Увеличить |
Глава 10.
ПАВЕЛ ЭМИЛИЙ
Как ни
искренни были эти приветствия, герцога они смутили.
– Потише,
господа, потише, – сказал он, – прошу вас, не радуйтесь больше меня
удаче, выпавшей на мою долю. Я счастлив, что не погиб, но поверьте, не узнай вы
меня, я бы не стал первым хвалиться тем, что сохранил жизнь.
– Как,
монсеньер! – воскликнул Анри, – вы меня узнали, вы оказались среди
французов, вы видели, как мы сокрушались о вашей гибели, и вы не открыли нам,
что мы печалимся понапрасну?
– Господа, –
ответил герцог, – помимо множества причин, в силу которых я предпочитал
остаться неузнанным, признаюсь вам, что, раз уж меня считали погибшим, я не
прочь был воспользоваться случаем, который мне вряд ли еще представится при
жизни, и узнать, какое надо мной будет произнесено надгробное слово.
– Монсеньер!
Монсеньер, что вы!
– Нет,
в самом деле, – произнес герцог, – я похож на Александра
Македонского; смотрю на военное дело как на искусство и, подобно всем людям
искусства, весьма самолюбив. Так вот положа руку на сердце должен признать,
что, по-видимому, совершил ошибку.
– Монсеньер, –
сказал Анри, опустив глаза, – прошу вас, не говорите таких вещей.
– Почему
нет? Непогрешим ведь только один лишь папа, да и то со времен Бонифация
Восьмого непогрешимость эта весьма оспаривается.
– Подумайте,
монсеньер, чему вы подвергали нас, если бы вдруг кто-нибудь из присутствующих
позволил себе высказать свое мнение об этом деле и мнение это оказалось
отрицательным?
– Ну
и что же! Неужели вы думаете, что я сам не осуждаю себя, и весьма строго, не за
то, что начал сражение, а за то, что проиграл его?
– Монсеньер,
ваша доброта пугает нас, и да разрешит мне ваше высочество заметить, что и
веселость ваша неестественна. Да соблаговолит ваше высочество успокоить нас,
сказав нам, что вы не страдаете.
Грозная
тень легла на чело принца и словно покрыла его, уже отмеченное роком, зловещим
траурным крепом.
– Нет,
нет, – сказал он. – Я, благодарение богу, здоровее, чем когда-либо, и
отлично чувствую себя среди вас.
Присутствующие
поклонились.
– Сколько
человек под вашим началом, дю Бушаж? – спросил герцог.
– Сто
пятьдесят, монсеньер.
– Так,
так, сто пятьдесят из двенадцати тысяч, то же соотношение, что и после битвы
при Каннах. Господа, в Антверпен отошлют целое буасо принадлежавших вам колец,
но сомневаюсь, чтобы они пригодились фламандским красоткам, разве что мужья
обточат им пальцы своими ножами. Они славно резали, эти ножи!
– Монсеньер, –
продолжал Анри, – если наша битва – это Канны, то мы счастливее
римлян, ибо сохранили своего Павла Эмилия.
– Клянусь
душой, господа, – сказал герцог, – Павел Эмилий Антверпена – это
Жуаез, и, по всей вероятности, для полноты сходства твой брат погиб, не правда
ли, дю Бушаж?
При этом
хладнокровно заданном вопросе у Анри болезненно сжалось сердце.
– Нет,
монсеньер, – ответил он, – брат жив.
– А,
тем лучше! – с ледяной улыбкой воскликнул герцог. – Славный наш Жуаез
уцелел! Где же он? Я хочу его обнять!
– Он
не здесь, монсеньер.
– Что
же, он ранен?
– Нет,
монсеньер, цел и невредим.
– Но,
подобно мне, он беглец, скиталец, голоден, опозорен, жалок! Увы! Поговорка
права: для славы – меч, после меча – кровь, после крови – слезы.
– Монсеньер,
я не знал этой поговорки, но, несмотря на нее, рад сообщить вашему высочеству,
что моему брату посчастливилось спасти три тысячи человек, с которыми он занял
неплохой городок в семи лье отсюда, а я, каким видит меня ваше высочество,
нахожусь здесь в качества разведчика для его войска.
Герцог
побледнел.
– Три
тысячи человек! – повторил он. – И эти три тысячи сохранил Жуаез. Да
знаешь ли ты, что твой брат – второй Ксенофонт. Для меня, черт побери,
большая удача, что мой брат прислал ко мне твоего. Иначе я возвратился бы во
Францию совсем один. Да здравствует Жуаез! К чертям Валуа! Право слово, не
королевский дом может избрать своим девизом Hilariter [19].
– Монсеньер,
о монсеньер! – пробормотал дю Бушаж, удрученный сознанием, что под
наигранной веселостью герцога таится мрачная, мучительная зависть.
– Нет,
клянусь душой, я говорю правду, не правда ли, Орильи? Мы возвращаемся во
Францию, точь-в-точь как Франциск Первый после битвы при Павии. Все потеряно, и
честь в придачу. Ха, ха, ха! Вот он, девиз французского королевского дома.
Этот
смех, горький, как рыдание, был встречен мрачным безмолвием, которое Анри
прервал словами:
– Монсеньер,
расскажите же нам, как добрый гений Франции спас ваше высочество?
– Эх,
любезный граф, все очень просто. По всей вероятности, гений – покровитель
Франции – в тот момент был занят чем-то более важным, вот мне и пришлось
спасаться самому.
– Каким
же образом?
– Улепетывая
со всех ног.
Никто из
присутствующих не улыбнулся в ответ на эту остроту, за которую герцог,
несомненно, покарал бы смертью, если бы ее позволил себе кто-нибудь другой.
– Всем
известны хладнокровие, храбрость и полководческий талант вашего
высочества, – возразил Анри. – Мы умоляем вас не терзать наши сердца,
приписывая себе воображаемые ошибки. Самый даровитый полководец может потерпеть
поражение, и даже Ганнибал был побежден при Заме.
– Да, –
ответил герцог, – но Ганнибал выиграл битвы при Требии, Тразименском озере
и Каннах, а я – только битву при Като-Камбрези. Этого, по правде говоря,
маловато для сравнения меня с Ганнибалом.
– Вы
изволите шутить, монсеньер, говоря, что бежали?
– Нет,
черт возьми! И не думаю шутить. Неужели, дю Бушаж, ты находишь, что это предмет
для шутки?
– Да
разве можно было поступить иначе, граф? – вмешался Орильи, считая, что для
него наступил момент поддержать своего господина.
– Замолчи,
Орильи, – сказал герцог, – спроси у тени Сент-Эньяна, можно ли было
не бежать.
Орильи
опустил голову.
– Ах
да, вы же не знаете, что произошло с Сент-Эньяном. Я вам это расскажу не в трех
словах, а в трех гримасах.
При этой
новой шутке, омерзительной в столь тягостных обстоятельствах, кавалеристы
нахмурились, не смущаясь тем, что это могло не понравиться их повелителю.
– Итак,
представьте себе, господа, – начал принц, делая вид, что не заметил
всеобщего недовольства, – представьте себе, что в ту минуту, когда
неблагоприятный исход битвы уже определился, Сент-Эньян собрал вокруг себя
пятьсот всадников и, вместо того чтобы отступить, как все прочие, подъехал ко
мне со словами: «Нужно немедленно идти в атаку, монсеньер!» – «Как
так? – возразил я. – Вы с ума сошли, Сент-Эньян. Их сто против одного
француза». – «Будь их тысяча против одного, – ответил он с ужасающей
гримасой, – я пойду в атаку». – «Идите, друг мой, идите – сказал
я, – что до меня, то в атаку я не пойду, а поступлю совсем
наоборот». – «В таком случае дайте мне вашего коня, который еле
передвигает ноги, а сами возьмите моего, он не устал. Я ведь не собираюсь бежать,
мне любой конь сгодится». И действительно, он отдал мне своего вороного коня, а
сам пересел на моего белого, сказав мне при этом: «Принц, на этом бегуне вы
сделаете двадцать лье за четыре часа. – Затем, обернувшись к своим людям,
он воскликнул:
– Вперед,
все те, кто не хочет повернуться спиной к врагам!» И он бросился навстречу
фламандцам с гримасой еще более страшной, чем первая. Он рассчитывал встретить
людей, а встретил воду. Я-то это предвидел: Сент-Эньян и его паладины погибли.
Послушай он меня, вместо того чтобы проявить такую бесполезную отвагу, он сидел
бы с нами за этим столом и не строил бы в эту минуту третью по счету гримасу,
еще более безобразную, чем две первые.
Дрожь
ужаса и возмущения проняла всех присутствующих.
«У этого
негодяя нет сердца, – подумал Анри. – Как жаль, что его несчастье,
его позор, и – главное – его сан избавляют этого человека от вызова,
который с радостью бросил бы ему любой из нас».
– Господа, –
понизив голос, сказал Орильи, ощутивший, какое ужасное воздействие произвела на
собравшихся здесь храбрецов речь принца, – вы видите, в каком тяжелом
состоянии монсеньер, не обращайте внимания на его слова. Мне кажется, что после
поразившего его несчастья он временами просто заговаривается.
– Вот
как случилось, – продолжал принц, осушая стакан, – что Сент-Эньян
умер, а я жив. Впрочем, погибая, он оказал мне последнюю услугу; поскольку он
ехал на моем коне, все решили, что погиб я, и слух этот распространился не
только во французском войске, но и среди фламандцев, которые замедлили
преследование. Но будьте спокойны, господа, добрые фламандцы недолго будут
ликовать. Мы возьмем реванш, кровавый реванш, и со вчерашнего дня, по крайней
мере в мыслях своих, я формирую самую грозную армию, какая когда-либо
существовала.
– А
пока, – заявил Анри, – ваше высочество, примите начальствование над
моим отрядом; мне, скромному дворянину, не подобает отдавать приказания там,
где находится представитель королевского дома.
– Согласен, –
сказал принц. – Прежде всего я приказываю всем приняться за ужин. В
частности, это относится к вам, дю Бушаж, вы даже не придвинули к себе тарелку.
– Монсеньер,
я не голоден.
– В
таком случае, друг мой дю Бушаж, проверьте еще раз посты. Объявите командирам,
что я жив, но попросите их не слишком громко выражать свою радость, прежде чем
мы не займем какие-нибудь надежные укрепления или не соединимся с войском
нашего непобедимого Жуаеза, ибо – признаюсь честно – теперь, пройдя
через огонь и воду, я меньше, чем когда-либо, хотел бы попасть в плен.
– Монсеньер,
слово вашего высочества – для нас закон, и никто, кроме этих господ, не
узнает, что вы оказываете нам честь пребывать среди нас.
– И
вы, господа, сохраните тайну? – спросил герцог.
Все
молча склонились.
Как
видит читатель, этому потерпевшему поражение бродяге и беглецу достаточно было
одного мгновения, чтобы стать кичливым, беззаботным и властным.
Повелевать
сотней людей или ста тысячами – все равно значит повелевать. Герцог
Анжуйский поступил бы точно так же и с самим Жуаезом. Властители всегда требуют
не того, что заслужили, а того, что, по их мнению, им следует по их положению.
Пока дю
Бушаж выполнял данное ему приказание как можно тщательнее, чтобы никому не
пришла в голову мысль, что он раздосадован своим подчиненным положением,
Франсуа расспрашивал, и Орильи, эта тень господина, повторяющая все его
движения, тоже занимался расспросами.
Герцога
очень удивляло, что военный с именем и рангом дю Бушажа согласился принять
командование горстью людей и отправиться в столь опасную экспедицию. Подобное
дело подлежало поручить какому-нибудь лейтенанту, а не брату главного адмирала.
Принцу
все внушало подозрения, а всякое подозрение надо было проверить. Он настойчиво
расспрашивал и в конце концов узнал, что адмирал поручил брату возглавить
разведку, лишь уступив его настояниям.
– Почему
же, с какой целью, – спросил герцог у онисского офицера, – граф столь
упорно добивался, чтобы ему дали такое, в сущности, маловажное поручение?
– Прежде
всего он хотел оказать помощь войску, – сказал офицер, – и в этом его
чувстве я не сомневаюсь.
– Прежде
всего, сказали вы. А какие побуждения действовали затем, сударь?
– Ах,
монсеньер, – ответил офицер, – этого я не знаю.
– Вы
меня обманываете или сами обманываетесь, сударь. Вы это знаете.
– Монсеньер,
даже вашему высочеству я могу назвать только причины, связанные со службой.
– Вот
видите, господа, – сказал герцог, обращаясь к немногим онисцам, еще
сидевшим за столом, – я был прав, стараясь остаться неузнанным. В моем
войске, оказывается, есть тайны, в которые меня не посвящают.
– О
монсеньер, – возразил офицер, – вы очень дурно истолковали мою
сдержанность: тайна касается только самого графа дю Бушажа. Разве не могло
случиться, что, служа общим интересам, он пожелал оказать услугу кому-нибудь из
своих родственников или близких друзей.
– Кто
же здесь находится из родственников или близких друзей графа? Скажите мне, я
хочу поскорее обнять его!
– Монсеньер, –
сказал Орильи с почтительной фамильярностью, к которой он вообще уже давно
привык, – я наполовину раскрыл эту тайну, и в ней нет ничего, что могло бы
вызвать подозрение вашего высочества. Родственник, которому граф дю Бушаж
стремился дать охрану, он…
– Ну
же, – сказал принц, – договаривайте, Орильи.
– Так,
вот, монсеньер, это на самом деле родственница.
– Ха,
ха, ха! – рассмеялся граф. – Почему же мне не сказали этого сразу?
Милейший Анри!.. Ну, это же так понятно… Ладно, ладно, закроем глаза на
родственницу и не будем о ней говорить.
– Это
самое лучшее, что ваше высочество можете сделать, тем более что все это весьма
таинственно.
– Вот
как!
– Да,
эта особа, как прославленная Брадаманта, историю которой я раз двадцать
декламировал вашему высочеству, скрывается под мужским одеянием.
– О
монсеньер, – промолвил онисский офицер умоляюще. – Господин Анри, как
мне показалось, проявляет величайшее почтение к этой даме и, по всей
вероятности, был бы очень недоволен нескромностью с чьей-либо стороны.
– Разумеется,
разумеется, господин офицер. Мы будем немы, как гробы, будьте спокойны, немы,
как бедняга Сент-Эньян. Но если мы увидим эту даму, то постараемся не строить
ей никаких гримас… Так, так. Стало быть, находясь среди кавалеристов, Анри
возит с собой родственницу. А где же она, Орильи?
– Наверху!
– Как?
Здесь, в этом доме?
– Да,
монсеньер. Но – тсс! Вот и господин дю Бушаж.
– Тсс! –
повторил за ним принц и разразился хохотом.
|