Сначала он шел, ни о чем не думая, и калошам поэтому все не представлялось удобного случая проявить свою чудодейственную силу.

   Но вот он повстречал в одной аллее своего знакомого молодого поэта, и тот сказал, что завтра отправляется путешествовать на все лето.

   - Эх, вот вы опять уезжаете, а мы остаемся, - сказал писарь. - Счастливые люди, летаете себе, где хотите и куда хотите, а у нас цепи на  ногах.

   - Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву, - возразил поэт.  -  Вам нет нужды заботиться о завтрашнем дне, а когда вы состаритесь,  получите пенсию.

   - Так-то так, но вам все-таки живется гораздо  привольнее,  -  сказал писарь. - Писать стихи - что может быть лучше! Публика носит вас на  руках, и вы сами себе господа. А вот попробовали бы вы  посидеть  в  суде, как мы сидим, да повозиться с этими скучнейшими делами!

   Поэт покачал головой, писарь тоже покачал головой, и они разошлись  в разные стороны, оставшись каждый при своем мнении.

   "Удивительный народ эти поэты, - думал молодой чиновник.  -  Хотелось бы поближе познакомиться с такими натурами, как он, и самому стать  поэтом. Будь я на их месте, я бы в своих стихах не стал хныкать. Ах,  какой сегодня чудесный весенний день, сколько в нем красоты, свежести, поэзии! Какой необыкновенно прозрачный воздух! Какие причудливые облака! А трава и листья так сладостно благоухают! Давно уже я так остро не ощущал  этого, как сейчас".

   Вы, конечно, заметили, что он уже стал поэтом. Но  внешне  совсем  не изменился, - нелепо думать, что поэт не такой же человек, как  все  прочие. Среди простых людей часто встречаются натуры гораздо  более  поэтические, чем многие прославленные поэты. Только у  поэтов  гораздо  лучше развита память, и все идеи, образы, впечатления хранятся в  ней  до  тех пор, пока не найдут своего поэтического выражения на бумаге. Когда простой человек становится поэтически одаренной натурой,  происходит  своего рода превращение, - и такое именно превращение произошло с писарем.

   "Какое восхитительное благоухание! - думал он. - Оно  напоминает  мне фиалки у тетушки Лоны. Да, я был тогда еще совсем маленьким. Господи,  и как это я ни разу не вспомнил о ней раньше! Добрая старая  тетушка!  Она жила как раз за Биржей. Всегда, даже в самую лютую стужу, на окнах у нее зеленели в банках какие-нибудь веточки или  росточки,  фиалки  наполняли комнату ароматом; а я прикладывал нагретые медяки к оледенелым  стеклам, чтобы можно было смотреть на улицу. Какой вид открывался из  этих  окон! На канале стояли вмерзшие в лед корабли, огромные стаи ворон  составляли весь их экипаж. Но с наступлением весны суда преображались. С песнями  и криками "ура" матросы обкалывали лед; корабли смолили, оснащали всем необходимым, и они наконец уплывали в заморские страны. Они-то уплывают, а я вот остаюсь здесь; и так будет всегда; всегда я буду  сидеть  в  полицейской канцелярии и смотреть, как другие получают заграничные паспорта. Да, таков мой удел!" - и он глубоко-глубоко  вздохнул,  но  потом  вдруг опомнился: "Что это такое со мной делается сегодня?  Раньше  мне  ничего подобного и в голову не приходило. Верно, это весенний воздух так на меня действует. А сердце сжимается от какого-то сладостного волнения".

   Он полез в карман за своими бумагами. "Возьмусь за них, буду думать о чем-нибудь другом", - решил он и пробежал глазами первый попавшийся лист бумаги. "Фру Зигбрит", оригинальная трагедия в пяти действиях", - прочитал он. "Что такое? Странно, почерк мой! Неужели это я написал трагедию? А это еще что? "Интрига на валу, или Большой праздник; водевиль". Но откуда все  это  у  меня?  Наверное,  кто-нибудь  подсунул.  Да,  тут  еще письмо..."

   Письмо прислала дирекция одного театра; она не очень вежливо извещала автора, что обе его пьесы никуда не годятся.

   - Гм, - произнес писарь, усаживаясь на скамейку.

   В голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а сердце исполнилось неизъяснимой нежности... к чему - он и сам не знал. Машинально  он  сорвал цветок и залюбовался им. Это была простая маленькая маргаритка, но она в течение одной минуты сообщила ему о себе больше, чем можно узнать,  выслушав несколько лекций по ботанике. Она рассказала ему предание о  своем рождении, рассказала о том, как могуч солнечный свет, - ведь это  благодаря ему распустились и стали благоухать ее нежные лепестки.  А  поэт  в это время думал о суровой жизненной борьбе, пробуждающей в человеке  еще неведомые ему силы и чувства. Воздух и свет -  возлюбленные  маргаритки, но свет - ее главный покровитель, перед ним она благоговеет; а когда  он уходит вечером, она засыпает в объятьях воздуха.

   - Свет одарил меня красотой! - сказала маргаритка.

   - А воздух дает тебе жизнь! - шепнул ей поэт.

   Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по воде в грязной  канавке - брызги разлетались в разные стороны, и писарь задумался  вдруг  о  тех миллионах живых, невидимых  простым  глазом  существ,  которые  взлетают вместе с водяными каплями на огромную, по сравнению  с  их  собственными размерами, высоту, - вот как если бы мы, например, очутились над облаками. Размышляя об этом, а также о своем превращении, наш писарь  улыбнулся: "Я просто сплю и вижу сон. Но какой это все-таки  удивительный  сон! Оказывается, можно грезить наяву, сознавая, что это тебе только  снится. Хорошо бы вспомнить обо всем этом завтра утром, когда я проснусь.  Какое странное состояние! Сейчас я все вижу так четко, так ясно, чувствую себя таким бодрым и сильным - и в то же время хорошо знаю, что если утром попытаюсь что-нибудь припомнить,  в  голову  мне  полезет  только  чепуха. Сколько раз это бывало со мной! Все эти чудесные вещи похожи  на  золото гномов: ночью, когда их получаешь, они кажутся драгоценными  камнями,  а днем превращаются в кучу щебня и увядших листьев".

   Вконец расстроенный писарь, грустно вздыхал,  поглядывая  на  птичек, которые весело распевали свои песенки, перепархивая с ветки на ветку.

   "И им живется лучше, чем мне. Уметь летать - какая  чудесная  способность! Счастлив тот, кто ею одарен. Если бы только я мог превратиться  в птичку, я бы стал вот таким маленьким жаворонком!"

   И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука превратились в  крылья  и обросли перьями, а вместо калош появились коготки. Он сразу заметил  все эти превращения и улыбнулся. "Ну, теперь я вижу, что это сон.  Но  таких дурацких снов мне еще не приходилось видеть", - подумал он,  взлетел  на зеленую ветку и запел.

   Однако в его пении уже не было поэзии, так как он перестал быть  поэтом: калоши, как и все, кто хочет чего-нибудь добиться, выполняли только одно дело зараз. Захотел писарь стать поэтом  -  стал,  захотел  превратиться в птичку - превратился, но зато утратил свои прежние свойства.

   "Забавно, нечего сказать! - подумал он. - Днем я сижу  в  полицейской канцелярии, занимаюсь важнейшими делами, а ночью мне снится, что я жаворонком летаю по Фредериксбергскому парку. Да об этом, черт возьми, можно написать целую народную комедию!"

   И он слетел на траву, завертел головой и принялся весело клевать гибкие травинки, казавшиеся ему теперь огромными африканскими пальмами.

   Внезапно вокруг него стало темно, как ночью; ему почудилось, будто на него набросили какое-то гигантское одеяло! На самом же деле это  мальчик из слободки накрыл его своей шапкой. Мальчик запустил руку под  шапку  и схватил писаря за спинку и крылья; тот сначала запищал от страха,  потом вдруг возмутился:

   - Ах ты негодный щенок! Как ты смеешь! Я полицейский писарь!

   Но мальчишка услышал только жалобное "пи-и, пи-и-и". Он щелкнул птичку по клюву и пошел с нею дальше, на горку.

   По дороге он встретил двух школьников; оба они были в высшем классе по своему положению в обществе, и в низшем - по умственному  развитию  и успехам в науках. Они купили жаворонка за восемь скиллингов. Таким образом полицейский писарь вернулся в город и оказался в одной  квартире  на Готской улице.

   - Черт побери, хорошо, что это сон, - сказал писарь, - а не то  я  бы здорово рассердился! Сначала я стал поэтом, потом - жаворонком.  И  ведь это моя поэтическая натура внушила мне желание превратиться в такую  малютку. Однако невеселая это жизнь, особенно когда попадешь в лапы к  подобным сорванцам. Хотел бы я узнать, чем все это кончится?

   Мальчики принесли его в красиво обставленную комнату, где их встретила толстая улыбающаяся женщина. Она ничуть не обрадовалась "простой  полевой птичке", как она назвала жаворонка, тем не менее разрешила мальчикам оставить его и посадить в клетку на подоконнике.

   - Быть может, он немного развлечет попочку! - добавила она и с  улыбкой взглянула на большого зеленого попугая, который важно покачивался на кольце в роскошной металлической клетке. - Сегодня у попочки день рождения, - сказала она, глупо улыбаясь, - и полевая птичка хочет его поздравить.

   Попугай, ничего на это не ответив, все так же важно раскачивался взад и вперед. В это время громко запела  красивая  канарейка,  которую  сюда привезли прошлым летом из теплой и благоухающей родной страны.

   - Ишь, крикунья! - сказала хозяйка и набросила на клетку белый  носовой платок.

   - Пи-пи! Какая ужасная метель! - вздохнула канарейка и умолкла.

   Писаря, которого хозяйка называла "полевой птичкой", посадили  в  маленькую клетку, рядом с клеткой канарейки и по соседству с попугаем. Попугай мог внятно выговаривать только одну фразу, нередко звучавшую очень комично: "Нет, будем людьми!", а все остальное получалось у  него  столь же невразумительным, как щебет канарейки. Впрочем, писарь, превратившись в птичку, отлично понимал своих новых знакомых.

   - Я порхала над зеленой пальмой и цветущим миндальным деревом, - пела канарейка, - вместе с братьями и сестрами я летала над чудесными цветами и зеркальной гладью озер, и нам приветливо кивали  отражения  прибрежных растений. Я видела стаи красивых попугаев, которые рассказывали множество чудеснейших историй.

   - Это дикие птицы, - отозвался попугай, - не получившие никакого  образования. Нет, будем людьми! Что же ты не смеешься, глупая птица?  Если этой остроте смеется и сама хозяйка и ее гости, так почему бы не  посмеяться и тебе? Не оценить хороших острот - это очень большой порок,  должен вам сказать. Нет, будем людьми!

   - А ты помнишь красивых девушек, что плясали под сенью  цветущих  деревьев? Помнишь сладкие плоды и прохладный сок диких растений?

   - Конечно, помню, - отвечал попугай, - но здесь  мне  гораздо  лучше! Меня прекрасно кормят и всячески ублажают. Я знаю, что я умен, и с  меня довольно. Нет, будем людьми! У тебя, что называется, поэтическая натура, а я сведущ в науках и остроумен. В тебе есть эта самая гениальность,  но не хватает рассудительности. Ты метишь слишком высоко, поэтому люди тебя осаживают. Со мной они так поступать не станут, потому что я обошелся им дорого. Я внушаю уважение уже одним своим клювом, а болтовней своей могу кого угодно поставить на место. Нет, будем людьми!

   - О моя теплая, цветущая родина, - пела канарейка, - я  буду  петь  о твоих темно-зеленых деревьях, чьи ветви целуют прозрачные воды тихих заливов, о светлой радости моих братьев и сестер, о вечнозеленых  хранителях влаги в пустыне - кактусах.

   - Перестань хныкать! - проговорил попугай. - Скажи  лучше  что-нибудь смешное. Смех - это знак высшей степени духовного  развития.  Вот  разве могут, к примеру, смеяться собака или лошадь? Нет, они могут только плакать, а способностью смеяться одарен лишь человек. Ха-ха-ха! -  расхохотался попочка и  окончательно  сразил  собеседников  своим  "нет,  будем людьми!"

   - И ты, маленькая серая датская птичка, - сказала канарейка  жаворонку, - ты тоже стала пленницей. В твоих лесах, наверное, холодно, но зато в них ты свободна. Лети же отсюда!  Смотри,  они  забыли  запереть  твою клетку! Форточка открыта, лети же - скорей, скорей!

   Писарь так и сделал, вылетел из клетки и уселся возле нее. В этот миг дверь в соседнюю комнату открылась, и на пороге появилась кошка, гибкая, страшная, с зелеными горящими глазами. Кошка уже совсем было  приготовилась к прыжку, но канарейка заметалась  в  клетке,  а  попугай  захлопал крыльями и закричал: "Нет, будем людьми!" Писарь похолодел от  ужаса  и, вылетев в окно, полетел над домами и улицами. Летел, летел, наконец  устал, - и вот увидел дом, который показался ему знакомым. Одно окно в доме было открыто. Писарь влетел в комнату и  уселся  на  стол.  К  своему изумлению, он увидел, что это его собственная комната.

   "Нет, будем людьми!" - машинально повторил он излюбленную фразу попугая и в ту же минуту вновь стал  полицейским  писарем,  только  зачем-то усевшимся на стол.

   - Господи помилуй, - сказал писарь, - как это я попал на стол, да еще заснул? И какой дикий сон мне приснился. Какая чепуха!