 Увеличить |
Глава 4.
ЛОЖА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА
КОРОЛЯ ГЕНРИХА III НА ГРЕВСКОЙ ПЛОШАДИ
Если бы
по самой людной улице Сент-Антуанского квартала мы проследовали до Гревской
площади, то увидели бы в толпе много своих знакомых. Но пока все эти несчастные
горожане, не такие мудрые, как Робер Брике, тянутся один за другим, в толкотне,
сутолоке, давке, пользуясь правом, которое дают нам крылья историка, сразу
перенесемся на площадь и, охватив одним взглядом все развертывающееся перед
нами зрелище, на мгновение вернемся в прошлое, дабы познать причину, после того
как мы созерцали следствие.
Можно
смело сказать, что мэтр Фриар был прав, считая, что на Гревской площади
соберется не менее ста тысяч человек насладиться подготовлявшимся там зрелищем.
Все парижане назначили друг другу свидание у ратуши, а парижане – народ
точный. Они-то не пропустят торжества, а ведь это торжество, и притом
необычное, – казнь человека, возбудившего такие страсти, что одни его
клянут, другие славят, а большинство испытывает к нему жалость.
Зритель,
которому удалось выбраться на Гревскую площадь либо с набережной у кабачка
«Образ богоматери», либо крытым проходом от площади Бодуайе, замечал прежде
всего на самой середине Гревской площади лучников лейтенанта Таншона, отряды
швейцарцев и легкой кавалерии, окружавшие небольшой эшафот, который возвышался
фута на четыре над уровнем площади.
Этот
эшафот, такой низкий, что его могли видеть лишь непосредственно стоявшие подле
него люди или те, кому посчастливилось занять место у одного из выходивших на
площадь окон, ожидал осужденного, а тем с самого утра завладели монахи, и для
него уже приготовлены были лошади, чтобы, по образному народному выражению,
везти его в далекое путешествие.
И
действительно, под навесом первого дома на углу улицы Мутон у самой площади
четыре сильных першерона белой масти, с косматыми ногами, нетерпеливо били
копытами о мостовую, кусали друг друга и ржали, к величайшему ужасу женщин,
избравших это место по доброй воле или же под напором толпы.
Лошади
эти были необъезжены. Лишь изредка на травянистых равнинах их родины случалось
им нести на своих широких спинах толстощекого младенца какого-нибудь
крестьянина, задержавшегося в полях на закате солнца.
Но после
пустого эшафота, после ржущих коней больше всего привлекало взоры толпы главное
окно ратуши, затянутое красным бархатом с золотым шитьем, откуда свисал
бархатный же ковер, украшенный королевским гербом.
Ибо окно
это являлось королевской ложей. В церкви св. Иоанна, что на Гревской площади,
пробило половину второго, когда в этом окне, напоминавшем раму, показались те
лица, которые должны были изображать саму картину.
Первым
появился король Генрих III, бледный, почти совсем лысый, хотя в то время ему
было не более тридцати пяти лет; глаза в темных орбитах глубоко запали, нервная
судорога кривила рот.
Он
вошел, угрюмый, с безжизненным взглядом, одновременно и величественный, и едва
держащийся на ногах, странно одетый и передвигающийся, больше тень, чем
человек, больше призрак, чем король. Для подданных он являлся загадкой, недоступной
их пониманию и так и не разгаданной; при его появлении они недоумевали, что им
делать – кричать «Да здравствует король» или молиться за упокой его души.
На
Генрихе была короткая черная куртка, расшитая черным позументом, ни орденов, ни
драгоценностей – лишь на маленькой шапочке сверкал один бриллиант –
пряжка, придерживающая три коротких завитых пера. В левой руке он держал черную
болонку, которую прислала ему в подарок из своей тюрьмы его невестка Мария
Стюарт: на шелковистой шерсти собачки выделялись его длинные, белые, словно
выточенные из алебастра, пальцы.
За ним
шла Екатерина Медичи, уже согбенная годами, ибо королеве-матери было в ту пору
шестьдесят шесть – шестьдесят семь. Тем не менее голову она держала еще
твердо и прямо. Из-под привычно нахмуренных бровей устремлялся острый взгляд,
но, несмотря на это, она в своей неизменно траурной одежде и с матово-бледным
лицом походила на восковую статую.
Рядом с
ней возникло грустное кроткое лицо королевы Луизы Лотарингской – жены
Генриха III, на первый взгляд ничем не замечательной, но на самом деле верной
подруги его несчастливой, полной треволнений жизни.
Королева
Екатерина Медичи намеревалась присутствовать при своем триумфе.
Королева
Луиза шла смотреть казнь.
Король
Генрих замышлял важную сделку.
Эти три
оттенка чувств отражались на высокомерном челе первой, в покорном выражении
лица второй, сумрачной озабоченности третьего.
За
высокими особами, на которых с любопытством глазел народ, следовали два
красивых молодых человека – одному было лет двадцать, другому не больше
двадцати пяти.
Они шли
рука об руку, несмотря на этикет, не допускающий, чтобы в присутствии монархов,
как и в церкви перед лицом бога, люди наглядно выражали свою взаимную
привязанность.
Они
улыбались: младший – какой-то невыразимо печальной, старший –
пленительной, покоряющей улыбкой. Они были красивы, высокого роста, родные
братья.
Младшего
звали Анри де Жуаез, граф дю Бушаж; второй был герцог Анн де Жуаез. Еще недавно
он известен был под именем д'Арк. Но король Генрих, любивший его превыше всего
на свете, год назад назначил своего фаворита пэром Франции, превратив
виконтство де Жуаез в герцогство.
К этому
фавориту народ не испытывал ненависти, которую питал в свое время к Можирону,
Келюсу и Шомбергу, ненависти, унаследованной одним лишь д'Эперноном.
Поэтому
собравшаяся на площади толпа встретила государя и обоих братьев не слишком
бурными, но все же приветственными кликами.
Генрих
поклонился народу серьезно, без улыбки, затем поцеловал собачку в голову и
обернулся к молодым людям.
– Прислонитесь
к ковру, Анн, – молвил он старшему, – вы устанете все время стоять.
Это может продлиться довольно долго.
– Надеюсь, –
вмешалась Екатерина, – что это будет долгое и приятное зрелище, сир.
– Вы,
значит, полагаете, что Сальсед заговорит, матушка? – спросил Генрих.
– Господь
бог, надеюсь, повергнет врагов наших в смущение. Я говорю «наших врагов», ибо
они также и ваши враги, дочь моя, – добавила она, обернувшись к королеве;
та, побледнев, опустила свои кроткие глаза.
Король с
сомнением покачал головой. Затем, снова обернувшись к Жуаезу и заметив, что
тот, несмотря на его слова, продолжает стоять, сказал:
– Послушайте
же, Анн, – сделайте, как я вам советую. Прислонитесь к стене или
обопритесь на спинку моего кресла.
– Ваше
величество поистине слишком добры, – сказал юный герцог, – я
воспользуюсь вашим разрешением лишь тогда, когда по-настоящему устану.
– А
мы не станем дожидаться, чтобы ты устал, не правда ли, брат? – тихонько
прошептал Анри.
– Будь
покоен, – ответил Анн больше взглядом, чем голосом.
– Сын
мой, – произнесла Екатерина, – по-моему, там, на углу набережной,
происходит какая-то свалка?
– И
острое же у вас зрение, матушка! Да, действительно, кажется, вы правы. Какие же
у меня плохие глаза, а ведь я совсем не стар!
– Сир, –
бесцеремонно прервал его Жуаез, – свалка происходит потому, что отряд
лучников оттесняет толпу. Наверное, ведут осужденного.
– Как
это лестно для королей, – сказала Екатерина, – присутствовать при
четвертовании человека, у которого течет в жилах капля королевской крови.
Произнося
эти слова, она не спускала глаз с королевы Луизы.
– О
государыня, простите, пощадите меня, – вскричала молодая королева с
отчаянием, которое она тщетно пыталась скрыть. – Нет, это чудовище не
принадлежит к моей семье, и вы не хотели сказать, что я с ним в родстве.
– Конечно,
нет, – сказал король. – Я уверен, что моя мать не имела этого в виду.
– Однако
же, – едко произнесла Екатерина, – он сродни Лотаринтскому дому, а
лотарингцы ваши родичи, сударыня. Я, по крайней мере, так полагаю. Значит, этот
Сальсед имеет к вам некоторое отношение, и даже довольно близкое.
– То
есть, – прервал Жуаез, охваченный благородным негодованием (оно было
характерной чертой его натуры и проявлялось при всех обстоятельствах, кем бы ни
был тот, кто его вызвал), то есть он имеет отношение к господину де Гизу, но не
к королеве Франции.
– Ах,
вы здесь, господни де Жуаез? – протянула Екатерина невыразимо высокомерным
тоном, платя унижением за свою досаду. – Вы здесь? А я вас и не заметила.
– Да,
я здесь, не столько даже по доброй воле, сколько по приказу короля,
государыня, – ответил Жуаез, устремив на Генриха вопросительный
взгляд. – Не такое уж это приятное зрелище – четвертование
человека, – чтобы я на него явился, если бы не был к этому вынужден.
– Жуаез
прав, государыня, – сказал Генрих, – речь сейчас идет не о
Лотарингском доме, не о Гизах и – главное – отнюдь не о королеве.
Речь идет о том, что будет разделен на четыре куска господин де Сальсед,
преступник, намеревавшийся умертвить моего брата.
– Мне
сегодня что-то не везет, – сказала Екатерина, внезапно уступая, что было у
нее самым ловким тактическим ходом, – до слез обидела свою дочь и –
да простит мне бог, – кажется, насмешила господина де Жуаеза.
– Ах,
ваше величество, – вскричала Луиза, хватаясь за руки Екатерины, – возможно
ли, что вы так неправильно поняли мое огорчение!
– И
усомнились в моем глубочайшем почтении, – добавил Анн де Жуаез, склоняясь
над ручкой королевского кресла.
– Да,
правда, правда, – ответила Екатерина, пуская последнюю стрелу в сердце
своей невестки. – Я сама должна была понять, дитя мое, как тягостно для
вас, когда раскрываются заговоры ваших лотарингских родичей. Хоть вы тут и ни
при чем, но не можете не страдать от этого родства.
– Ах,
это-то, пожалуй, верно, матушка, – сказал король, стараясь примирить
всех. – На этот раз мы наконец-то можем не сомневаться в причастности
господ де Гиз к этому заговору.
– Но,
сир, – прервала его Луиза Лотарингская смелее, чем прежде, – ваше
величество отлично знаете, что, став королевой Франции, я оставила всех своих
родичей далеко внизу, у подножия трона.
– О, –
вскричал Анн де Жуаез, – видите, сир, я не ошибался. Вот и осужденный
появился на площади. Черт побери, и гнусный же у него вид!
– Он
боится, – сказала Екатерина, – он будет говорить.
– Если
у него хватит сил, – заметил король. – глядите, матушка, голова у
него болтается, как у покойника.
– Это
я и говорю, сир, – сказал Жуаез, – он ужасен.
– Как
же вы хотите, чтобы человек с такими злодейскими помыслами выглядел
привлекательно? Я ведь объяснил вам, Анн, тайное соответствие между физической
и нравственной природой человека, как его уразумели и истолковали Гиппократ и
Гален.
– Не
отрицаю, сир, но я не такой понятливый ученик, как вы, и мне нередко
приходилось видеть весьма некрасивых людей, которые были очень доблестными
воинами. Верно, Анри?
Жуаез
обернулся к брату, словно ища у него одобрения и поддержки. Но Анри смотрел
прямо перед собою, ничего не видя, слушал, ничего не слыша. Он был погружен в
глубокую задумчивость. Вместо него ответил король.
– Бог
ты мой, дорогой Анн, – вскричал он, – а кто говорит, что этот человек
не храбр? Он храбр, черт возьми! Как медведь, как волк, как змея. Или вы не
помните, что он делал? Он сжег одного нормандского дворянина, своего врага, в
его доме. Он десять раз дрался на дуэли и убил трех противников. Он был пойман
за чеканкой фальшивой монеты и приговорен за это к смерти.
– Следует
добавить, – сказала Екатерина, – что помилование ему выхлопотал
господин герцог де Гиз, ваш кузен, дочь моя.
На этот
раз силы у Луизы иссякли. Она только глубоко вздохнула.
– Что
и говорить, – сказал Жуаез, – жизнь весьма деятельная. Но теперь она
скоро кончится.
– Надеюсь,
господин де Жуаез, – сказала Екатерина, – что конец, напротив,
наступит не слишком скоро.
– Государыня, –
качая головой, возразил Жуаез, – там под навесом я вижу таких добрых коней
и, видимо, так истомившихся от безделья, что не рассчитываю на чрезмерную
выносливость мышц, связок и хрящей господина де Сальседа.
– Да,
но это уже предусмотрено. Мой сын мягкосердечен, – добавила королева,
улыбнувшись так, как умела улыбаться только она одна, – и он велит
передать помощникам палача, чтобы они тянули не слишком сильно.
– Однако,
ваше величество, – робко заметила королева Луиза, – я слышала, как вы
сегодня утром говорили госпоже де Меркер – так мне, по крайней мере,
показалось, – что несчастного будут растягивать только два раза.
– Да,
если он поведет себя хорошо, – сказала Екатерина. – В этом случае с
ним будет покончено быстро. Но вы понимаете, дочь моя, раз уж вас так волнует
его участь, я хотела бы, чтобы вы могли как-нибудь сообщить ему об этом: пусть
он ведет себя хорошо, это ведь в его интересах.
– Дело
в том, ваше величество, – сказала королева, – что господь не дал мне
таких сил, как вам, и я не очень-то люблю смотреть, как мучаются люди.
– Ну,
так не смотрите, дочь моя.
Луиза
умолкла.
Король
ничего не слышал. Он-то смотрел во все глаза, ибо осужденного уже снимали с
повозки, на которой доставили из тюрьмы, и собирались уложить на низенький
эшафот.
Тем
временем алебардщики, лучники и швейцарцы основательно расчистили площадь, и
вокруг эшафота образовалось пространство достаточно широкое, чтобы все
присутствующие могли видеть Сальседа, несмотря на то что смертный помост был не
так уж высок.
Сальседу
было лет тридцать, он казался сильным и крепко сложенным. Бледное лицо его, на
котором проступило несколько капель пота и крови, оживлялось, когда он
оглядывался кругом с каким-то неописуемым выражением – то надежды, то
смертельного страха.
Сперва
он устремил взгляд на королевскую ложу. Но, словно поняв, что вместо спасения
оттуда может прийти только смерть, он тотчас же отвел его.
Вся
надежда его была на толпу. Его горящие глаза, его душа, словно трепещущая у
самых уст, искали чего-то в недрах этой грозовой пучины.
Толпа
безмолвствовала.
Сальсед
не был обыкновенным убийцей. Прежде всего он принадлежал к знатному роду,
недаром Екатерина Медичи, которая отлично разбиралась в родословных, хотя и
делала вид, будто не придает им значения, обнаружила в его жилах каплю королевской
крови. Вдобавок Сальседа знали как храброго воина. Рука, перехваченная теперь
позорной веревкой, когда-то доблестно орудовала шпагой, за мертвенно-бледным
челом, на котором отражался страх смерти, страх, который осужденный, наверно,
схоронил бы глубоко в недрах души, если бы все место не занимала там надежда,
за этим мертвенно-бледным челом таились некогда великие замыслы.
Из того,
что мы сказали, следовало, что для многих зрителей Сальсед являлся героем. Для
многих других – жертвой; кое-кто действительно считал его убийцей. Но
толпа редко низводит до уровня обыкновенных, заслуживающих презрение
преступников тех знаменитых убийц, чьи имена отмечаются не только в книге
правосудия, но и на страницах истории.
И вот в
толпе рассказывали, что Сальсед происходит из рода воинов, что его отец яростно
боролся против г-на кардинала Лотарингского, вследствие чего славно погиб во
время Варфоломеевской резни. Но что впоследствии сын, забыв об этой смерти или
же, вернее, пожертвовав ненавистью ради того честолюбия, к которому народ
всегда питает сочувствие, сын, говорим мы, вступил в сговор с Испанией и Гизами
для того, чтобы воспрепятствовать намечавшемуся воцарению во Фландрии столь
ненавистного французам герцога Анжуйского.
Упоминали
о его связях с База и Балуеном, предполагаемыми главарями заговора, едва не
стоившего жизни герцогу Франсуа, брату Генриха Ш. Рассказывали, какую
изворотливость проявил в этом деле Сальсед, стараясь избежать колеса, виселицы
и костра, на которых еще дымилась кровь его сообщников. Он один, сделав
признания, по словам лотарингцев, лживые и весьма искусные, так соблазнил
судей, что, рассчитывая узнать еще больше, герцог Анжуйский решил временно
пощадить его и отправил во Францию, вместо того чтобы обезглавить в Антверпене
или Брюсселе. Правда, результат в конце концов оказался тот же; но Сальсед
рассчитывал, что по дороге туда, где ему предстояло сделать новые разоблачения,
он будет освобожден своими сторонниками. На свою беду, он просчитался: г-н де
Белльевр, которому была поручена охрана драгоценного узника, так хорошо стерег
его, что ни испанцы, ни лотарингцы, ни сторонники Лиги не смогли приблизиться к
нему на расстояние одной мили.
В тюрьме
Сальсед надеялся. Надеялся в застенке, где его пытали, продолжал надеяться на
повозке, в которой везли его к месту казни, не терял надежды даже на эшафоте.
Нельзя сказать, что ему не хватало мужества или силы примириться с неизбежным.
Но он был одним из тех жизнеспособных людей, которые защищаются до последнего
вздоха с таким упорством и стойкостью, каких не хватает душевным силам натур
менее цельных.
Королю,
как и всему народу, ясно было, о чем именно неотступно думает Сальсед.
Екатерина
со своей стороны тревожно следила за малейшим движением злосчастного молодого
человека. Но она находилась слишком далеко от него, чтобы улавливать
направление его взглядов и замечать их непрестанную игру.
При
появлении осужденного толпа, как по волшебству, разместилась на площади
ярусами: мужчины, женщины, дети располагались друг над другом. Каждый раз как
над этим волнующимся морем возникала новая голова, ее тотчас же отмечало
бдительное око Сальседа: в одну секунду он мог заметить столько, сколько другие
обозрели бы лишь за час. Время, ставшее вдруг столь драгоценным, в десять, даже
во сто раз обострило его возбужденное сознание.
Устремив
на новое, незнакомое лицо взгляд, подобный молнии, Сальсед затем снова мрачнел
и переносил все свое внимание куда-нибудь в другое место.
Однако
палач уже завладел им и теперь привязывал к эшафоту в самом центре его, охватив
веревкой посередине туловища.
По
знаку, данному мэтром Таншоном, лейтенантом короткой мантии, распоряжавшимся
приведением приговора в исполнение, два лучника, пробиваясь через толпу, уже
направились за лошадьми.
При
других обстоятельствах, направляйся они по другому делу, лучники и шагу не
смогли бы ступить в этой гуще народа. Но толпа знала, за чем идут лучники, она
расступилась, давала дорогу, как в переполненном театре всегда освобождают
место для актеров, исполняющих важные роли.
В ту же
самую минуту у дверей королевской ложи послышался какой-то шум, и служитель,
приподняв завесу, доложил их величествам, что президент парламента Бриссон и
четверо советников, из которых один был докладчиком по процессу, ходатайствуют
о чести побеседовать одну минутку с королем по поводу казни.
– Отлично, –
сказал король.
Обернувшись
к Екатерине, он добавил:
– Ну
вот, матушка, теперь вы будете довольны.
В знак
одобрения Екатерина слегка кивнула головой.
– Сир,
прошу вас об одной милости, – обратился к королю Жуаез.
– Говори,
Жуаез, – ответил король, – и если ты просишь милости не для
осужденного…
– Будьте
покойны, сир.
– Я
слушаю.
– Сир,
имеется одна вещь, которой не переносят глаза моего брата, а в особенности мои:
это красные и черные одеяния. Пусть же ваше величество по доброте своей
разрешит нам удалиться.
– Как,
вас столь мало волнуют мои дела, господин де Жуаез, что вы хотите уйти от меня
в такой момент?! – вскричал Генрих.
– Не
извольте так думать, сир, все, что касается вашего величества, меня глубоко
затрагивает. Но натура моя очень жалкая, слабая женщина и то сильнее меня. Как
увижу казнь, так потом целую неделю болен. А ведь теперь, когда мой брат, не
знаю уж почему, перестал смеяться, при дворе смеюсь я один: сами посудите, во
что превратится несчастный Лувр, и без того такой унылый, если благодаря мне
станет еще мрачней? А потому смилуйтесь, сир…
– Ты
хочешь покинуть меня, Анн? – спросил Генрих голосом, в котором звучала
невыразимая печаль.
– Ей-богу
же, сир, вы чересчур требовательны; казнь на Гревской площади – это для
вас и мщение и зрелище, да еще какое! В противоположность мне вы такие зрелища
очень любите. Но мщения и зрелища вам мало, вы еще хотите наслаждаться слабодушием
ваших друзей.
– Останься,
Жуаез, останься. Увидишь, как это интересно.
– Не
сомневаюсь. Боюсь даже, как уже докладывал вашему величеству, что станет
чересчур интересно, и я уже не смогу этого выдержать. Так вы разрешаете, не
правда ли, сир?
И Жуаез
двинулся по направлению к двери.
– Что
ж, – произнес Генрих со вздохом. – Делай, как хочешь. Участь
моя – одиночество.
И
король, наморщив лоб, обернулся к своей матери: он опасался, не услышала ли она
этого разговора между ним и фаворитом.
Екатерина
обладала слухом таким же чутким, как зорки были ее глаза. Но когда она не
хотела чего-нибудь слышать, не было человека более тугого на ухо.
Тем
временем Жуаез шептал брату:
– Живей,
живей, дю Бушаж! Пока будут входить советники, проскользни за их широкими
мантиями и улепетнем. Сейчас король сказал «да», через пять минут он скажет
«нет».
– Спасибо,
спасибо, брат, – ответил юноша. – Мне тоже не терпелось уйти.
– Ну,
ну, вот появляются вороны, улетай, нежный соловушко.
И
действительно, оба молодых человека, словно быстрые тени, скрылись за спинами
господ советников.
Тяжелые
складки завесы опустились.
Когда
король обернулся, молодые люди уже исчезли. Генрих вздохнул и поцеловал собачку.
|
