Александр Дюма «Сорок пять»

Глава 26.

ГОСПИТАЛЬЕРКИ

Граф провел ужасную ночь, он был почти в бреду, он был близок к смерти.

Однако, верный своему долгу, он, узнав о прибытии короля, встал и встретил его у решетки замка, как мы уже говорили. Но, почтительно приветствовав его величество, склонившись перед королевой-матерью и пожав руку адмиралу, он снова заперся у себя в комнате, уже не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы решительно привести в исполнение свое намерение, которому ничто теперь не могло противостоять.

Около одиннадцати часов утра, то есть когда распространилась весть «герцог Анжуйский при смерти» и все разошлись, оставив короля, потрясенного этим новым несчастьем, Анри постучался в дверь к брату, который, проведя часть ночи на большой дороге, ушел к себе отдыхать.

– А, это ты! – в полусне спросил Жуаез. – В чем дело?

– Я пришел проститься с тобой, брат, – ответил Анри.

– Как так проститься?.. Ты уезжаешь?

– Да, уезжаю, брат, и полагаю, что теперь меня здесь уже ничто не удерживает.

– Как ничто?

– Конечно. Празднества, на которых я по-твоему желанию должен был присутствовать, не состоятся, обещание меня больше не связывает.

– Ты ошибаешься, Анри, – возразил главный адмирал. – Как вчера я не позволил бы тебе уехать, так и сегодня не разрешаю.

– Хорошо, брат. Но раз так, то я в первый раз в жизни, к величайшему своему сожалению, не подчинюсь твоему приказу и тем самым выкажу тебе неуважение. Ибо с этой минуты, прямо говорю тебе, Анн, ничто не отвратит меня от пострижения.

– А разрешение, которое должно прийти из Рима?

– Я буду дожидаться его в монастыре.

– Ну, так ты действительно обезумел! – вскричал Жуаез. Он вскочил с кровати, и на лице его изобразилось величайшее изумление.

– Напротив, мой дорогой, мой глубоко чтимый брат, я мудрее всех, ибо лишь один я знаю, что делаю.

– Анри, ты обещал подождать месяц.

– Невозможно, брат.

– Ну, хоть неделю.

– Ни единого часа.

– Видно, ты ужасно страдаешь, бедный мой мальчик.

– Наоборот, я больше не страдаю и потому ясно вижу, что болезнь моя неизлечима.

– Но, друг мой, не из бронзы же эта женщина. Ее можно разжалобить, я сам займусь этим.

– Невозможного ты не сделаешь, Анн. К тому же, если бы она теперь смягчилась, я сам откажусь от ее любви.

– Только этого не хватало!

– Это так, брат!

– Как! Если бы она согласилась стать твоей, ты бы ее не захотел? Но это же просто сумасшествие, черт побери!

– О, нет, нет! – вскричал Анри, и в голосе его слышался ужас. – Между мною и этой женщиной не может быть ничего.

– Что это все значит? – спросил изумленный Жуаез. – И что же это за женщина? Скажи мне наконец, Анри. Ведь у нас никогда не было друг от друга секретов.

Анри уже опасался, что и так сказал слишком много и что, поддавшись чувству, которого не сумел сейчас скрыть, он приоткрыл некую дверь и через нее взгляд его брата сможет проникнуть в ужасную тайну, скрытую в его сердце. Поэтому он тут же впал в противоположную крайность и, как это бывает в подобных случаях, желая ослабить впечатление от вырвавшихся у него неосторожных слов, произнес еще более неосторожные.

– Брат, – сказал он, – не оказывай на меня давления, эта женщина не может быть моей, она теперь принадлежит богу.

– Вздор какой, граф! Женщина эта – монашка? Она тебе солгала.

– Нет, брат, эта женщина мне не солгала, она – госпиталъерка. Не будем же о ней говорить и отнесемся с уважением ко всему, что вручает себя господу.

Анн сумел овладеть собой и не показать Анри, как он обрадован этой новостью.

Он продолжал:

– Это для меня неожиданность, ничего подобного ты мне никогда не говорил.

– Да, неожиданность, ибо она лишь недавно постриглась. Но я твердо уверен, что ее решение так же непоколебимо, как мое. Поэтому не удерживай меня больше, брат, но поцелуй от всего своего любящего сердца. Дай мне поблагодарить тебя за твою доброту, за твое терпенье, за твою безграничную любовь к несчастному безумцу, и прощай!

Жуаез посмотрел брату в лицо. Он посмотрел, как человек растроганный и рассчитывающий на то, что этой своей растроганностью он изменит решение другого человека.

Но Анри остался непоколебим и ответил лишь своей неизменной грустной улыбкой.

Жуаез поцеловал брата и отпустил его.

– Ладно, – сказал он про себя, – не все еще кончено, как ты ни торопишься, я тебя догоню.

Он пошел к королю, который завтракал в постели в присутствии Шико.

– Здравствуй, здравствуй! – сказал Генрих Жуаезу. – Очень рад тебя видеть, Анн. Я боялся, что ты проваляешься весь день, лентяй. Как здоровье моего брата?

– Увы, сир, этого я не знаю. Я пришел к вам поговорить о моем брате.

– Котором?

– Об Анри.

– Он все еще хочет стать монахом?

– Да, сир.

– Он намерен постричься?

– Да, сир.

– Он прав, сын мой.

– Как так, сир?

– Да, это самый верный путь к небу.

– О, – заметил королю Шико, – еще более верный тот, который избрал твой брат.

– Сир, разрешит ли мне ваше величество задать один вопрос?

– Хоть двадцать, Жуаез, хоть двадцать. Я ужасно скучаю в Шато-Тьерри, и твои вопросы меня немного развлекут.

– Сир, вы знаете все монашеские ордена в королевстве?

– Как свой герб.

– Скажите мне, пожалуйста, что такое госпитальерки?

– Это очень небольшая община – весьма замкнутая, весьма строгих и суровых правил, состоящая из двадцати дам – канонисс святого Иосифа.

– Там дают обеты?

– Да, в виде исключения, по рекомендации королевы.

– Не будет ли нескромным спросить вас, где находится эта община, сир?

– Конечно, нет. Она находится на улице Шеве-Сен-Ландри, в Сите, за монастырем Пресвятой богоматери.

– В Париже?

– В Париже.

– Благодарю вас, сир!

– Но почему, черт побери, ты меня об этом расспрашиваешь? Разве твой брат переменил намерение и хочет стать не капуцином, а госпитальеркой?

– Нет, сир, после того что вы соизволили мне сказать, я не счел бы его таким безумцем. Но у меня есть подозрение, что одна из дам этой общины настроила его таким образом, и поэтому я хотел бы обнаружить, кто это, и поговорить с этой особой.

– Разрази меня гром, – произнес король с крайне самодовольным видом, – лет семь назад я знал там очень красивую настоятельницу.

– Что ж, сир, может быть, она по-прежнему там?

– Не знаю. С того времени я сам, Жуаез, стал или почти что стал монахом.

– Сир, – сказал Жуаез, – дайте мне на всякий случай, прошу вас, письмо к этой настоятельнице и отпуск на два дня.

– Ты покидаешь меня? Оставляешь здесь одного?

– Неблагодарный! – вмешался Шико, пожимая плечами. – А я-то? Я ведь здесь.

– Письмо, сир, прошу вас, – сказал Жуаез.

Король вздохнул, но письмо все же написал.

– Но ведь тебе в Париже нечего делать, – сказал король, вручая Жуаезу письмо.

– Простите, сир, я должен сопровождать брата и, во всяком случае, наблюдать за ним.

– Правильно! Ступай же, да поскорей возвращайся.

Жуаез не заставил повторять ему разрешение. Он без лишнего шума велел подать лошадей, и, убедившись, что Анри уже ушел, галопом помчался куда ему было нужно.

Даже не переобувшись, молодой человек велел везти себя прямо на улицу Шеве-Сен-Ландри. Она примыкала к улице Анфер и к параллельной ей улице Мармузе.

Мрачный, внушительного вида дом, за стенами которого можно было разглядеть макушки высоких деревьев, редкие, забранные решеткой окна, узкая дверь с окошечком, – вот какой был по внешнему виду монастырь госпитальерок.

На замке свода над входной дверью грубой рукой ремесленника были выбиты слова:

MATRONAE HOSPITES И надпись, и самый камень уже порядком обветшали.

Жуаез постучался в окошечко и велел отвести своих лошадей на улицу Мармузе, опасаясь, чтобы их присутствие у ворот монастыря не наделало излишнего шума.

Затем он постучался в решетку вращающейся дверцы.

– Будьте добры предупредить госпожу настоятельницу, что герцог де Жуаез, главный адмирал Франции, хочет с ней говорить от имени короля.

Появившееся за решеткой лицо монахини покраснело под иноческой косынкой, и решетка снова закрылась.

Минут через пять открылась дверь, и Жуаез вошел в приемную.

Красивая статная женщина низко склонилась перед Жуаезом. Адмирал отдал поклон, как человек благочестивый и в то же время светский.

– Сударыня, – сказал он, – королю известно, что вы намереваетесь принять или уже приняли в число своих питомиц одну особу, с которой я должен побеседовать. Соблаговолите предоставить мне возможность с ней встретиться.

– Как имя этой дамы, сударь?

– Я его не знаю, сударыня.

– Тогда как же я смогу исполнить вашу просьбу?

– Нет ничего легче. Кого вы приняли за последний месяц?

– Вы слишком определенно или уже чересчур неточно указываете мне эту особу, – сказала настоятельница, – я не могу исполнить вашего желания.

– Почему?

– Потому что за последний месяц я никого не принимала, если не считать сегодняшнего утра.

– Сегодняшнего утра?

– Да, господин герцог, – и вы сами понимаете, что ваше появление через два часа после того, как прибыла она, слишком похоже на преследование, чтобы я разрешила вам говорить с нею.

– Сударыня, я прошу вас.

– Это невозможно, сударь.

– Покажите мне только эту даму.

– Говорю вам – невозможно… К тому же, хотя вашего имени достаточно было, чтобы открыть вам дверь моей обители, для разговора здесь с кем-либо, кроме меня, надо предъявить письменный приказ короля.

– Вот он, сударыня, – ответил Жуаез, доставая письмо, подписанное Генрихом.

Настоятельница прочитала и поклонилась.

– Да свершится воля его величества, даже если она противоречит воле божией.

И она пошла к выходу в монастырский двор.

– Теперь, сударыня, – сказал Жуаез, учтиво останавливая ее, – вы видите, что я в своем праве. Но я не хочу злоупотреблять им и опасаюсь ошибки. Может быть, эта дама и не та, кого я ищу. Соблаговолите сказать мне, как она к вам прибыла, по какой причине и кто ее сопровождал?

– Все это излишне, господин герцог, – ответила настоятельница, – вы не ошиблись. Дама, прибывшая лишь сегодня утром, хотя мы ожидали ее еще две недели назад, и рекомендованная мне одним лицом, которому я всецело подчиняюсь, дама эта действительно та особа, к которой у господина герцога де Жуаеза может быть дело.

С этими словами настоятельница еще раз поклонилась герцогу и исчезла.

Через десять минут она возвратилась в сопровождении госпитальерки, совершенно скрывшей свое лицо под покрывалом.

То была Диана, уже переодевшаяся в монашеское платье.

Герцог поблагодарил настоятельницу, пододвинул неизвестной даме табурет, сел тоже, и настоятельница вышла, собственноручно закрыв все двери пустой и мрачной приемной.

– Сударыня, – сказал тогда Жуаез безо всяких вступлений, – вы – дама, жившая на улице Августинцев, таинственная женщина, которую мой брат, граф де Бушаж, любит безумной и погибельной любовью?

Вместо ответа госпитальерка наклонила голову, но не произнесла ни слова.

Это подчеркнутое нежелание говорить показалось Жуаезу оскорбительным. Он и без того был предубежден против своей собеседницы.

– Вы, наверно, считали, сударыня, – продолжал он, – что достаточно быть или казаться красивой, что при этом можно не иметь сердца под своим прекрасным обличием, что можно вызвать несчастную страсть в душе юноши, носящего наше имя, а затем в один прекрасный день сказать ему: «Тем хуже для вас, если у вас есть сердце, а у меня его нет, и мне оно не нужно».

– Я не так ответила, сударь, вы плохо осведомлены, – произнесла госпитальерка так благородно и трогательно, что гнев Жуаеза на миг даже смягчился.

– Слова сами по себе не имеют значения, важна суть; вы, сударыня, оттолкнули моего брата и ввергли его в отчаяние.

– Невольно, сударь, ибо я всегда старалась отдалить от себя господина дю Бушажа.

– Это называется ухищрениями кокетства, сударыня, а их последствия н составляют вину.

– Никто не имеет права обвинять меня, сударь. Я ни в чем не повинна. Вы раздражены против меня, и я больше не стану вам отвечать.

– Ого! – вскричал Жуаез, постепенно распаляясь. – Вы погубили моего брата и рассчитываете оправдаться, вызывающе напуская на себя величественный вид? Нет, нет: можете не сомневаться в моих намерениях, раз уж я сюда явился. Я не шучу, клянусь вам, вы видите, как у меня дрожат руки, губы, по этому одному вы можете понять, что вам придется прибегнуть к основательным доводам, чтобы поколебать меня.

Госпитальерка встала.

– Если вы явились сюда, чтобы оскорблять женщину, – сказала она все так же хладнокровно, – оскорбляйте меня, сударь. Если вы явились, чтобы заставить меня изменить свое решение, то попусту теряете время. Лучше уходите.

– Ах, вы не человеческое существо, – вскричал выведенный из себя Жуаез, – вы демон!

– Я сказала, что не стану отвечать. Теперь этого недостаточно, я ухожу.

И госпитальерка направилась к двери.

Жуаез остановил ее.

– Постойте! Слишком долго я искал вас, чтобы так просто отпустить. И раз уж мне удалось до вас добраться, раз ваша бесчувственность окончательно подтверждает мое первое предположение, что вы исчадие ада, посланное врагом рода человеческого, чтобы погубить моего брата, я хочу видеть ваше лицо, на котором запечатлены все самые мрачные угрозы преисподней, я хочу встретить пламя вашего взора, сводящего людей с ума. Померяемся силами, Сатана!

И Жуаез, одной рукой сотворив крестное знамение, чтобы сокрушить силы ада, другой сорвал покрывало с лица госпитальерки. Но она невозмутимо, безгневно, без малейшего упрека устремив ясный и кроткий взгляд на того, кто ее так жестоко оскорбил, сказала:

– О господин герцог, то, что вы сделали, недостойно дворянина!

Жуаезу показалось, что ему нанесен удар прямо в сердце. Безграничная кротость этой женщины смягчила его гнев, красота ее смутила его разум.

– Да, – прошептал он после продолжительного молчания, – вы прекрасны, и Анри не мог не полюбить вас. Но бог даровал вам красоту лишь для того, чтобы вы изливали ее, как некое благоухание на человека, который будет связан с вами на всю жизнь.

– Сударь, разве вы не говорили со своим братом? Но может быть, если вы с ним и говорили, он не счел нужным довериться вам во всем. Иначе вы узнали бы от него, что со мной не было так, как вы говорите: я любила, а теперь больше не буду любить, я жила, а теперь должна умереть.

Жуаез не сводил глаз с Дианы. Огонь ее всемогущего взгляда проник до глубины его души, подобный струям вулканического пламени, при одном приближении которых расплавляется бронза статуи.

Луч этот уничтожил всю грубую породу в сердце адмирала, словно в тигле, распадающемся на части оттого, что теперь в нем плавится и кипит уже только чистое золото.

– О да, – произнес он еще раз, понизив голос и все еще не сводя с нее взгляда, где быстро угасло пламя гнева, – о да, Анри должен был вас полюбить… О сударыня, на коленях молю вас, – сжальтесь, полюбите моего брата!

Диана по-прежнему стояла холодная и молчаливая.

– Не допустите, чтобы из-за вас терзалась целая семья, не губите нашего рода, – ведь один из нас погибнет от отчаяния, а другие от горя.

Диана не отвечала, продолжая грустно смотреть на склонившегося перед нею молящего ее человека.

– О, – вскричал наконец Жуаез, яростно схватившись за грудь судорожно сжатыми пальцами, – о, сжальтесь над моим братом, надо мною самим! Я горю! Ваш взор испепелил меня!.. Прощайте, сударыня, прощайте!

Он встал с колен, словно безумный, растряс, вернее, сорвал задвижку с двери приемной и в каком-то исступлении бежал к своим слугам, ожидавшим его на углу улицы Анфер.