Глава 13.
КАК КОРОЛЬ НАВАРРСКИЙ
ДОГАДАЛСЯ, ЧТО TURENNIUS ЗНАЧИТ ТЮРЕНН, А MARGOTA – МАРГО
Как
можно легко себе представить, кабинет короля Наваррского не блистал роскошью.
Его беарнское величество был небогат и не швырял на ветер то немногое, чем
обладал. Этот кабинет, вместе с парадной спальней, занимал все правое крыло
замка. От приемной или караульной, а также от спальни отрезали часть помещения
и проложили коридор, который и вел в кабинет.
Из этой
просторной комнаты, обставленной довольно хорошо, хотя и безо всякой
королевской роскоши, открывался вид на великолепные луга у берега реки.
Густые
деревья – ивы и платаны – скрывали ее течение, однако же время от
времени глаза ослеплял блеск струй, когда река вырывалась, словно
мифологическое божество, из затенявшей ее листвы и на полуденном солнце
сверкали ее золотые чешуи или же в полуночном лунном свете ее серебристая
пелена.
С одной
стороны за окнами, таким образом расстилалась волшебная панорама, замыкавшаяся
в глубине цепью холмов; днем эти холмы казались выжженными солнцем, зато
вечером окаймляли горизонт волнистой лиловатой линией изумительной чистоты. С
другой стороны окна выходили во двор замка. Освещенный и с востока и с запада
двойным рядом расположенных друг против друга окон, там алых, тут голубых, зал
этот приобретал великолепный вид, когда щедро принимал первые лучи солнца или
перламутрово-голубое сияние встающей луны.
Но, надо
сказать, красоты природы занимали Шико меньше, чем вещи, находившиеся в этом
кабинете, который служил Генриху постоянным местопребыванием. В каждом предмете
обстановки проницательный посол, казалось, хотел увидеть какой-то знак,
проявляя самое напряженное внимание, ибо совокупность этих знаков должна была
образовать слова, и в них ему предстояло прочесть разгадку, которую он так
давно искал – особенно же в пути.
Проявляя
обычное свое благодушие, король, с неизменной улыбкой на устах, уселся в
глубокое, крытое замшей кресло с золочеными гвоздиками и бахромой из мишуры.
Повинуясь ему, Шико пододвинул для себя складной стул или, вернее, табурет,
обитый и украшенный точно так же.
Генрих
смотрел на Шико во все глаза и, как мы уже сказали, улыбаясь, но вместе с тем
так внимательно, что любой придворный почувствовал бы себя несколько смущенным.
– Вы
найдете, наверно, что я не в меру любопытен, дорогой господин Шико, –
начал король, – но я не могу совладать с собою. Я так долго считал вас
покойником, что, несмотря на всю радость, которую мне доставило ваше
воскресение из мертвых, не могу свыкнуться с мыслью, что вы живы. Почему вы так
внезапно исчезли из этого мира?
– Эх,
сир, – ответил Шико со своей обычной бесцеремонностью, – вы ведь тоже
внезапно исчезли из Венсена. Каждый скрывается, как умеет, и прежде всего
наиболее удобным для себя способом.
– Вы,
как всегда, остроумнее всех на свете, дорогой господин Шико, – сказал
Генрих, – это-то и убеждает меня окончательно, что я беседую не с
призраком.
Затем он
стал серьезнее.
– Но
давайте, если вам угодно, покончим с остротами и поговорим о делах.
– Если
это не слишком утомительно для вашего величества, я к вашим услугам.
Глаза
короля сверкнули.
– Утомительно! –
воскликнул он и сразу же перешел на другой тон.
– Это
правда, я здесь покрываюсь ржавчиной, – сказал он спокойно, – но все
же не устаю, когда ничего не делаю. Генрих Наваррский находит, правда,
возможность упражнять мускульную силу, но королю еще не пришлось применять свои
умственные способности.
– Я
очень рад это слышать, сир, – ответил Шико, – ибо, как посол короля,
являющегося вашим родственником и другом, имею к вашему величеству поручение
весьма щекотливого свойства.
– Ну
так не медлите, ибо разожгли мое любопытство.
– Сир…
– Но
сперва предъявите свои верительные грамоты. Конечно, поскольку речь идет о вас,
это излишняя формальность. Но я хочу показать вам, что хоть мы не более как
беарнский крестьянин, а свои королевские обязанности знаем.
– Сир,
прошу прощения у вашего величества, – ответил Шико, – но какие бы у
меня там ни были верительные грамоты, мне пришлось утонить их в речках, бросить
в огонь, развеять по ветру.
– Почему
так, дорогой господин Шико?
– Потому
что, отправляясь в Наварру с посольством, не приходится путешествовать так, как
ездят в Лион для закупки сукна. Когда на тебя возложена опасная честь везти
королевские письма, весьма и весьма рискуешь доставить их только в царство
мертвых.
– Это
верно, – сказал Генрих все так же благодушно, – на дорогах неспокойно,
и мы в Наварре по недостатку средств вынуждены доверяться честности мужичья,
впрочем, оно у нас не очень вороватое.
– Что
вы, помилуйте! – вскричал Шико. – Но это же просто агнцы, это же
ангелочки, сир, – правда, только в Наварре.
– Вот
как! – заметил Генрих.
– Да,
за пределами Наварры у каждой добычи видишь волков и коршунов. Я был добычей,
сир, так что на меня нашлись коршуны и волки.
– Но
я с радостью убеждаюсь, что они вас не до конца съели.
– Помилуй
бог, сир, это уж не по их вине. Они-то старались, как только могли. Но я
оказался для них жестковат, и шкура моя уцелела. Однако не станем, если вам
угодно, вдаваться в подробности моего путешествия, они не существенны, и
вернемся к верительным грамотам.
– Но
раз их у вас нет, дорогой господин Шико, – сказал Генрих, –
бесполезно, мне кажется, к ним возвращаться.
– То
есть их у меня нет в настоящее время, но одно письмо при мне было.
– А,
отлично, давайте его сюда, господин Шико.
И Генрих
протянул руку.
– Вот
тут-то и случилась беда, сир, – продолжал Шико. – Как я уже имел
честь докладывать вашему величеству, у меня было для вас письмо, и, можно
сказать, ни у кого не бывало письма лучше.
– Вы
его потеряли?
– Я
как можно было скорее уничтожил его, сир, ибо господин де Майен мчался за мной,
чтобы его у меня похитить.
– Кузен
Майен?
– Собственной
своей особой.
– К
счастью, он не очень-то быстро бегает. Ну, а как – он все продолжает
толстеть?
– Помилуй
бог, в настоящее время – вряд ли.
– Почему?
– Потому
что, мчась за мною, сир, он, понимаете ли, имел несчастье меня настичь и, что
поделаешь, при встрече получил славный удар шпагой.
– А
письмо?
– Письма
он не увидел, как своих ушей, благодаря принятым мною мерам предосторожности.
– Браво!
Напрасно вы не пожелали рассказать мне о своем путешествии, господин Шико,
изложите все до малейших подробностей, меня это очень занимает.
– Ваше
величество очень добры.
– Но
меня смущает одна вещь.
– Что
именно?
– Если
письмо не существует для господина де Майена, то не существует оно и для меня.
А раз письма нет, как узнаю я, что мне написал мой добрый брат Генрих?
– Простите,
сир, оно существует в моей памяти.
– Как
так?
– Прежде
чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть.
– Прекрасная
мысль, господин Шико, прекрасная, узнаю ум земляка. Вы, значит, прочитаете мне
его вслух?
– Охотно,
сир.
– Таким,
как оно было, ничего не изменив?
– Не
перепутав ни слова.
– Как
вы сказали?
– Я
сказал, что изложу все в точности: хоть язык мне и незнаком, память у меня
превосходная.
– Какой
язык?
– Латинский.
– Я
вас что-то не понимаю, – сказал Генрих, устремляя на Шико свой ясный
взгляд. – Вы говорите о латыни, о письме…
– Разумеется.
– Объяснитесь
же. Разве письмо моего брата написано было по-латыни?
– Ну
да, сир.
– Почему
по-латыни?
– А,
сир, наверно, потому, что латынь – язык, не боящийся смелых выражений,
язык, на котором все можно высказать, на котором Персий и Ювенал увековечили
безумие и грехи королей.
– Королей?
– И
королев, сир.
Брови
короля сдвинулись над глубокими впадинами глаз.
– Я
хотел сказать – императоров и императриц, – продолжал Шико.
– Значит,
вы знаете латынь, господин Шико? – холодно спросил Генрих.
– И
да и нет, сир.
– Ваше
счастье, если да, ибо в таком случае у вас по сравнению со мной – огромное
преимущество; я ведь ее не знаю. Из-за этой проклятой латыни я и мессу-то
перестал слушать. Значит, вы ее знаете?
– Меня
научили читать по-латыни, сир, равно как и по-гречески и по-древнееврейски.
– Это
очень удобно, господин Шико, вы – просто ходячая книга.
– Ваше
величество нашли верное определение – ходячая книга. У меня в памяти
запечатлевают какие-то страницы, посылают, куда нужно, я прибываю на место,
меня прочитывают и понимают.
– Или
же не понимают.
– Как
так, сир?
– Ясное
дело: если не понимают языка, на котором вы напечатаны.
– О
сир, короли ведь все знают.
– Так
говорят народу, господин Шико, и так льстецы говорят королям.
– В
таком случае, сир, незачем мне читать вашему величеству это письмо, которое я
заучил наизусть, раз ни вы, ни я ничего не поймем.
– Кажется,
латинский язык сходен с итальянским?
– Так
утверждают, сир.
– И
с испанским?
– Очень,
как говорят.
– Раз
так – попытаемся: я немного знаю по-итальянски, а мое гасконское наречие
весьма походит на испанский. Может быть, и в латыни как-нибудь разберусь, хотя
никогда ее не изучал.
Шико
поклонился.
– Так
ваше величество изволите приказать?
– То
есть я прошу вас, дорогой господин Шико.
Шико
начал с нижеследующей фразы, окружив ее всевозможными преамбулами:
«Frater
carissime.
Sincerus
amor quo te prosequebatur germanus noster Carolus nonus, functus nuper, colet
usque regiam nostram et pectori meo pertinaciter adhaeret.»
Генрих и
бровью не повел, но при последнем слове жестом остановил Шико.
– Или
я сильно ошибаюсь, – сказал он, – или в этой фразе говорится о любви,
об упорстве и о моем брате Карле Девятом?
– Не
стану отрицать, – сказал Шико. – Латынь такой замечательный язык, что
все это может вполне уместиться в одной фразе.
– Продолжайте, –
сказал король.
Шико
стал читать дальше.
Беарнец
все с той же невозмутимостью прослушал все места, где говорилось и о его жене и
о виконте де Тюренне. Но когда Шико произнес это имя, он спросил:
– Turennius,
вероятно, значит Тюренн?
– Думаю,
что так, сир.
– А
Margota – это разве не уменьшительное, которым мои братцы Карл Девятый и
Генрих Третий называли свою сестру и мою возлюбленную супругу Маргариту?
– Не
вижу в этом ничего невозможного, – ответил Шико.
И он
продолжал читать наизусть письмо до самой последней фразы, причем у короля ни
разу не изменилось выражение лица.
Наконец
он остановился, прочтя весь заключительный абзац, стилю которого придал такую
пышность и звучность, что его можно было принять за отрывок из Цицероновых
речей против Верреса или речи в защиту поэта Архия.
– Все? –
спросил Генрих.
– Так
точно, сир.
– Наверно,
это очень красиво.
– Не
правда ли, сир?
– Вот
беда, что я понял всего два слова – Turennius и Margota, да и то с грехом
пополам!
– Непоправимая
беда, сир, разве что ваше величество прикажете какому-нибудь ученому мужу
перевести для вас письмо.
– О
нет, – поспешно возразил Генрих, – да и вы сами, господин Шико, вы,
так заботливо охранявший тайну своего посольства, что даже уничтожили оригинал,
разве вы посоветовали бы мне дать этому письму какую-нибудь огласку?
– Я
бы так, разумеется, не сказал.
– Но
вы так думаете?
– Раз
ваше величество изволите меня спрашивать, я полагаю, что письмо вашего брата
короля, которое он велел мне так тщательно беречь и послал вашему величеству со
специальным гонцом, содержит, может быть, кое-какие добрые советы и ваше
величество, возможно, извлекли бы из них пользу.
– Да,
но доверить эти полезные советы я мог бы только лицу, к которому испытываю
полнейшее доверие.
– Разумеется.
– Ну,
так я попрошу вас сделать одну вещь, – сказал Генрих, словно осененный
внезапной мыслью.
– Что
же именно?
– Пойдите
к моей жене Марготе. Она женщина ученая. Прочитайте и ей это письмо, она-то уж
наверняка в нем разберемся и, естественно, все мне растолкует.
– Ах,
как вы чудесно придумали, ваше величество, – вскричал Шико, – это же
золотые слова!
– Правда?
Ну, так иди.
– Бегу,
сир.
– Только
не измени в письме ни одного слова.
– Да
это и невозможно: для этого я должен был бы знать латынь, а я ее не знаю –
один-два варваризма, не более.
– Иди
же, друг мой, иди.
Шико
осведомился, как ему найти г-жу Маргариту, и оставил короля, более чем
когда-либо убежденный в том, что король – личность загадочная.
|