Глава 15.
О ТОМ, КАК ТРУДНО
БЫВАЕТ КОРОЛЮ НАЙТИ ХОРОШЕГО ПОСЛА
Шико,
по-прежнему невидимый, покоился в кресле; Жуаез полулежал на подушках; Генрих
уютно завернулся в одеяло. Началась беседа.
– Ну
что ж, Жуаез, – сказал Генрих, – хорошо вы побродили по городу?
– Отлично,
сир, благодарю вас, – рассеянно ответил герцог.
– Как
быстро исчезли вы сегодня с Гревской площади!
– Послушайте,
сир, честно говоря – не очень-то это развлекательное зрелище. И не люблю я
смотреть, как мучаются люди.
– Какой
жалостливый!
– Нет,
я эгоист… Чужие страдания действуют мне на нервы.
– Ты
знаешь, что произошло?
– Где
именно, сир?
– На
Гревской площади?
– По
правде говоря – нет.
– Сальсед
отрекся от своих показаний.
– Вот
как!
– Вам
это безразлично, Жуаез?
– Мне?
– Да.
– Признаюсь
откровенно, сир, я не придавал большого значения тому, что он мог сказать. К
тому же я был уверен, что он от всего отречется.
– Но
ведь он сперва сознался.
– Тем
более. Его первые признания заставили Гизов насторожиться. Гизы и начали
действовать, пока ваше величество сидели спокойно: это было неизбежно.
– Как!
Ты предвидишь такие вещи и ничего мне не говоришь?
– Да
ведь я не министр, чтобы говорить о политике.
– Оставим
это, Жуаез.
– Сир…
– Мне
понадобится твой брат.
– Мой
брат, как и я сам, сир, всегда к услугам его величества.
– Значит,
я могу на него рассчитывать?
– Разумеется.
– Ну,
так я хочу дать ему одно небольшое поручение.
– Вне
Парижа?
– Да.
– В
таком случае это невозможно, сир.
– Как
так?
– Дю
Бушаж в настоящее время не может уехать.
Генрих
приподнялся на локте и во все глаза уставился на Жуаеза.
– Что
это значит? – спросил он.
Жуаез с
величайшей невозмутимостью выдержал недоумевающий взгляд короля.
– Сир, –
сказал он, – это самая понятная вещь на свете! Дю Бушаж влюблен, но он
недостаточно искусно приступил к делу. Пошел по неправильному пути, и вот
бедный мальчик начал худеть, худеть…
– И
правда, – сказал король, – это бросилось мне в глаза.
– И
все мрачнел, черт побери, – словно он живет при дворе вашего величества.
От
камина до собеседника донеслось какое-то ворчание. Жуаез умолк и с удивлением
огляделся по сторонам.
– Не
обращай внимания, Анн, – засмеялся Генрих, – это одна из моих собачек
заснула в кресле и рычит во сне. Так ты говоришь, друг мой, что бедняге дю
Бушажу взгрустнулось?
– Да,
сир, он мрачен, как сама смерть. Похоже, что он где-то повстречал женщину, все
время пребывающую в угнетенном состоянии ума. Нет ничего ужаснее таких встреч.
Однако и у подобных натур можно добиться успеха не хуже, чем у женщин веселого
нрава. Все дело в том, как за них взяться.
– Ну,
ты-то не очень смутился бы, распутник!
– Вот
тебе и на! Вы называете меня распутником за то, что я люблю женщин?
Генрих
вздохнул.
– Так
ты говоришь, что у этой женщины мрачный характер?
– Так,
по крайней мере, утверждает дю Бушаж. Я ее не знаю.
– И,
несмотря на ее скорбное настроение, ты бы добился успеха?
– Черт
побери! Все дело в том, чтобы играть на противоположностях. Настоящие трудности
бывают только с женщинами сдержанного темперамента: они требуют от
добивающегося их благосклонности одновременно и любезностей, и известной
строгости, а соединить это мало кому удается. Дю Бушажу попалась женщина
мрачная, и любовь у него поэтому несчастная.
– Бедняга! –
сказал король.
– Вы
понимаете, сир, – продолжал Жуаез, – что не успел он сделать мне это
признание, как я начал его лечить.
– Так
что…
– Так
что в настоящее время курс лечения начат.
– Он
уже не так влюблен?
– Нет,
сир, но у него появилась надежда внушить любовь: это ведь более приятное лечение,
чем вовсе лишать людей их чувства. Итак, начиная с сегодняшнего вечера, он,
вместо того чтобы вздыхать на манер своей дамы, постарается развеселить ее, как
только возможно: сегодня вечером, к примеру, я посылаю к его возлюбленной
тридцать итальянских музыкантов, которые устроят под ее балконом неистовый шум.
– Фи! –
сказал король. – Что за пошлая затея!
– Как
так – пошлая? Тридцать музыкантов, которым равных нет в мире!
– Ну
знаешь, черта с два развлекли бы меня музыкой в дни, когда я был влюблен в
госпожу де Конде!
– Да,
но ведь тогда были влюблены именно вы, сир.
– Безумно
влюблен, – ответил король.
Тут
снова послышалось какое-то ворчанье, весьма похожее на насмешливое хихиканье.
– Вы
же сами понимаете, что это совсем другое дело, сир, – сказал Жуаез, тщетно
пытаясь разглядеть, откуда доносятся странные звуки. – Дама, наоборот,
равнодушна, как истукан, и холодна, как льдина.
– И
ты рассчитываешь, что от музыки лед растает, а истукан оживет?
– Разумеется,
рассчитываю.
Король
покачал головой.
– Конечно,
я не говорю, – продолжал Жуаез, – что при первом же взмахе смычка
дама устремится в объятия дю Бушажа. Но она будет поражена тем, что ради нее
устроен весь этот шум. Мало-помалу она освоится с концертами, а если они не
придутся ей по вкусу, мы пустим в ход актеров, фокусников, чародеев, прогулки
верхом, – словом, все забавы, какие только можно. Так что если веселье
вернется не к этой скорбящей красавице, то уж, во всяком случае, к самому дю
Бушажу.
– Желаю
ему этого от всего сердца, – сказал Генрих, – но оставим дю Бушажа,
раз он уж так затрудняется покидать в настоящее время Париж. Для меня отнюдь не
необходимо, чтобы именно он выполнил мое поручение. Но я надеюсь, что ты,
дающий такие превосходные советы, ты не стал бы, подобно ему, рабом какой-нибудь
благородной страсти?
– Я? –
вскричал Жуаез. – Да я никогда за всю мою жизнь не был так свободен, как
сейчас!
– Отлично,
значит, тебе делать нечего?
– Решительно
нечего, сир.
– Но
мне казалось, что ты в нежных отношениях с какой-то красоткой?
– Ах
да, с любовницей господина де Майена, Эта женщина меня обожала.
– Ну
так что же?
– Ну
так вот. Сегодня вечером, прочитав дю Бушажу наставление, я покинул его и
направился к ней. Прихожу, совершенно взбудораженный теориями, которые только
что развивал, – уверяю вас, сир, я воображал, что влюблен почти так же,
как Анри, – и передо мной оказывается женщина вся дрожащая, перепуганная.
Прежде всего мне пришло в голову, что у нее кто-нибудь сидит и я явился
некстати. Стараюсь успокоить ее – напрасно, расспрашиваю – она не
отвечает. Хочу поцеловать ее, она отворачивает голову. Я нахмурился – она
рассердилась. Тут мы рассорились, и она заявила, что, когда бы я к ней ни
явился, ее не будет дома.
– Бедный
Жуаез! – рассмеялся король. – Что же ты сделал?
– Черт
побери, сир, я взял шпагу, плащ, низко поклонился и вышел, даже не оглянувшись.
– Браво,
Жуаез, ты просто герой! – сказал король.
– Тем
более герой, сир, что, как мне показалось, бедняжка вздохнула.
– Тем
не менее ты ушел?
– И
явился к вам.
– И
ты к ней больше не вернешься?
– Никогда…
Если бы у меня было брюшко, как у господина де Майена, я, может быть, и
вернулся бы, но я строен и имею право быть гордым.
– Друг
мой, – серьезным тоном сказал король, – для спасения твоей души этот
разрыв – дело очень благотворное.
– Может
быть, оно и так, сир, но пока что я целую неделю буду скучать, не зная, чем
заняться и куда девать себя. Вот мне и пришло в голову предаться сладостной
лени: право же, скучать очень занятно.., раньше у меня такой привычки не было,
и я нахожу ее очень тонной.
– Еще
бы это не было тонно, – заметил король, – скуку-то в моду ввел я.
– Вот,
сир, я и выработал план: меня осенило, пока я шел от паперти Нотр-Дам к Лувру.
Каждый день я буду являться сюда в носилках. Ваше величество будете читать
молитвы, я стану просматривать книги по алхимии или лучше даже – по
морскому делу, ведь я моряк. Заведу себе собачек, чтобы они играли с вашими.
Потом мы будем есть крем и слушать рассказы господина д'Эпернона. Я хочу также
пополнеть. Затем, когда возлюбленная дю Бушажа развеселится, мы найдем другую
женщину, веселую, и вгоним ее в тоску. Но все это мы будем делать не двигаясь с
места, сир: хорошо чувствуешь себя только в сидячем положении, а очень
хорошо – в лежачем. Какая здесь мягкая подушка, сир! Видно, что ваши
обойщики работали для короля, который изволит скучать.
– Фу,
как это все противно, Анн, – сказал король.
– Почему
противно?
– Чтобы
мужчина в таком возрасте и занимающий такое положение, как ты, стремился стать
ленивым и толстым! Как это отвратительно!
– Не
нахожу, сир.
– Я
найду тебе подходящее занятие.
– Если
оно будет скучным, я согласен.
В третий
раз послышалось ворчание. Можно было подумать, что слова, произнесенные
Жуаезом, рассмешили лежащую в кресле собаку.
– Вот
умный пес, – сказал Генрих. – Он догадывается, какую деятельность я
для тебя придумал.
– Что
же это такое, сир? Горю нетерпением услышать.
– Ты
наденешь сапоги.
Жуаез в
ужасе отшатнулся.
– О,
не требуйте от меня этого, сир, это идет вразрез со всеми моими мыслями!
– Ты
сядешь верхом на коня.
Жуаез
так и подскочил.
– Верхом?
Нет, нет, я теперь не признаю ничего, кроме носилок, разве ваше величество не
слыхали?
– Кроме
шуток, Жуаез, ты меня понял? Ты наденешь сапоги и сядешь на коня.
– Нет,
сир, – ответил герцог самым серьезным тоном, – это невозможно.
– А
почему невозможно? – гневно спросил Генрих.
– Потому..,
потому что.., я адмирал.
– Ну
и что же?
– Адмиралы
верхом не ездят.
– Ах,
вот как! – сказал Генрих.
Жуаез
кивнул головой, как дети, которые упрямо решили не слушаться, но все же слишком
робки, чтобы никак не ответить.
– Ну
что ж, отлично, господин адмирал Франции, верхом вы не поедете. Вы правы –
моряку не пристало ездить на коне. Зато моряку весьма пристало плыть на корабле
или на галере. Поэтому вы немедленно отправитесь в Руан по реке. В Руане, где
стоит ваша флагманская галера, вы тотчас же взойдете на нее и отплывете в
Антверпен.
– В
Антверпен! – возопил Жуаез в таком отчаянии, словно он получил приказ
плыть в Кантон или в Вальпараисо.
– Кажется,
я уже сказал, – произнес король ледяным, не допускающим возражений тоном,
как бы утверждавшим его право верховного начальника и его волю монарха. –
Сказал и повторять не желаю.
Не
пытаясь сопротивляться, Жуаез застегнул свой плащ, надел шпагу и взял с кресла
лежащую на нем бархатную шапочку.
– И
трудно же добиться от людей повиновения, черт побери! – продолжал ворчать
Генрих. – Если я сам иногда забываю, что я – господин, все, кроме
меня, должны были бы об этом помнить.
Жуаез,
ледяной и безмолвный, поклонился, положив, согласно уставу, руку на рукоять
шпаги.
– Ваши
повеления, сир? – произнес он голосом столь покорным, что воля короля
тотчас же превратилась в тающий воск.
– Ты
отправишься в Руан, – сказал он, – в Руан, и я хочу, чтобы ты отплыл
оттуда в Антверпен, если не предпочитаешь сухим путем проехать в Брюссель.
Генрих
ждал, что Жуаез ответит ему. Но тот ограничился поклоном.
– Может
быть, ты предпочитаешь ехать сухим путем?
– Я
не имею никаких предпочтений, когда надо выполнять приказ, сир, – ответил
Жуаез.
– Ну
ладно, дуйся, дуйся, вот ужасный характер! – вскричал король. – Ах, у
государей друзей нет!
– Кто
отдает приказания, может рассчитывать только на слуг, – торжественно
заявил Жуаез.
– Так
вот, милостивый государь, – сказал оскорбленный король, – вы и
отправитесь в Руан, сядете на свою галеру, возьмете гарнизоны Кодебека, Арфлера
и Дьеппа, которые я заменю другими частями, погрузите их на шесть кораблей и по
прибытии на место отдадите в распоряжение моего брата, ожидающего от меня
обещанной помощи.
– Пожалуйста,
письменные полномочия, сир! – сказал Жуаез.
– А
с каких это пор, – ответил король, – вы не можете действовать
согласно своей адмиральской власти?
– Я
имею одно лишь право – повиноваться и стараюсь, насколько возможно, сир,
избежать ответственности.
– Хорошо,
господин герцог, письменные полномочия вы получите у себя дома в момент отъезда.
– Когда
же наступит этот момент, сир?
– Через
час.
Жуаез
почтительно поклонился и направился к двери.
Сердце
короля чуть не разорвалось.
– Как! –
сказал он. – Вы даже не нашли любезных слов на прощанье! Вы не слишком
вежливы, господин адмирал. Видно, моряков недаром в этом упрекают. Ну что ж,
может быть, мне больше угодит генерал-полковник моей инфантерии.
– Соблаговолите
простить меня, сир, – пробормотал Жуаез, – но я еще худший
придворный, чем моряк, и, как я понимаю, ваше величество сожалеет обо всем, что
изволили для меня сделать.
И он
вышел, хлопнув дверью так, что портьера надулась, словно от порыва ветра.
– Вот
как относятся ко мне те, для кого я столько сделал! – вскричал
король. – Ах, Жуаез, неблагодарный Жуаез!
– Ну
что же, может быть, ты позовешь его обратно? – сказал Шико, подходя к
кровати. – Один раз проявил силу воли и уже раскаиваешься!
– Послушай, –
ответил король, – ты очень мило рассуждаешь! Как по-твоему, очень приятно
выходить в октябре месяце в море под ветром и дождем? Хотел бы я видеть, что бы
ты делал на его месте, эгоист?
– Это
от тебя одного зависит, великий король, от тебя одного.
– Видеть,
как ты отправляешься по городам и весям?
– По
городам и весям. Самое пламенное мое желание сейчас – попутешествовать.
– Значит,
если бы я послал тебя куда-нибудь, как Жуаеза, ты бы согласился?
– Не
только согласился бы, я просто мечтаю об этом. Я умоляю тебя послать меня
куда-нибудь.
– С
поручением?
– С
поручением.
– Ты
бы поехал в Наварру?
– Я
бы к самому черту на рога отправился, великий король!
– Ты
что, потешаешься надо мною, шут?
– Сир,
если и при жизни я был не слишком весел, то, клянусь вам, после смерти стал еще
грустнее.
– Но
ведь только что ты отказывался уехать из Парижа.
– Милостивый
мой повелитель, я был неправ, решительно неправ и очень в этом раскаиваюсь.
– Так
что теперь ты хочешь уехать из Парижа?
– Немедленно,
прославленный король, сию же минуту, великий монарх.
– Ничего
не понимаю, – сказал Генрих.
– А
ты разве не слышал слов, произнесенных главным адмиралом Франции?
– Каких
именно?
– А
тех, в которых он сообщал о своем разрыве с любовницей господина де Майена?
– Да,
ну и что же?
– Если
эта женщина, влюбленная в такого очаровательного юнца, как герцог, ибо Жуаез и
вправду очарователен…
– Конечно.
– Если
эта женщина расстается с ним, вздыхая, значит, у нее есть веская на то причина.
– Вероятно,
иначе она не отпустила бы его.
– Ну,
а ты не знаешь, какая?
– Нет.
– И
не догадываешься?
– Нет.
– Причина
в том, что господин де Майен возвращается.
– Ого! –
вырвалось у короля.
– Наконец-то
ты понял, поздравляю.
– Да,
я понял.., но все же…
– Что
все же?
– По-моему,
причина не очень веская.
– Какие
же у тебя на этот счет соображения, Генрике? Я очень рад буду с ними
согласиться. Говори.
– Почему
бы этой женщине не порвать с Майеном, вместо того чтобы прогонять Жуаеза? Я
думаю, Жуаез был бы рад отблагодарить ее, пригласив господина де Майена в
Пре-о-Клер и продырявив там его толстое брюхо. Шпага у нашего Жуаеза лихая!
– Прекрасно.
Но если у Жуаеза лихая шпага, то зато у господина де Майена предательский
кинжал. Вспомни Сен-Мегрена.
Генрих
вздохнул и поднял глаза к небу.
– Женщина,
по-настоящему влюбленная, не захочет, чтобы любимого ею человека убили, она
предпочтет с ним расстаться, выиграть время. И прежде всего она предпочтет,
чтобы ее самое не умертвили. А у Гизов, в их милой семейке, народ чертовски
беззастенчивый.
– Да,
ты, пожалуй, прав.
– Очень
рад, что ты в этом убедился.
– Да,
я начинаю думать, что Майен действительно возвращается. Но ведь ты, Шико, не
женщина – пугливая или влюбленная.
– Я,
Генрике, человек осторожный, у которого с господином де Майеном игра не
кончилась и счеты не сведены. Если он до меня доберется, то пожелает начать все
снова. Добряк господин де Майен – игрок преотчаянный.
– Так
что же?
– Он
сделает такой ловкий ход, что меня пырнут ножом.
– Ну,
я своего Шико знаю: он уж в долгу не останется.
– Ты
прав, я пырну его раз десять, и от этого он подохнет.
– Тем
лучше: игра, значит, кончится.
– Тем
хуже, черт побери, тем хуже! Семейка поднимет ужасающий шум, на тебя напустится
вся Лига, и в одно прекрасное утро ты мне скажешь: Шико, друг мой, извини, но я
вынужден тебя колесовать.
– Я
так скажу?
– Ты
так скажешь, и притом, что еще хуже, ты это сделаешь, великий король. Так вот,
я и предпочитаю, чтобы дело обернулось иначе, понимаешь? Сейчас мне неплохо, и
я хочу, чтобы все так и оставалось. Видишь ли, вражда в арифметической
прогрессии представляется мне опасной. Поэтому я поеду в Наварру, если тебе
благоугодно будет меня туда послать.
– Разумеется,
мне это благоугодно.
– Жду
приказаний, милостивейший повелитель.
И Шико,
приняв ту же позу, что Жуаез, застыл в ожидании.
– Но, –
сказал король, – ты даже не знаешь, придется ли поручение тебе по вкусу.
– Раз
я прошу, чтобы ты мне его дал…
– Дело
в том, видишь ли, Шико, – сказал Генрих, – что у меня возник план
рассорить Марго с ее мужем.
– Разделять,
чтобы властвовать? – сказал Шико. – Делай, как желаешь, великий
государь. Я – посол, вот и все. Перед самим собой мне отчитываться не
придется. Лишь бы личность моя была неприкосновенна.., вот на этом, ты сам
понимаешь, я настаиваю.
– Но
в конце-то концов, – сказал Генрих, – надо, чтобы ты знал, что тебе
говорить моему зятю.
– Я?
Говорить? Нет, нет, нет!
– Как
так – нет, нет, нет?
– Я
поеду, куда ты пожелаешь, но говорить ничего не стану. На этот счет есть
пословица… – Значит, ты отказываешься?
– Говорить
я отказываюсь, но письмо от тебя возьму. Кто передает поручение на словах,
всегда несет большую ответственность. С того, кто вручает письмо, не так уж
много спрашивают.
– Ну,
что ж, хорошо, я дам тебе письмо. Это вполне соответствует моему замыслу.
– Как
все замечательно получается! Давай же письмо.
– Что
ты говоришь?
– Говорю –
давай!
И Шико
протянул руку.
– Не
воображай, пожалуйста, что такое письмо можно написать в один миг. Его надо
сочинить, обдумать, взвесить все выражения.
– Отлично:
взвешивай, обдумывай, сочиняй. Завтра раненько утром я опять забегу или пришлю
кого-нибудь.
– А
почему бы тебе не переспать здесь?
– Здесь?
– Да,
в своем кресле?
– Ну
нет! С этим покончено. В Лувре я больше не ночую. Привидение – и вдруг
спит в кресле. Это же чистейшая нелепость!
– Но
ведь необходимо, – вскричал король, – чтобы ты знал мои намерения в
отношении Марго и ее мужа. Ты гасконец. При наваррском дворе мое письмо
наделает шуму. Тебя станут расспрашивать, надо, чтобы ты мог отвечать. Черт
побери! Ты же будешь моим послом. Я не хочу, чтоб у тебя был глупый вид.
– Боже
мой! – произнес Шико, пожимая плечами. – До чего же ты не
сообразителен, великий король! Как! Ты воображаешь, что я повезу какое-то
письмо за двести пятьдесят лье, не зная, что в нем написано? Будь спокоен,
черти полосатые! На первом же повороте, под первым же деревом, где я
остановлюсь, я вскрою твое письмо. Как это возможно? В течение десяти лет ты
шлешь послов во все концы и так плохо их знаешь? Ну, ладно. Отдохни душой и
телом, а я возвращаюсь в свое убежище.
– А
где твое убежище?
– На
кладбище Невинноубиенных, великий государь.
Генрих
взглянул на Шико с удивлением, не исчезавшим из его взора в течение тех двух
часов, что они беседовали.
– Ты
этого не ожидал, правда? – сказал Шико, беря свою фетровую шляпу. – А
ведь недаром ты вступил в сношение с существом из другого мира! Договорились:
завтра жди меня самого или моего посланца.
– Хорошо,
но надо, чтобы у твоего посланца был какой-нибудь пароль, – должны же
здесь знать, что он действительно от тебя, чтобы впустить его ко мне.
– Отлично:
если я сам приду, то все в порядке, если придет мой посланец, то по поручению
тени.
И с
этими словами он исчез так незаметно, что суеверный Генрих остался в некотором
недоумении – а может быть, и вправду не живое тело, а бесплотная тень
выскользнула за эту дверь таким образом, что она даже не скрипнула, за эту
портьеру, на которой не шевельнулась ни одна складка?
|