Глава 11.
СНОВА ЛИГА
Поднимаясь
по лестнице вслед за людьми в плащах и стараясь придать себе вид,
приличествующий заговорщику, Робер Брике заметил, что Никола Пулен, переговорив
с некоторыми из своих таинственных сотоварищей, остановился у входа в галерею.
«Наверно,
поджидает меня», – подумал Брике.
И
действительно, чиновник городского суда задержал своего нового друга как раз в
момент, когда тот собирался переступить загадочный порог.
– Вы
уж на меня не обижайтесь, – сказал он. – Но почти никто из наших
друзей вас не знает, и они хотели бы навести кое-какие справки, прежде чем
допустить вас на совещание.
– Это
более чем справедливо, – ответил Брике, – я ведь говорил вам, что по
своей врожденной скромности уже предвидел это затруднение.
– Отдаю
вам полную справедливость, – согласился Пулен, – вы человек
безукоризненного такта.
– Итак,
я удаляюсь, – продолжал Брике, – счастливый хотя бы тем, что в один
вечер увидел столько доблестных защитников Лиги.
– Может
быть, вас проводить? – спросил Пулен.
– Нет,
благодарю, не стоит.
– Дело
в том, что вас могут не пропустить у выхода. Хотя, с другой стороны, мне нельзя
задерживаться.
– Но
разве здесь нет никакого пароля для выхода? Это на вас как-то не похоже, мэтр
Никола. Такая неосторожность!
– Конечно,
есть.
– Так
сообщите мне его.
– И
правда, раз вы вошли…
– И
к тому же ведь мы друзья.
– Хорошо.
Вам нужно только сказать «Парма и Лотарингия».
– И
привратник меня выпустит?
– Незамедлительно.
– Отлично.
Благодарю вас. Идите занимайтесь своими делами, а я займусь своими.
Никола
Пулен расстался со своим спутником и возвратился туда, где собрались его
товарищи.
Брике
сделал несколько шагов по направлению к лестнице, словно намереваясь спуститься
обратно во двор, но, дойдя до первой ступеньки, остановился, чтобы обозреть
местность.
В
результате своих наблюдений он установил, что сводчатая галерея идет
параллельно внешней стене дворца, образуя над нею широкий навес. Ясно было, что
эта галерея ведет к какому-то просторному, но невысокому помещению, вполне
подходящему для таинственного совещания, на которое Брике не имел чести быть
допущенным.
Это
предположение перешло в уверенность, когда он заметил свет, мерцающий в
решетчатом окошке, пробитом в той же стене и защищенном воронкообразным
деревянным заслоном, какими в наши дни закрывают снаружи окна тюремных камер и
монастырских келий, чтобы туда проходил только воздух, но оттуда не было видно
ничего, кроме неба.
Брике
сразу же пришло в голову, что окошко это выходит в зал собрания и что,
добравшись до него, можно было бы многое увидеть, а глаз в данном случае
успешно заменил бы другие органы чувств.
Трудность
состояла лишь в том, чтобы добраться до этого наблюдательного пункта и
устроиться таким образом, чтобы все видеть, не будучи, в свою очередь,
увиденным.
Брике
огляделся по сторонам.
Во дворе
находились пажи со своими лошадьми, солдаты с алебардами и привратник с
ключами. Все это был народ бдительный и проницательный.
К
счастью, двор был весьма обширный, а ночь весьма темная.
Впрочем,
пажи и солдаты, увидев, что участники сборища исчезли в сводчатой галерее,
перестали наблюдать за окружающим, а привратник, зная, что ворота на запоре и
никто не сможет зайти без пароля, занялся только приготовлением своего ложа к
ночному отдыху да наблюдением за согревающимся на очаге чайником, полным
сдобренного пряностями вина.
Любопытство
обладает стимулами такими же могущественными, как порывы всякой другой страсти.
Желание узнать скрытое так велико, что многие любопытные жертвовали ему жизнью.
Брике
собрал уже столько сведений, что ему непреодолимо захотелось их пополнить. Он
еще раз огляделся и, зачарованный отблесками света, падавшими из окна на
железные брусья решетки, усмотрел в этих отблесках некий призыв, а в лоснящихся
брусьях просто вызов мощной хватке своих рук.
И вот,
решив во что бы то ни стало добраться до конца окна с деревянным заслоном,
Брике принялся скользить вдоль карниза, который, как продолжение орнамента над
парадной дверью, доходил до этого окна. Он передвигался вдоль стены, как кошка
или обезьяна, цепляясь руками и ногами за выступы орнамента, выбитого в самой
стене.
Если бы
пажи и солдаты могли различить в темноте этот фантастический силуэт, скользящий
вдоль стены безо всякой видимой опоры, они, без сомнения, завопили бы о
волшебстве, и даже у самых храбрых из них волосы встали бы дыбом.
Но Робер
Брике не дал им времени обратить внимание на свои колдовские шутки.
Ему
пришлось сделать не более четырех шагов, и вот он уже схватился за брусья,
притаился между ними и деревянным заслоном, так что снаружи его совсем не было
видно, а изнутри он был довольно хорошо замаскирован решеткой.
Брике не
ошибся в расчетах: добравшись до этого местечка, он оказался щедро
вознагражденным и за смелость свою, и за преодоленные трудности.
Действительно,
взорам его представился обширный зал, освещенный железными светильниками с
четырьмя ответвлениями и загроможденный всякого рода доспехами, среди которых
он, хорошенько поискав, мог бы обнаружить свои наручи и нагрудник.
Что же
касается пик, шпаг, алебард и мушкетов, лежащих грудами или составленных
вместе, то их было столько, что хватило бы на вооружение четырех полков.
Однако
Брике обращал меньше внимания на это разложенное или расставленное в отличном
порядке оружие, чем на собрание людей, намеревавшихся пустить его в ход или
раздать, кому следует. Горящий взгляд Робера Брике проникал сквозь толстое
стекло, закопченное и засаленное, стараясь рассмотреть под козырьками шляп и
капюшонами знакомые лица.
– Ого! –
прошептал он. – Вот наш революционер – мэтр Крюсе, вот маленький
Бригар, бакалейщик с угла улицы Ломбардцев; вот мэтр Леклер, претендующий на
имя Бюсси, но, конечно, не осмелившийся бы на подобное святотатство, если бы
настоящий Бюсси еще жил на свете. Надо будет мне как-нибудь расспросить у этого
мастера фехтования, известна ли ему уловка, отправившая на тот свет в Лионе
некоего Давида, которого я хорошо знал. Черт! Буржуазия хорошо представлена,
что же касается дворянства… А, вот господин Мейнвиль, да простит меня бог! Он
пожимает руку Никола Пулену. Картина трогательная: сословия братаются. Вот как!
Господин де Мейнвиль, оказывается, оратор? Похоже, что он намеревается
произнести речь, стараясь убедить слушателей жестами и взглядами.
Действительно,
г-н де Мейнвиль начал говорить.
Робер
Брике покачивал головой, пока г-н де Мейнвиль ораторствовал. Правда, ни одного
слова до него не долетело, но жесты говорившего и поведение слушателей были
достаточно красноречивы.
– Он,
видимо, не очень-то убеждает свою аудиторию. На лице у Крюсе недовольная
гримаса, Лашапель-Марто повернулся к Мейнвилю спиной, а Бюсси-Леклер пожимает
плечами. Ну же, ну, господин де Мейнвиль, – говорите, потейте,
отдувайтесь, будьте красноречивы, черт бы вас побрал. О, наконец-то слушатели
оживились. Ого, к нему подходят, жмут ему руки, бросают в воздух шляпы, черт-те
что!
Как мы
уже сказали, Брике видел, но слышать не мог. Но мы, незримо присутствующие на
бурных прениях этого собрания, мы сообщим читателю, что там произошло.
Сперва
Крюсе, Марто и Бюсси пожаловались г-ну де Мейнвилю на бездействие герцога де
Гиза.
Марто, в
качестве прокурора, выступил первым.
– Господин
де Мейнвиль, – начал он, – вы явились по поручению герцога Генриха де
Гиза? Благодарим вас за это и принимаем в качестве посланца. Но нам необходимо
личное присутствие герцога. После кончины своего увенчанного славой отца он в
возрасте всего восемнадцати лет убедил добрых французов заключить наш Союз и
завербовал нас всех под это знамя. Согласно принесенной нами присяге, мы отдали
себя лично и пожертвовали своим имуществом торжеству этого святого дела. И вот,
несмотря на наши жертвы, оно не движется вперед, развязки до сих пор нет.
Берегитесь, господин де Мейнвиль, парижане устанут. А если устанет Париж, чего
можно будет добиться во всей Франции? Господину герцогу следовало бы об этом
поразмыслить.
Это
выступление было одобрено всеми лигистами, особенно яростно аплодировал Никола
Пулен.
Господин
де Мейнвиль, не задумываясь, ответил:
– Господа,
если решающих событий не произошло, то потому, что они еще не созрели.
Рассмотрите, прошу вас, создавшееся положение. Монсеньер герцог и его брат,
монсеньер кардинал, находятся в Нанси и наблюдают. Один подготовляет армию: она
должна сдержать фландрских гугенотов, которых монсеньер герцог Анжуйский
намеревается бросить на нас, чтобы отвлечь наши силы. Другой пишет послание за
посланием всему французскому духовенству и папе, убеждая их официально признать
наш Союз. Монсеньер герцог де Гиз знает то, чего вы, господа, не знаете; былой,
неохотно разорванный союз между герцогом Анжуйским и Беарнцем сейчас
восстанавливается. Речь идет о том, чтобы связать Испании руки на границах с
Наваррой и помешать доставке нам оружия и денег. Между тем монсеньер герцог
желает, прежде чем он начнет решительные действия и в особенности прежде чем он
появится в Париже, быть в полной готовности для вооруженной борьбы против
еретиков и узурпаторов. Но, за неимением герцога де Гиза, у нас есть господин
де Майен – он и полководец и советчик, и я жду его с минуты на минуту.
– То
есть, – прервал Бюсси, и именно тут-то он и пожал плечами, – то есть
принцы ваши находятся всюду, где нас нет, и никогда их нет там, где мы хотели
бы их видеть. Ну что, например, делает госпожа де Монпансье?
– Сударь,
госпожа де Монпансье сегодня утром проникла в Париж.
– И
никто ее не видел?
– Видели,
сударь.
– Кто
же именно?
– Сальсед.
– О,
о! – зашумели собравшиеся.
– Но, –
заметил Крюсе, – она, значит, сделалась невидимкой.
– Не
совсем, но, надеюсь, оказалась неуловимой.
– А
как стало известно, что она здесь? – спросил Никола Пулен. – Ведь не
Сальсед же, в самом деле, сообщил вам это?
– Я
знаю, что она здесь, – ответил Мейнвиль, так как сопровождал ее до
Сент-Антуанских ворот.
– Я
слышал, что ворота были заперты? – вмешался Марто, который только и ждал
случая произнести еще одну речь.
– Да,
сударь, – ответил Мейнвиль со своей неизменной учтивостью, которой не
могли поколебать никакие нападки.
– А
как же она добилась, чтобы ей открыли ворота?
– Это
уж ее дело.
– У
нее есть власть заставить охрану открыть ворота Парижа? – сказали лигисты,
завистливые и подозрительные, как все люди низшего сословия, когда они в союзе
с высшими.
– Господа, –
сказал Мейнвиль, – сегодня у ворот Парижа происходило нечто вам, видимо,
совсем неизвестное или же известное лишь в общих чертах. Был отдан приказ
пропустить через заставу лишь тех, кто имел при себе особый пропуск. Кто его
подписывал? Этого я не знаю. Так вот, у Сент-Антуанских ворот раньше нас прошли
в город пять или шесть человек, из которых четверо были очень плохо одеты и
довольно невзрачного вида. Шесть человек, они имели эти особые пропуска и
прошли у нас перед самым носом. Кое-кто из них держал себя с шутовской
наглостью людей, воображающих себя в завоеванной стране. Что это за люди? Что
это за пропуска? Ответьте нам на этот вопрос, господа парижане, ведь вам
поручено быть в курсе всего, что касается вашего города.
Таким
образом из обвиняемого Мейнвиль превратился в обвинителя, что в ораторском
искусстве самое главное.
– Пропуска,
по которым в Париж, в виде исключения, проходят какие-то наглецы? Ого, что бы
то могло значить? – недоумевающе спросил Никола Пулен.
– Раз
этого не знаете вы, местные жители, как можем знать это мы, живущие в
Лотарингии и все время бродящие по дорогам Франции, чтобы соединить оба конца
круга, именуемого нашим Союзом?
– Ну,
а каким образом прибыли эти люди?
– Одни
пешком, другие верхом. Одни без спутников, другие со слугами.
– Это
люди короля?
– Трое
или четверо из них были просто оборванцы.
– Военные?
– На
шесть человек у них было только две шпаги.
– Иностранцы?
– Мне
кажется – гасконцы.
– О, –
презрительно протянул кто-то из присутствующих.
– Не
важно, – сказал Бюсси, – хотя бы то были турки, на них следует
обратить внимание. Мы наведем справки. Это уж ваше дело, господин Пулен. Но все
это не имеет прямого отношения к делам Лиги.
– Существует
новый план, – ответил г-н де Мейнвиль. – Завтра вы узнаете, что
Сальсед, который нас уже однажды предал и намеревался предать еще раз, не
только не сказал ничего, но даже взял на эшафоте обратно свои прежние
показания. Все это лишь благодаря герцогине, которая вошла в город вместе с
одним из обладателей пропуска и имела мужество добраться до самого эшафота, под
угрозой быть раздавленной в толпе, и показаться осужденному, под угрозой быть
узнанной всеми. Именно тогда-то Сальсед остановился, решив не давать показаний,
а через мгновение палач, наш славный сторонник, помешал ему раскаяться в этом
решении. Таким образом, господа, можно ничего не опасаться касательно наших
действий во Фландрии. Эта роковая тайна погребена в могиле Сальседа.
Эта
последняя фраза и побудила сторонников Лиги обступить г-на де Мейнвиля.
По их
движениям Брике догадался, какие радостные чувства их обуревают. Эта радость
весьма встревожила достойного буржуа, который, казалось, принял внезапное
решение.
Из-за
своего заслона он соскользнул прямо на плиты двора и направился к воротам, где
произнес слова «Парма и Лотарингия», после чего был выпущен привратником.
Очутившись
на улице, мэтр Робер Брике шумно вздохнул, из чего можно было вывести
заключение, что он очень долго старался задерживать дыхание.
Совещание
же продолжалось: история сообщает нам, что на нем происходило.
Господин
де Мейнвиль от имени Гизов изложил будущим парижским мятежникам весь план
восстания.
Речь шла
ни более ни менее, как о том, чтобы умертвить тех влиятельных в городе лиц,
которые известны были как сторонники короля, пройтись толпами по городу с
криками: «Да здравствует месса! Смерть политикам!» – и таким образом
зажечь новую варфоломеевскую ночь головешками старой. Только на этот раз к
гугенотам всякого рода должны были присоединить и неблагонадежных католиков.
Подобными
действиями мятежники сразу угодили бы двум богам – царящему на небесах и
намеревающемуся воцариться во Франции! Предвечному Судие и г-ну де Гизу.
|
