ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1.
ОПЯТЬ БРАТ БОРРОМЕ
Было
около десяти часов вечера, когда господа депутаты, довольно огорченные, стали
расходиться и на каждом углу, где им надо было сворачивать к своим домам,
прощались друг с другом, обмениваясь поклонами.
Никола
Пулен жил дальше всех; он одиноко шагал домой, погруженный в размышления о
своем затруднительном положении, заставившем его испустить то самое
восклицание, которым начался последний абзац нашей последней главы.
Действительно,
день был полон событий для всех и в особенности для него.
Итак, он
возвращался домой, еще весь дрожа от того, что ему довелось услышать, говоря
себе, что, если Тень сочла необходимым донести о Венсенском заговоре, Робер
Брике никогда не простил бы ему, если бы он утаил план действий, который
Лашапель-Марто так простодушно изложил г-ну де Майену.
Когда
Никола Пулен, по-прежнему погруженный в размышления, дошел до середины улицы
Пьер-о-Реаль, представлявшей собой проход шириной четыре фута, на углу
Нев-Сент-Мари он увидел бежавшего ему навстречу монаха в поддернутой до колен
рясе.
Пришлось
посторониться, так как двоим здесь было не разойтись.
Никола
Пулен надеялся, что монашеское смирение с готовностью уступит середину дороги
ему, человеку военному, но ничего подобного не произошло; монах бежал как
загнанный олень; он бежал так стремительно, что мог бы пробить стену на своем
пути, поэтому Никола Пулен, чтобы не быть сбитым с ног, ругаясь, посторонился.
И тотчас
в этом футляре, замкнутом стенами домов, началась та раздражающая суетня, когда
двое в нерешительности стараются пройти, не задев друг друга, и неизменно
попадают друг другу в объятия.
Пулен
ругался, монах божился, и наконец священнослужитель, более нетерпеливый, чем
офицер, обхватил Пулена вокруг туловища, чтобы прижать его к стене.
И вот
тогда, уже готовясь обменяться тумаками, они узнали друг друга.
– Брат
Борроме! – сказал Пулен.
– Господин
Никола Пулен! – воскликнул монах.
– Как
поживаете? – спросил Пулен с восхитительным добродушием и неуязвимой
мягкостью истого парижскою буржуа.
– Отвратительно, –
ответил монах, которому, казалось, гораздо труднее было успокоиться, чем
мирному Пулену, – потому что вы меня задержали, а я очень тороплюсь.
– Что
вы за дьявольский парень! – ответил Пулен. – Всегда воинственный, как
римлянин! Куда вы так спешите в столь поздний час, черт вас возьми! Монастырь
горит, что ли?
– Нет,
я тороплюсь к госпоже герцогине, чтобы поговорить с Мейнвилем.
– К
какой герцогине?
– Мне
кажется, есть только одна герцогиня, у которой можно поговорить с
Мейнвилем, – сказал Борроме, который хотел сначала прямо сказать все
судейскому чиновнику, так как тот мог бы его выследить, но в то же время ему не
хотелось быть слишком откровенным с любопытным.
– В
таком случае, – продолжал Никола Пулен, – что вам нужно от госпожи де
Монпансье?
– Ах,
боже мой, все очень просто, – сказал Борроме, ища подходящего
ответа, – госпожа герцогиня просила нашего уважаемого настоятеля стать ее
духовником; он согласился, потом его охватили сомнения, и он отказался.
Свидание было назначено на завтра; я должен от имени дома Модеста Горанфло
передать герцогине, чтобы она на него не рассчитывала.
– Очень
хорошо, но вы направляетесь совсем не к дворцу Гизов, мой дорогой брат; я бы
даже сказал, что вы идете в прямо противоположном направлении.
– Правильно, –
ответил брат Борроме, – я как раз оттуда и иду.
– Но
куда же вы тогда идете?
– Мне
сказали во дворце, что госпожа герцогиня поехала к господину де Майену, который
прибыл сегодня и остановился во дворце Сен-Дени.
– Правильно.
Действительно, – сказал Пулен, – герцог во дворце Сен-Дени, и
герцогиня у него; но, куманек, зачем вы хитрите со мной? Не принято посылать
казначея с монастырскими поручениями.
– Почему
же нет, ведь поручение-то к принцессе?
– Во
всяком случае, вы, доверенное лицо Мейнвиля, не можете верить в разговоры об
исповеди госпожи герцогини Монпансье?
– А
чему же мне верить?
– Черт
возьми, дорогой, вы очень хорошо знаете, каково расстояние от монастыря до
середины дороги, раз уж вы заставили меня его измерить: берегитесь! Вы мне
сообщили так мало, что я могу подумать слишком много!
– И
напрасно, дорогой господин Пулен; я больше ничего не знаю. А теперь не
задерживайте меня, прошу вас, а то я не застану госпожу герцогиню.
– Она
же вернется к себе домой. Вам было бы проще всего подождать там.
– Ах
ты, боже мой, – сказал Борроме, – я не прочь повидать и господина
герцога.
– Ну
вот еще!
– Ведь
вы же его знаете: если только я упущу его и он уедет к своей любовнице, до него
уж никак не добраться.
– Это
другое дело. Теперь, когда я знаю, с кем у вас дела, я вас пропущу; прощайте,
желаю удачи!
Борроме,
увидев, что дорога свободна, бросил Никола Пулену в ответ на все его пожелания
беглое «прощайте» и помчался вперед.
– Ну-ну,
опять что-то новенькое, – сказал себе Никола Пулен, глядя вслед постепенно
исчезающей во тьме рясе монаха, – но на кой черт мне знать, что
происходит? Неужели я вхожу во вкус того, что вынужден делать! Фу-у!
И он
пошел спать не с тем спокойствием, какое дает человеку чистая совесть, но с
уверенностью, которую нам придает во всех жизненных обстоятельствах, какие бы
шаткие они ни были, поддержка человека, стоящего выше нас.
В это
время Борроме продолжал бежать с быстротой, которую придает стремление
наверстать упущенное время.
Он очень
хорошо знал привычки господина де Майена, и у него имелись причины торопиться,
которые он совсем не считал нужным объяснять г-ну Никола Пулену.
Во
всяком случае, он добежал, задыхаясь и весь в поту, до дворца Сен-Дени как раз
в тот момент, когда герцог и герцогиня переговорили о важных делах и г-н де
Майен прощался с сестрой, чтобы, освободившись, поехать к той даме, живущей в
Сите, на которую имел основание жаловаться Жуаез.
Основательно
обсудив прием короля и план десяти, брат и сестра убедились в следующем:
Король
ничего не подозревал, и напасть на него становилось день ото дня все легче.
Самое
важное было организовать отделения Лиги в северных провинциях, пока король не
оказывал помощи брату и совсем пренебрегал Генрихом Наваррским.
Из этих
двух врагов следовало бояться только герцога Анжуйского с его потаенным
честолюбием; что же касается Генриха, то через хорошо осведомленных шпионов
было известно, что у него три или четыре любовницы и он совершенно поглощен
любовными делами.
– Париж
подготовлен, – громко говорил Майен, – но союз с королевской семьей
придает силу политикам и подлинным роялистам; надо подождать ссоры между
королем и его союзниками; непостоянный характер Генриха, несомненно, очень
скоро приведет к разрыву. А так как нас ничто не торопит, – продолжал
говорить Майен, – подождем.
– А
я, – тихо говорила герцогиня, – нуждалась в десятке людей, рассеянных
по всем кварталам Парижа, чтобы поднять Париж после намеченного мною удара; я
нашла этих десять человек, и мне больше ничего не нужно.
Только
они успели произнести – один свой монолог, другая свои замечания в
сторону, – как внезапно вошел Мейнвиль с сообщением, что Борроме хочет
говорить с герцогом.
– Борроме! –
удивленно сказал герцог. – Кто это?
– Монсеньер, –
ответил Мейнвиль, – это тот, кого вы мне послали из Нанси, когда я просил
у вашей светлости направить ко мне одного умного человека, а другого –
деятельного.
– Я
вспоминаю, я вам ответил, что у меня есть человек, обладающий обоими
качествами, и послал вам капитана Борровилля. Разве он переменил имя и теперь
зовется Борроме?
– Да,
монсеньер, он переменил в имя и форму; его зовут Борроме, и он монах монастыря
святого Иакова.
– Борровилль –
монах?
– Да,
монсеньер!
– Почему
же он стал монахом? Дьявол, наверно, здорово веселится, если узнал его под
рясой.
– Почему
он монах?
Герцогиня
сделала Мейнвилю знак молчать.
– Вы
это узнаете позже, – продолжал тот, – это наша тайна, монсеньер, а
пока что послушаем капитана Борровилля или брата Борроме, как вам угодно.
– Да,
тем более что этот визит меня беспокоит, – сказала г-жа Монпансье.
– Признаюсь,
и меня тоже, – ответил Мейнвиль.
– Тогда
впустите его, не теряя ни минуты, – добавила герцогиня.
А герцог
колебался между желанием выслушать посланца и боязнью не попасть на свидание с
любовницей.
Он
смотрел на дверь и на стенные часы.
Дверь
открылась, на часах пробило одиннадцать.
– А,
Борровилль, – сказал герцог, который, несмотря на дурное настроение, не
был в силах удержаться от смеха, – как вы перерядились, мой друг.
– Монсеньер,
я действительно неважно себя чувствую в этом чертовском обличье; но раз нужно,
значит, нужно, как говорил герцог Гиз-отец.
– Во
всяком случае, не я напялил на вас эту рясу, Борровилль, – сказал герцог, –
поэтому прошу вас на меня не обижаться.
– Нет,
монсеньер, это госпожа герцогиня; но я на нее не сержусь, раз это нужно, чтобы
услужить ей.
– Хорошо,
спасибо, капитан; ну а теперь что вы хотели сообщить нам в такой поздний час?
– То,
что я, к сожалению, не мог сказать вам раньше, монсеньер, так как у меня на
руках было все аббатство.
– Ну,
хорошо, теперь говорите.
– Господин
герцог, – сказал Борровилль, – король посылает помощь герцогу
Анжуйскому.
– Ба! –
ответил Майен. – Это старая песня; нам ее поют уже три года.
– О
да! Но на этот раз, монсеньер, я даю вам проверенные сведения.
– Гм! –
сказал Майен, вскинув голову, как лошадь, встающая на дыбы. – Как это
проверенные?
– Сегодня,
то есть ночью, в два часа, господин де Жуаез уехал в Руан. Он должен сесть на
корабль в Дьеппе и отвезти в Антверпен три тысячи человек.
– Ого! –
воскликнул герцог. – И кто вам это сказал, Борровилль?
– Человек,
который отправляется в Наварру, монсеньер.
– В
Наварру! К Генриху?
– Да,
монсеньер.
– И
кто же посылает его к Генриху?
– Король;
да, монсеньер, король! И он везет письмо от короля.
– Кто
этот человек?
– Его
зовут Робер Брике.
– Дальше.
– Это
большой друг отца Горанфло.
– Большой
друг отца Горанфло?
– Они
на «ты».
– И
он посланец короля?
– В
этом я уверен; из монастыря посылали в Лувр за охранной грамотой, ходил один из
наших монахов.
– А
этот монах?
– Это
наш маленький вояка, Жак Клеман, тот самый, которого вы заметили, госпожа
герцогиня.
– И
он не показал вам письма? – сказал Майен. – Вот растяпа.
– Монсеньер,
письма король ему не отдал; он отправил к посланцу своих людей с этим письмом.
– Нужно
его перехватить, черт возьми!
– Обязательно
нужно, – сказала герцогиня.
– Я
так серьезно об этом думал, что решил послать с ним одного из моих людей,
некого Эркюля; но Робер Брике заподозрил и отослал его.
– Вы
должны были поехать сами.
– Невозможно.
– Почему?
– Он
меня знает.
– Монахом,
но не капитаном, надеюсь.
– Честное
слово, не знаю. У этого Робера Брике очень проницательный взгляд.
– Что
же это за человек? – спросил Майен.
– Высокий,
худой, нервный, мускулистый, костлявый, ловкий – и насмешник, но умеющий
молчать.
– Ага!
А владеть шпагой?
– Как
тот, кто ее изобрел, монсеньер.
– Длинное
лицо?
– Монсеньер,
у него может быть какое угодно лицо.
– Друг
настоятеля?
– С
того времени, как тот был простым монахом.
– О,
у меня есть подозрения, – сказал Майен, нахмуря брови, – и я наведу
справки.
– Побыстрее,
монсеньер, подобные ему парни умеют ходить по-настоящему.
– Борровилль, –
сказал Майен, – вам придется поехать в Суассон, к моему брату.
– А
как же монастырь, монсеньер?
– Неужели
вам так трудно, – ответил Мейнвиль, – выдумать какую-нибудь историю
для дома Модеста и разве он не верит во все то, во что вы хотите, чтобы он
верил?
– Вы
скажете господину де Гизу, – продолжал Майен, – все, что вы узнали о
поручении, данном де Жуаезу.
– Да,
монсеньер.
– Но
не забывайте Наварру, Майен, – сказала герцогиня.
– Я
так хорошо помню о ней, что займусь этим сам. Пусть мне оседлают свежую лошадь,
Мейнвиль. – Потом он добавил тихо:
– Неужели
он жив? О да, должно быть, жив.
|