Глава 28.
О ТОМ, КАК СЕНТ-МАЛИН
ВОШЕЛ В БАШЕНКУ И К ЧЕМУ ЭТО ПРИВЕЛО
Услышав,
что дверь прихожей раскололась под ударами Сент-Малина, Эрнотон первым делом
потушил свечу, горевшую в башенке.
Эта
предосторожность, разумная, но действительная лишь на мгновение, не успокоила
герцогиню; однако тут г-жа Фурнишон, исчерпав все свои доводы, прибегла к
последнему средству и воскликнула:
– Господин
де Сент-Малин, предупреждаю вас, те, кого вы тревожите, принадлежат к числу
ваших друзей; необходимость заставляет меня признаться вам в этом.
– Ну
что ж! Это – лишний повод засвидетельствовать им наше почтение, –
пьяным голосом заявил Пердикка де Пенкорнэ, подымавшийся по лестнице вслед за
Сент-Малином и споткнувшийся о последнюю ступеньку.
– Кто
же эти друзья? Нужно на них поглядеть! – вскричал Сент-Малин.
– Да,
нужно! Нужно! – подхватил Эсташ де Мираду.
Добрая
хозяйка, все еще надеявшаяся предупредить столкновение, которое могло
прославить «Гордый рыцарь», но нанесло бы величайший ущерб «Розовому кусту
любви», пробралась сквозь тесно сомкнутые ряды гасконцев и шепнула на ухо буяну
имя «Эрнотон».
– Эрнотон! –
зычно повторил Сент-Малин, на которого это разоблачение подействовало, как
масло, вылитое вместо воды на огонь. – Эрнотон! Эрнотон! Быть не может!
– А
почему? – спросила г-жа Фурнишон.
– Да –
почему? – повторило несколько голосов.
– Черт
возьми! Да потому, – пояснил Сент-Малин, – что Эрнотон образец
целомудрия, пример воздержания, вместилище всех добродетелей. Нет, нет, госпожа
Фурнишон, вы ошибаетесь, – заперся там не господин де Карменж.
С этими
словами он подошел ко второй двери, чтобы разделаться с ней так, как разделался
с первой, но вдруг она распахнулась, и на пороге появился Эрнотон; он стоял
неподвижно, выпрямясь во весь рост, и по его лицу было видно, что долготерпение
вряд ли входит в число тех многочисленных добродетелей, которые, по словам
Сент-Малина, его украшали.
– По
какому праву, – спросил он, – господин де Сент-Малин взломал первую
дверь и, учинив это, намерен еще взломать вторую?
– О,
да ведь это и впрямь Эрнотон! – воскликнул Сент-Малин. – Узнаю его
голос, а что касается его особы, здесь, черт меня побери, слишком темно, чтобы
я мог сказать, какого она цвета.
– Вы
не отвечаете на мой вопрос, сударь, – твердо сказал Эрнотон.
Сент-Малин
расхохотался; это несколько успокоило тех его товарищей, которые, услыхав
звучавший угрозой голос Эрнотона, сочли благоразумным на всякий случай
спуститься на две ступеньки.
– Я
с вами говорю, господин де Сент-Малин, вы меня слышите? – воскликнул
Эрнотон.
– Да,
сударь, отлично слышу, – ответил тот.
– Что
же вы намерены мне сказать?
– Я
намерен вам сказать, дорогой мой собрат, что мы хотели убедиться, вы ли
находитесь в этой обители любви?
– Так
вот, теперь, сударь, когда вы убедились, что это я, раз я говорю с вами и в
случае необходимости могу с вами сразиться, – оставьте меня в покое!
– Черти
полосатые! – воскликнул Сент-Малин. – Вы ведь не стали отшельником и
вы здесь не один – так я полагаю?
– Что
до этого, сударь, дозвольте мне оставить вас при ваших сомнениях, если таковые
у вас имеются.
– Полноте! –
продолжал де Сент-Малин, пытаясь проникнуть в башенку. – Неужели вы
действительно пребываете здесь в одиночестве? А! Вы сидите без света –
браво!
– Вот
что, господа, – надменно заявил Эрнотон, – я допускаю, что вы пьяны,
и извиняю вас. Но есть предел даже тому терпению, которое надлежит проявлять к
людям, утратившим здравый смысл; запас шуток исчерпан – не правда ли?
Итак, будьте любезны удалиться.
К
несчастью, Сент-Малин как раз находился в том состоянии, когда злобная зависть
подавляла в нем все другие чувства.
– Ого-го! –
вскричал он. – Удалиться? Уж очень решительно вы это заявляете, господин
Эрнотон!
– Я
вам говорю это так, чтобы вы совершенно ясно поняли, чего я от вас хочу,
господин де Сент-Малин, – а если нужно, повторю еще раз: удалитесь,
господа, я вас прошу.
– Ого-го!
Не раньше, чем вы удостоите нас чести приветствовать особу, ради которой вы
отказались от нашего общества.
Видя, что
Сент-Малин решил поставить на своем, его товарищи, уже готовые было отступить,
снова окружили его.
– Господин
де Монкрабо, – властно сказал Сент-Малин, – сходите вниз и принесите
свечу.
– Господин
де Монкрабо, – крикнул Эрнотон, – если вы это сделаете, помните, что
вы нанесете оскорбление лично мне.
Угрожающий
тон, которым это было сказано, заставил Монкрабо поколебаться.
– Ладно! –
ответил за него Сент-Малин. – Все мы связаны нашей присягой, и господин де
Карменж так свято соблюдает дисциплину, что не захочет ее нарушить: мы не
вправе обнажать шпаги друг против друга; итак, посветите нам, Монкрабо!
Монкрабо
сошел вниз и минут через пять вернулся со свечой, которую хотел было передать
Сент-Малину.
– Нет-нет, –
воскликнул тот, – подержите ее: мне, возможно, понадобятся обе руки.
И
Сент-Малин сделал шаг вперед, намереваясь войти в башенку.
– Всех
вас, сколько вас тут есть, – сказал Эрнотон, – я призываю в свидетели
того, что меня недостойнейшим образом оскорбляют и без какого-либо основания
применяют ко мне насилие, а посему (тут Эрнотон в мгновение ока обнажил
шпагу) – а посему я всажу этот клинок в грудь первому, кто сделает шаг
вперед.
Взбешенный
Сент-Малин тоже решил взяться за шпагу, но не успел и наполовину вытащить ее из
ножен, как у самой его груди сверкнуло острие шпаги Эрнотона.
Сент-Малин
как раз шагнул вперед; поэтому Эрнотону даже не пришлось сделать выпад или
вытянуть руку – его противник и без того ощутил прикосновение холодной
стали и, словно раненый бык, отпрянул, не помня себя от ярости.
Тотчас
Эрнотон шагнул вперед так же стремительно, как отпрянул его противник, и его
грозная шпага снова уперлась в грудь Сент-Малина.
Сент-Малин
побледнел: стоило только Эрнотону слегка нажать клинок – и он был бы
пригвожден к стене.
– Вы,
сударь, заслуживаете тысячу смертей за вашу дерзость, – сказал
Эрнотон. – Но меня связывает та присяга, о которой вы только что
упомянули, – и я вас не раню. Дайте мне дорогу. – Он отступил на шаг,
чтобы удостовериться, выполнят ли его приказ, и сказал, сопровождая свои слова величественным
жестом, который сделал бы честь любому королю:
– Расступитесь,
господа! Идемте, сударыня! Я отвечаю за все!
Тогда на
пороге башенки показалась женщина, голова которой была окутана капюшоном, а
лицо покрыто густой вуалью; вся дрожа, она взяла Эрнотона под руку.
Молодой
человек вложил шпагу в ножны и, видимо, уверенный, что ему уже нечего
опасаться, гордо прошел по прихожей, где теснились его товарищи, встревоженные
и в то же время любопытствующие.
Сент-Малин,
которому острие шпаги слегка поцарапало грудь, отступил до самой площадки
лестницы; он задыхался, так его распалило заслуженное оскорбление, только что
нанесенное ему в присутствии товарищей и незнакомой дамы.
Он
понял, что все – и пересмешники, и серьезные люди – объединятся
против него, если спор между ним в Эрнотоном останется неразрешенным;
уверенность в этом толкнула его на отчаянный шаг.
В ту
минуту, когда Эрнотон проходил мимо него, он выхватил кинжал.
Хотел ли
он убить Эрнотона? Или же хотел содеять именно то, что содеял? Это невозможно
выяснить, не пронизав мрачных мыслей этого человека, в которых сам он, быть
может, не мог разобраться в минуту ярости.
Как бы
там ни было, он направил свой кинжал на поравнявшуюся с ним чету; но вместо того
чтобы вонзиться в грудь Эрнотона, лезвие рассекло шелковый капюшон герцогини и
перерезало один из шнурков, придерживавших ее маску.
Маска
упала наземь.
Сент-Малин
действовал так быстро, что в полумраке никто не мог уловить его движения, никто
не мог ему помешать.
Герцогиня
вскрикнула. Она осталась без маски и к тому же почувствовала, как вдоль ее шеи
скользнуло лезвие кинжала, которое, однако, не ранило ее.
Встревоженный
криком герцогини, Эрнотон оглянулся, а Сент-Малин тем временем успел поднять
маску, вернуть ее незнакомке и при свете свечи, которую держал Монкрабо,
увидеть ее уже не защищенное ничем лицо.
– Так, –
протянул он насмешливо и дерзко, – оказывается, это та красавица, которая
сидела в носилках; поздравляю вас, Эрнотон, вы – малый не промах!
Эрнотон
остановился и уже выхватил было шпагу, сожалея о том, что слишком рано вложил
ее назад в ножны; но герцогиня увлекла его за собой к лестнице, шепча ему на
ухо:
– Идемте,
идемте, господин де Карменж, умоляю вас!
– Я
еще увижусь с вами, господин де Сент-Малин, – сказал Эрнотон,
удаляясь, – и будьте спокойны, вы поплатитесь за эту подлость, как и за
все прочие.
– Ладно!
Ладно! – ответил Сент-Малин. – Ведите ваш счет, я веду свой.
Когда-нибудь мы подведем итог.
Карменж
слышал эти слова, но даже не обернулся; он был всецело занят герцогиней.
Внизу
никто уже не помешал ему пройти: те из его товарищей, которые не поднялись в
башенку, несомненно, втихомолку осуждали насильственные действия своих
товарищей.
Эрнотон
подвел герцогиню к ее носилкам, возле которых стояли на страже двое слуг.
Дойдя до
носилок и почувствовав себя в безопасности, герцогиня пожала Эрнотону руку и
сказала:
– Сударь,
после того, что произошло сейчас, после оскорбления, от которого, несмотря на
всю вашу храбрость, вы не смогли меня оградить и которое здесь неминуемо
повторилось бы, мы не можем больше встречаться в этом месте; прошу вас, поищите
где-нибудь поблизости дом, который можно было бы купить или нанять весь,
целиком; в скором времени, будьте покойны, я дам вам знать о себе.
– Прикажете
проститься с вами, сударыня? – спросил Эрнотон, почтительно кланяясь в
знак повиновения данным ему приказаниям, слишком лестным для его самолюбия,
чтобы он стал возражать против них.
– Нет
еще, господин де Карменж, нет еще; проводите мои носилки до Нового моста, а то
я боюсь, как бы этот негодяй, узнавший во мне даму, сидевшую в носилках, и не
подозревающий, кто я, не пошел за нами следом и не узнал бы таким образом, где
я живу.
Эрнотон
повиновался; но никто их не выслеживал.
У Нового
моста, тогда вполне заслуживавшего это название, так как еще и семи лет не
прошло с того времени, как зодчий Дюсерсо перебросил его через Сену, – у
Нового моста герцогиня поднесла свою руку к губам Эрнотона и сказала:
– Теперь,
сударь, ступайте.
– Осмелюсь
ли спросить, сударыня, когда я снова увижу вас?
– Это
зависит от быстроты, с которой вы выполните мое поручение, и самая эта быстрота
будет для меня мерилом вашего желания снова увидеть меня.
– О!
Сударыня, в таком случае надейтесь на меня!
– Отлично!
Ступай, мой рыцарь!
И
герцогиня вторично протянула Эрнотону свою руку для поцелуя; затем она
продолжала путь.
«Как
странно в самом деле, – подумал молодой человек, поворачивая назад, –
я, несомненно, нравлюсь этой женщине, и, однако, она нимало не тревожится о
том, убьет или не убьет меня этот головорез Сент-Малин».
Легкое
досадливое движение плеч показало, что он должным образом оценил эту
беспечность. Но он тотчас постарался переубедить себя, так как эта
первоначальная оценка отнюдь не льстила его самолюбию.
«Ах, –
сказал себе Эрнотон, – бедная женщина была так взволнована! К тому же
боязнь погубить свою репутацию у женщин – в особенности у принцесс –
сильнее всех других чувств. А ведь она принцесса», – прибавил он,
самодовольно улыбаясь.
Поразмыслив,
Эрнотон принял второе толкование, как наиболее лестное для него. Но это
приятное чувство не могло изгладить памяти о нанесенном ему оскорблении.
Поэтому он тотчас пошел назад в гостиницу, дабы никто не имел оснований
предположить, будто он испугался возможных последствий этого спора.
Разумеется,
Эрнотон твердо решил нарушить все приказы и все клятвы, какие бы они ни были, и
при первом слове, которое Сент-Малин скажет, или при первом движении, которое
он сделает, – уложить его на месте.
Любовь и
самолюбие, оскорбленные одновременно, пробудили в нем такую безудержную отвагу,
так воодушевили его, что он, несомненно, мог бы бороться с десятью противниками
сразу.
Эта
решимость сверкала в его глазах, когда он ступил на порог «Гордого рыцаря».
Госпожа
Фурнишон, со страхом ожидавшая его возвращения, вся дрожа, стояла у двери.
Увидев
Эрнотона, она утерла глаза, словно долго плакала перед тем, и принялась, обеими
руками обняв молодого человека за шею, просить у него прощения, несмотря на
уговоры своего супруга, утверждавшего, что, поскольку его жена ни в чем не
повинна, ей незачем вымаливать прощение.
Славная
трактирщица была не столь непривлекательна, чтобы Эрнотон мог долго на нее
сердиться, даже если бы у него были основания для недовольства. Поэтому он
заверил г-жу Фурнишон, что не питает к ней никакой злобы и что только ее вино
всему причиной.
Ее муж,
по-видимому, понял, что именно Эрнотон хотел сказать, и кивнул ему в знак
благодарности.
Пока это
объяснение происходило на пороге гостиницы, все сидели за ужином в зале и
горячо обсуждали событие, в тот вечер бесспорно сосредоточившее на себе
всеобщий интерес. Многие порицали Сент-Малина с прямотой, столь характерной для
гасконцев, когда они среди своих.
Некоторые
воздерживались от суждения, видя, что их товарищ сидит насупясь, плотно сжав
губы, погруженный в глубокое раздумье.
Впрочем,
оживленная беседа не мешала собравшимся с восторгом уписывать изготовленные
мэтром Фурнишоном яства; ужин приправляли философствованиями – вот и все.
– Что
до меня, – во всеуслышание заявил Эктор де Биран, – я знаю, что
господин де Сент-Малин кругом неправ, и будь я хоть минуту на месте Эрнотона де
Карменжа – Сент-Малин сейчас лежал бы под этим столом, а не сидел бы за
ним.
Сент-Малин
поднял голову и посмотрел на Эктора де Бирана.
– Я
знаю, что говорю, – сказал тот, – и поглядите-ка, вон там, на пороге,
стоит некто, видимо, разделяющий мое мнение.
Все
взоры обратились туда, куда указывал молодой дворянин, и все увидели бледного
как смерть Эрнотона, неподвижно стоявшего в дверях. Казалось, им явился
призрак, и всех присутствующих пробрала дрожь.
Эрнотон
сошел с порога, словно статуя Командора со своего пьедестала, и прямо
направился к Сент-Малину; в его повадке не было ничего вызывающего, но
чувствовалась непреклонная решимость, заставившая не одно сердце забиться
сильнее.
Видя,
что он приближается, все наперебой стали кричать:
– Подите
сюда, Эрнотон! Садитесь сюда, Карменж, возле меня свободное место.
– Благодарю, –
ответил молодой человек, – я хочу сесть рядом с господином де
Сент-Малином.
Сент-Малин
поднялся со своего места; все впились в него глазами.
Но пока
он вставал, выражение его лица совершенно изменилось.
– Я
подвинусь, сударь, – сказал он без всякого раздражения, – вы сядете
там, где вам угодно сесть, и вместе с тем я искренне, чистосердечно извиняюсь
перед вами за свое нелепое нападение; я был пьян, вы сами это сказали; простите
меня.
Это
заявление, сделанное среди всеобщего молчания, нисколько не удовлетворило
Эрнотона, хотя было ясно, что сорок три гасконца, в живейшей тревоге ожидавших,
чем кончится эта сцена, ни одного слога не пропустили мимо ушей.
Но,
услышав радостные крики, раздавшиеся со всех сторон при последних словах
Сент-Малина, Эрнотон понял, что ему следует притвориться удовлетворенным –
будто он полностью отомщен.
Итак,
здравый смысл заставил его молчать.
В то же
время взгляд, брошенный им на Сент-Малина, убедил его, что он должен более чем
когда-либо быть настороже.
«Как-никак
этот негодяй храбр, – сказал себе Эрнотон, – и если он сейчас идет на
уступки, значит, он вынашивает какой-то злодейский замысел, который ему более
по нраву».
Стакан
Сент-Малина был полон до краев. Он налил вина Эрнотону.
– Давайте!
Давайте! Мир! Мир! – воскликнули все, как один. – Пьем за примирение
Карменжа и Сент-Малина!
Карменж
воспользовался тем, что звон стаканов и шум общей беседы заглушали его голос,
и, наклоняясь к Сент-Малину, сказал ему, любезно улыбаясь, дабы никто не мог
догадаться о значении его слов:
– Господин
де Сент-Малин, вот уже второй раз вы меня оскорбляете и не даете мне
удовлетворения; берегитесь, при третьем оскорблении я вас убью, как собаку.
– Сделайте
милость, сударь, – ответил Сент-Малин, – ибо – слово
дворянина! – на вашем месте я поступил бы совершенно так же.
И два
смертельных врага чокнулись, словно лучшие друзья.
|