Глава 2.
ЧТО ПРОИСХОДИЛО У
СЕНТ-АНТУАНСКИХ ВОРОТ
Одну из
собравшихся здесь групп составляло довольно значительное количество горожан,
оставшихся вне городских стен после того, как ворота были неожиданно заперты.
Люди эти столпились возле четырех или пяти всадников весьма воинственного вида,
которых, видимо, очень не устраивало, что ворота были на запоре, ибо они изо
всех сил орали:
– Ворота!
Ворота!
Крики
эти, с еще большей яростью подхваченные всеми присутствующими, производили
адский шум.
Робер
Брике подошел к этим горожанам и принялся кричать громче всех прочих:
– Ворота!
Ворота!
В конце
концов один из всадников, восхищенный мощью его голоса, обернулся к нему,
поклонился и сказал:
– Ну
не позор ли, сударь, что среди бела дня закрывают городские ворота, словно
Париж осадили испанцы или англичане?
Робер Брике
внимательно посмотрел на заговорившего с ним человека лет сорока – сорока
пяти. Человек этот вдобавок являлся, по-видимому, начальником трех-четырех
окружавших его всадников.
Робер
Брике, надо полагать, оказался удовлетворен осмотром, ибо он, в свою очередь,
поклонился и ответил:
– Ах,
сударь, вы правы, десять, двадцать раз правы. Но, – добавил он, – не
хочу проявлять излишнего любопытства, однако все же осмелюсь спросить вас, по
какой, на ваш взгляд, причине принята подобная мера?
– Да,
ей-богу же, – произнес кто-то из присутствующих, – они боятся, чтобы
не скушали ихнего Сальседа.
– К
черту! – раздался чей-то голос, – еда довольно паршивая!
Робер
Брике обернулся в ту сторону, откуда послышался этот голос с акцентом,
выдававшим несомненнейшего гасконца, и увидел молодого человека двадцати –
двадцати пяти лет, опиравшегося рукой на круп лошади того, кто показался ему
начальником.
Молодой
человек был без шляпы, несомненно, он потерял ее в суматохе.
Мэтр
Брике был по всем данным отличным наблюдателем, но вообще он ни в кого не
вглядывался слишком долго. Поэтому он быстро отвел взгляд от гасконца, видимо,
не показавшегося ему стоящим внимания, и перевел его на всадника.
– Но, –
сказал он, – ведь говорят, что этот Сальсед приспешник господина де Гиза,
значит, он не такое уж жалкое кушанье.
– Да
ну, неужто так говорят? – спросил любопытный гасконец, весь превратившись
в слух.
– Да,
конечно, говорят, – ответил, пожимая плечами, всадник. – Но теперь
болтают много всякой чепухи!
– Ах
вот как, – вмешался Брике, устремляя на него вопрошающий взгляд и
насмешливо улыбаясь, – вы, значит, думаете, сударь, что Сальсед не имеет
отношения к господину де Гизу?
– Не
только думаю, но даже уверен, – ответил всадник.
Тут он
заметил, что Робер Брике сделал движение, означавшее: «А на чем основывается
эта ваша уверенность?» – и потому тотчас же добавил:
– Если
бы Сальсед был одним из людей герцога, тот, без сомнения, не допустил бы, чтобы
его схватили или, во всяком случае, чтобы доставили из Брюсселя в Париж
связанным по рукам и ногам, или, по крайней мере, попытался бы силой освободить
пленника.
– Освободить
силой, – повторил Брике, – было бы очень рискованным делом. Удалась
бы эта попытка или нет, но уж раз она исходила бы от господина де Гиза, он тем
самым признал бы, что устроил заговор против герцога Анжуйского.
– Господина
де Гиза, – сухим тоном продолжал всадник, – такое соображение не
остановило бы, я в этом уверен, и раз он не потребовал выдачи Сальседа и не
защищал его, значит, Сальсед не его человек.
– Простите,
что я настаиваю, – продолжал Брике, – но я ничего не выдумал.
Сведения о том, что Сальсед заговорил, – вполне достоверны.
– Где
он говорил? На суде?
– Нет,
не на суде, сударь, во время пытки. Но разве это не все равно? – спросил
мэтр Брике с плохо разыгранным простодушием.
– Конечно,
не все равно, хорошее дело! Ладно, пусть утверждают, что он заговорил. Однако
неизвестно, что именно он сказал.
– Еще
раз прошу извинить меня, сударь, – продолжал Робер Брике, – известно,
и во всех подробностях.
– Ну,
так что же он сказал? – с раздражением спросил всадник. – Говорите,
раз вы так хорошо осведомлены.
– Я
не хвалюсь своей осведомленностью, сударь, наоборот, – я стараюсь от вас
что-нибудь узнать, – ответил Брике.
– Ладно,
договоримся! – нетерпеливо сказал всадник. – Вы утверждаете, будто
известны показания Сальседа; что же он, собственно, сказал? Ну-ка?
– Я
не могу ручаться, что это подлинные его слова, – сказал Робер Брике;
видимо, ему доставляло удовольствие дразнить всадника.
– Но,
в конце-то концов, какие же речи ему приписываются?
– Говорят,
он признался, что участвовал в заговоре в пользу господина де Гиза.
– Против
короля Франции, разумеется? Старая песня!
– Нет,
не против его величества короля Франции, против его высочества монсеньера
герцога Анжуйского.
– Если
он в этом признался…
– Так
что? – спросил Робер Брике.
– Так
он негодяй! – нахмурясь, произнес всадник.
– Да, –
тихо сказал Робер Брике, – но он молодец, если сделал то, в чем признался.
Ах, сударь, железные сапоги, дыба и котелок с кипящей водой хорошо развязывают
языки порядочным людям.
– Увы!
Истинная правда, сударь, – сказал всадник, смягчаясь и глубоко вздыхая.
– Подумаешь! –
прервал гасконец, который все время вытягивал шею то к одному, то к другому из
собеседников и слышал весь разговор. – Подумаешь! Сапоги, дыба,
котелок, – какие пустяки! Если этот Сальсед заговорил, так он негодяй, да
и хозяин его тоже.
– Ого! –
молвил всадник, будучи не в силах сдержать раздражения. – Громко же вы
поете, господин гасконец.
– Я?
– Да,
вы.
– Я
пою на мотив, который мне по вкусу, черт побери. Тем хуже для тех, кому мое
пение не нравится.
Всадник
сделал гневное движение.
– Потише! –
раздался чей-то голос, негромкий и в то же время повелительный. Робер Брике
тщетно старался уяснить себе, кто это сказал.
Всадник
явно пытался сделать над собою усилие. Однако у него не хватило воли полностью
сдержать свой порыв.
– А
хорошо ли вы знаете тех, о ком говорите, сударь? – спросил он у гасконца.
– Знаю
ли я Сальседа?
– Да.
– Ни
в малейшей степени.
– А
герцога Гиза?
– Тоже.
– А
герцога Алансонского?
– Еще
того меньше.
– Знаете
ли вы, что господин де Сальсед храбрец?
– Тем
лучше. Он храбро примет смерть.
– И
что когда господин де Гиз устраивает заговоры, то он сам в них участвует?
– Черт
побери! Да мне-то что до этого?
– И
что монсеньер герцог Анжуйский, прежде называвшийся Алансонским, велел убить
или допустил, чтобы убили всех, кто за него стоял: Ла Моля, Коконнаса, Бюсси и
других.
– Наплевать
мне на это!
– Как!
Вам наплевать?
– Мейнвиль!
Мейнвиль! – тихо прозвучал тот же голос.
– Конечно,
наплевать. Я знаю только одно, клянусь кровью Христовой: сегодня у меня в
Париже спешное дело, а из-за этого бешеного Сальседа прямо перед моим носом
запирают ворота. Черт побери! Дрянь этот ваш Сальсед да и все те в придачу,
из-за кого закрывают ворота, которым полагается быть открытыми.
– Ого!
Гасконец-то шутить не любит, – пробормотал Брике. – И мы, пожалуй,
увидим кое-что любопытное.
Но
любопытные вещи, которых ожидал горожанин, так и не произошли. При этом
последнем восклицании кровь бросилась в лицо всаднику, но тем не менее он молча
проглотил свой гнев.
– В
конце концов вы правы, – сказал он, – к черту всех, кто не дает нам
попасть в Париж.
«Ого! –
подумал Робер Брике, внимательно следивший и за тем, как менялся в лице
всадник, и за тем, как его терпению дважды бросался вызов. – Похоже, что я
увижу нечто еще более любопытное, чем ожидал».
Пока он
размышлял таким образом, раздался звук трубы. Почти тотчас же вслед за тем
швейцарцы, орудуя алебардами, проложили себе путь через гущу народа, словно
разрезая гигантский пирог с жаворонками, и разделили собравшиеся группы людей
на два плотных куска: люди выстроились по обеим сторонам дороги, оставив
посередине свободный проход.
По этому
проходу стал разъезжать взад и вперед на своем коне уже упоминавшийся нами
офицер, которому, судя по всему, вверена была охрана ворот. Затем, с вызывающим
видом оглядев толпу, он велел трубить.
Это было
тотчас же исполнено, и в толпе по обе стороны дороги воцарилось молчание,
которого, казалось, невозможно было ожидать после такого волнения и шума.
Тогда
глашатай, в расшитом лилиями мундире и с гербом города Парижа на груди, выехал
вперед, держа в руке какую-то бумагу, и прочитал гнусавым, как у всех
глашатаев, голосом:
– «Доводим
до сведения жителей нашего славного города Парижа и его окрестностей, что
городские ворота будут заперты отселе до часу пополудни и что до указанного
времени никто не вступит в город. На то – воля короля и постановление
господина парижского прево».
Глашатай
остановился передохнуть. Присутствующие воспользовались этой паузой, чтобы
выразить свое удивление и недовольство долгим улюлюканьем, которое глашатай,
надо отдать ему справедливость, выдержал и глазом не моргнув.
Офицер
повелительно поднял руку, и тотчас же восстановилась тишина.
Глашатай
продолжал безо всякого смущения и колебания; привычка, видимо, закалила его
против каких бы то ни было проявлений народных чувств:
– «Мера
эта не касается тех, кто предъявит опознавательный знак или же окажется
вызванным по особому, должным образом составленному письму или приказу.
Дано в
Управлении парижского прево по чрезвычайному приказу его величества двадцать
шестого октября в год от рождества господа нашего тысяча пятьсот восемьдесят
пятый».
– Трубить
в трубы!
Тотчас
же раздался хриплый лай труб.
Едва
глашатай умолк, как толпа за цепью швейцарцев и солдат дрогнула и зашевелилась,
словно тело змеи, чьи кольца набухают и извиваются.
– Что
это означает? – спрашивали друг у друга наиболее мирно настроенные. –
Наверно, опять какой-нибудь заговор!
– Ого!
Это, безо всякого сомнения, устроено для того, чтобы помешать нам войти в
Париж, – тихо сказал своим спутникам всадник, со столь диковинным
терпением сносивший дерзкие выходки гасконца. – Швейцарцы, глашатай, затворы,
трубы – все это ради нас. Клянусь душой, я даже горд.
– Дорогу!
Дорогу! Эй вы, там! – кричал офицер, командовавший отрядом. – Тысяча
чертей! Или вы не видите, что загородили проход тем, кто имеет право войти в
городские ворота?
– Я,
черт возьми, знаю одного человека, который пройдет, хотя бы все на свете
горожане стояли между ним и заставой, – сказал, бесцеремонно протискиваясь
сквозь толпу, гасконец, чьи дерзкие речи вызвали восхищение у мэтра Робера
Брике.
И
действительно, он мгновенно очутился в свободном проходе, образовавшемся
благодаря швейцарцам между двумя шеренгами зрителей.
Можно
себе представить, с какой поспешностью и любопытством обратились все взоры на
человека, которому посчастливилось выйти вперед, когда ему велено было
оставаться на месте.
Но
гасконца мало тревожили все эти завистливые взгляды. Он с гордым видом
остановился, напрягая все мускулы своего тела под тонкой зеленой курткой,
крепко натянутые каким-то внутренним рычагом. Из-под слишком коротких потертых
рукавов на добрых три дюйма выступали сухие костлявые запястья. Глаза были
светлые, волосы курчавые и желтые либо от природы, либо по причине случайной,
ибо такой цвет они приобрели отчасти от дорожной пыли. Длинные гибкие ноги
хорошо прилаживались к лодыжкам, сухим и жилистым, как у оленя. Одна рука,
притом только одна, затянута была в вышитую кожаную перчатку, в немалой степени
изумленную тем, что ей приходится защищать кожу, гораздо более грубую, чем та,
из которой сделана она сама; в другой он вертел ореховую палку. Сперва он
быстро огляделся по сторонам; затем, решив, что уже упоминавшийся нами офицер
самое важное в отряде лицо, пошел прямо к нему.
Тот
некоторое время созерцал его, прежде чем заговорить.
Гасконец,
отнюдь не смутившись, делал то же самое.
– Вы,
видно, потеряли шляпу, – сказал офицер.
– Да,
сударь.
– В
толпе?
– Нет.
Я получил письмо от своей любовницы, стал его читать, черт побери, у речки за
четверть мили отсюда, как вдруг порыв ветра унес и письмо и шляпу. Я побежал за
письмом, хотя пряжка у меня на шляпе – крупный бриллиант. Схватил письмо,
но когда вернулся за шляпой, оказалось, что ветром ее занесло в речку, а по
течению речки она уплыла в Париж!.. Какой-нибудь бедняк на этом деле
разбогатеет. Пускай!
– Так
что вы остались без головного убора?
– А
что, в Париже я шляпы не достану, черт побери! Куплю себе шляпу еще красивее и
украшу бриллиантом в два раза крупнее.
Офицер
едва заметно пожал плечами. Но при всей своей незаметности, движение это от
гасконца не ускользнуло.
– В
чем дело? – сказал он.
– У
вас есть пропуск? – спросил офицер.
– Конечно,
есть, даже не один, а два.
– Одного
хватит, только бы он был в порядке.
– Но
если я не ошибаюсь, – да нет, черт побери, не ошибаюсь, – я имею
удовольствие беседовать с господином де Луаньяком?
– Вполне
возможно, сударь, – сухо ответил офицер, отнюдь не пришедший в восторг от
того, что оказался узнанным.
– С
господином де Луаньяком, моим земляком?
– Отрицать
не стану.
– С
моим кузеном!
– Ладно,
давайте пропуск.
– Вот
он.
Гасконец
вытащил из перчатки искусно вырезанную половину карточки.
– Идите
за мной, – сказал Луаньяк, не взглянув на карточку, – вы и ваши
спутники, если с вами кто-нибудь есть. Сейчас мы проверим пропуска.
И он
занял место у самых ворот.
Гасконец
с непокрытой головой последовал за ним.
Пятеро
других личностей потянулись за гасконцем.
На
первой из них была великолепная кираса такой изумительной работы, что казалось,
она вышла из рук самого Бенвенуто Челлини. Однако фасон, по которому кираса
была вычеканена, уж несколько вышел из моды, и потому эта роскошь вызвала не
столько восторг, сколько насмешку.
Правда,
все другие части костюма, в который облачен был владелец кирасы, отнюдь не
соответствовали почти царскому великолепию этой вывески.
Второй
спутник гасконца шел в сопровождении толстого седоватого слуги: тощий и
загорелый, он представлялся каким-то прообразом Дон-Кихота, как и слуга его мог
сойти за прообраз Санчо Пансы.
У
третьего в руках был десятимесячный младенец, за ним шла, уцепившись за его
кожаный пояс, женщина, а за ее юбку держались еще два ребенка – один
четырех, другой пяти лет.
Четвертый
хромал и казался словно привязанным к своей длинной шпаге.
Наконец,
шествие замыкал красивый молодой человек верхом на вороном коне, покрытом
пылью, но явно породистом.
По
сравнению с прочими он казался настоящим королем.
Вынужденный
продвигаться вперед достаточно медленно, чтобы не опережать своих сотоварищей,
и, может быть, даже внутренне радуясь тому, что ему не приходится держаться
слишком близко к ним, этот молодой человек на мгновение задержался у шеренги,
образованной столпившимся народом.
В тот же
миг он почувствовал, как кто-то потянул его за ножны шпаги, и тотчас же
обернулся.
Оказалось,
что задел его и привлек таким образом к себе его внимание черноволосый юноша с
горящим взглядом, невысокий, гибкий, изящный, с затянутыми в перчатки руками.
– Что
вам угодно, сударь? – спросил наш всадник.
– Сударь,
попрошу у вас об одном одолжении.
– Говорите,
только поскорее, пожалуйста; видите, меня ждут.
– Мне
надо попасть в город, сударь, мне это до крайности необходимо, понимаете?.. А
вы одни, и вам нужен паж, который оказался бы под стать вашей внешности.
– Так
что же?
– Так
вот, услуга за услугу: проведите меня в город, и я буду вашим пажом.
– Благодарю
вас, – сказал всадник, – но я совсем не нуждаюсь в слугах.
– Даже
в таком, как я? – спросил юноша, так странно улыбнувшись, что всадник
почувствовал, как ледяная оболочка, в которую он пытался заключить свое сердце,
начала таять.
– Я
хотел сказать, что не могу держать слуг.
– Да,
я знаю, что вы не богаты, господин Эрнотон де Карменж, – произнес юный
паж.
Всадник
вздрогнул. Но, не обращая на это внимание, мальчик продолжал:
– Поэтому
о жалованье мы говорить не станем, и даже наоборот, если вы согласитесь
исполнить мою просьбу вам заплатят в сто раз дороже, чем стоит услуга, которую
вы мне окажете! Прошу вас, позвольте же мне послужить вам, помня, что тому, кто
сейчас просит вас, случалось отдавать приказания.
И юноша
пожал всаднику руку, что со стороны пажа было довольно бесцеремонно. Затем,
обернувшись к уже известной нам группе всадников, он сказал:
– Я
прохожу, это главное. Вы, Мейнвиль, постарайтесь сделать то же самое каким
угодно способом.
– Пройти –
это еще не все, – ответил дворянин, – нужно, чтобы он вас увидел.
– О,
не беспокойтесь. Если уж я пройду через эти ворота, он меня увидит.
– Не
забудьте условного знака.
– Два
пальца у губ – не так ли?
– Да,
а теперь – да поможет вам бог.
– Ну
что ж, – сказал владелец вороного коня, – что вы там замешкались,
господин паж?
– К
вашим услугам, хозяин, – ответил юноша.
И он
легко вскочил на круп лошади позади своего спутника, который поспешил
присоединиться к пяти другим избранникам, уже вынимавшим карточки, чтобы
доказать свое право на впуск в город.
– Черти
полосатые, – произнес Робер Брике, следивший за ними взглядом, – да
это целый караван гасконцев, разрази меня гром!
|
