Глава 14.
О ТОМ, КАК КОРОЛЬ
ГЕНРИХ III НЕ ПРИГЛАСИЛ КРИЛЬОНА К ЗАВТРАКУ, А ШИКО САМ СЕБЯ ПРИГЛАСИЛ
На
другой день после того, как в Лаферском лесу разыгрались события, о которых мы
только что повествовали, король Франции вышел из ванны около девяти часов утра.
Камердинер
сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями
из персидского хлопка, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь
парикмахера и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные.
Когда
наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что у
него нынче разыгрался аппетит и ему желателен завтрак более основательный, чем
его обычный крепкий бульон.
Отрадная
весть тотчас же распространилась по всему Лувру, вызвав у всех вполне законную
радость, и из кухонных помещений начал уже распространяться запах жареного мяса,
когда Крильон, полковник французских гвардейцев, – читатель, наверно, об
этом помнит, – вошел к его величеству за приказаниями.
– Право,
любезный мой Крильон, – сказал ему король, – заботься нынче утром как
хочешь о безопасности моей особы, но, бога ради, не заставляй меня изображать
короля. Я проснулся таким бодрым, таким веселым, мне кажется, что я и унции не
вешу и сейчас улечу. Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой?
– Тем
более понятно, ваше величество, – ответил полковник, – что и я сам
очень голоден.
– О,
ты, Крильон, всегда голоден, – смеясь, сказал король.
– Не
всегда, ваше величество изволите преувеличивать, – всего три раза в день.
А вы, сир?
– Я?
Раз в год, да и то, когда получаю хорошие известия.
– Значит,
сегодня вы получили хорошие известия, сир? Тем лучше, тем лучше, ибо они,
сдается мне, появляются все реже и реже.
– Вестей
не было, Крильон. Но ты ведь знаешь пословицу?
– Ах
да: «Отсутствие вестей – добрые вести». Я не доверяю пословицам, ваше
величество, а уж этой в особенности. Вам ничего не сообщают из Наварры?
– Ничего.
– Ничего?
– Ну
разумеется. Это доказывает, что там спят.
– А
из Фландрии?
– Ничего.
– Ничего?
Значит, там сражаются. А из Парижа?
– Ничего.
– Значит,
там устраивают заговоры.
– Или
делают детей, Крильон. Кстати, о детях, Крильон, сдается мне, что у меня
родится ребенок.
– У
вас, сир? – вскричал до крайности изумленный Крильон.
– Да,
королеве приснилось, что она беременна.
– Ну
что ж, сир… – начал Крильон.
– Что
еще такое?
– Я
очень счастлив, что ваше величество ощутили голод так рано утром. Прощайте,
сир!
– Ступай,
славный мой Крильон, ступай.
– Клянусь
честью, сир, – снова начал Крильон, – раз уж ваше величество так
голодны, следовало бы вам пригласить меня к завтраку.
– Почему
так, Крильон?
– Потому
что ходят слухи, будто ваше величество питаетесь только воздухом нынешнего
времени, и от этого худеете, так как воздух-то нездоровый, а я рад был бы
говорить повсюду: это сущая клевета, король ест, как все люди.
– Нет,
Крильон, напротив, пусть люди остаются при своем мнении. Я краснел бы от стыда,
если бы на глазах своих подданных ел, как простой смертный. Пойми же, Крильон,
король всегда должен быть окружен ореолом поэтичности и неизменно являть
величественный вид. Вот, к примеру…
– Я
слушаю, сир.
– Ты
помнишь царя Александра?
– Какого
Александра?
– Древнего –
Alexander Magnus [22].
Впрочем, я забыл, что ты не знаешь латыни. Так вот, Александр любил купаться на
виду у своих солдат, потому что он был красив, – отлично сложен и в меру
упитан, так что все сравнивали его с Аполлоном.
– Ого,
сир, – заметил Крильон, – но вы-то совершили бы великую ошибку, если
бы вздумали подражать ему и купаться на виду у своих солдат. Уж очень вы тощи,
бедняга, ваше величество.
– Славный
ты все же парень, Крильон, – заявил Генрих, хлопнув полковника по
плечу, – именно грубостью своей хорош, – ты мне не льстишь, ты старый
друг, не то что мои придворные.
– Это
потому, что вы не приглашаете меня завтракать, – отпарировал Крильон,
добродушно смеясь, и простился с королем, скорее довольный, чем недовольный,
ибо милостивый удар по плечу вполне возместил неприглашение к завтраку.
Как
только Крильон ушел, королю подали кушать.
Королевский
повар превзошел самого себя. Суп из куропаток, заправленный протертыми
трюфелями и каштанами, сразу привлек внимание короля, уже начавшего трапезу с
отменных устриц.
Поэтому
обычный крепкий бульон, с неизменной верностью помогавший монарху
восстанавливать силы, оставлен был без внимания. Тщетно открывал он в золотой
миске свои блестящие глазки: эти молящие глаза – по выражению
Теофиля – ничего не добились от его величества.
Король
решительно приступил к супу из куропаток.
Он
подносил ко рту четвертую ложку, когда за его креслом послышались чьи-то легкие
шаги, раздался скрип колесиков придвигающегося кресла и хорошо знакомый голос
сердито произнес:
– Эй!
Прибор!
– Шико! –
воскликнул король, обернувшись.
– Я
собственной особой.
И Шико,
верный своим привычкам, не изменявшим ему даже после длительного отсутствия,
Шико развалился в кресле, взял тарелку, вилку и стал брать с блюда самых жирных
устриц, обильно поливая их лимонным соком и не добавив больше ни слова.
– Ты
здесь! Ты вернулся! – повторял Генрих.
Шико
указал на свой битком набитый рот и, воспользовавшись изумлением короля,
притянул себе похлебку из куропаток.
– Стой,
Шико, это блюдо только для меня! – вскричал Генрих и протянул руку, чтобы
придвинуть к себе куропаток.
Шико
братски поделился со своим повелителем, уступив ему половину.
Затем он
налил себе вина, от похлебки перешел к паштету из тунца, от паштета к
фаршированным ракам, для очистки совести запил это все королевским бульоном, и,
глубоко вздохнув, произнес:
– Я
больше не голоден.
– Черт
возьми! Надо надеяться, Шико.
– Ну,
здравствуй, возлюбленный мой король, как поживаешь? Сегодня у тебя какой-то
бодренький вид.
– Ты
находишь, Шико?
– Прелестный
легкий румянец.
– Что?
– Ты
же не накрашен?
– Вот
еще!
– С
чем тебя и поздравляю.
– В
самом деле, сегодня я превосходно себя чувствую..
– Тем
лучше, мой король, тем лучше. Но… тысяча чертей! Завтрак твой этим не
заканчивается, у тебя, наверное, есть и что-нибудь сладенькое?
– Вот
засахаренные вишни, приготовленные монмартрскими монахинями.
– Они
слишком сладкие.
– Орехи,
начиненные коринкой.
– Фи!
С ягод не сняли кожицу.
– Тебе
ничем не угодишь!
– Честное
слово, все портится, даже кухня, и при дворе живут все хуже и хуже.
– Неужто
при Наваррском дворе лучше? – спросил, смеясь, Генрих.
– Эхе-эхе!
Может статься!
– В
таком случае там, наверно, произошли большие перемены.
– Вот
уж что верно, то верно, Генрике.
– Расскажи
мне наконец о твоем путешествии, это меня развлечет.
– С
величайшим удовольствием, для этого я и пришел. С чего прикажешь начать?
– С
начала. Как было в пути?
– Прогулка,
чудесная прогулка!
– И
никаких неприятностей?
– У
меня-то? Путешествие было сказочное.
– Никаких
опасных встреч?
– Да
что ты! Разве кто-нибудь посмел бы косо взглянуть на посла его христианнейшего
величества? Ты клевещешь на своих подданных, сынок.
– Я
задал этот вопрос, – пояснил король, польщенный тем, что в его государстве
царит полнейшее спокойствие, – так как, не имея официального поручения, ты
мог подвергнуться опасности.
– Повторяю,
Генрике, что у тебя самое очаровательное королевство в мире: путешественников
там кормят даром, дают им приют из любви к ближнему, а что касается до самой
дороги, то она словно обита бархатом с золотой каемкой. Невероятно, но факт.
– Словом,
ты доволен, Шико?
– Я
в восторге.
– Да,
да, моя полиция у меня хорошо работает.
– Великолепно!
В этом нужно отдать ей должное.
– А
дорога безопасна?
– Как
дорога в рай. Встречаешь одних лишь херувимчиков, в своих песнопениях славящих
короля.
– Видно,
Шико, мы возвращаемся к Вергилию.
– К
какому его сочинению?
– К
«Буколикам». O, fortunatos nimium! [23]–
А, правильно! Но почему такое предпочтение пахарям, сынок?
– Потому
что в городах, увы, дело обстоит иначе.
– Ты
прав, Генрике, города – средоточие разврата.
– Сам
посуди: ты беспрепятственно проехал пятьсот лье…
– Говорю
тебе, все шло как по маслу.
– А
я отправился всего-навсего в Венсен и, не успел проехать одного лье…
– Ну
же, ну?
– Как
меня едва не убили на дороге.
– Брось! –
произнес Шико.
– Я
все расскажу тебе, друг мой. Сейчас об этом печатается обстоятельный отчет. Не
будь моих Сорока пяти, я был бы мертв.
– Правда?
И где же это произошло?
– Ты
хочешь спросить, где это должно было произойти?
– Да.
– Около
Бель-Эба.
– Поблизости
от монастыря нашего друга Горанфло?
– Вот
именно.
– И
как же наш друг вел себя в этих обстоятельствах?
– Как
всегда, превосходно, Шико. Не знаю, проведал ли он о чем-нибудь, но вместо того
чтобы храпеть, как делают в такой час все мои бездельники монахи, он стоял на
своем балконе, а вся его братия охраняла дорогу.
– И
ничего другого он не делал?
– Кто?
– Дом
Модест.
– Он
благословил меня с величием, свойственным лишь ему.
– А
его монахи?
– Они
во всю глотку кричали: «Да здравствует король!»
– И
ты ничего больше не заметил?
– А
что я еще мог заметить?
– Не
было ли у них под рясами оружия?
– Они
были в полном вооружении, Шико. Я узнаю в этом предусмотрительность достойного
настоятеля. Этому человеку все было известно, а между тем он не пришел на
следующий день, как д'Эпернон, рыться во всех моих карманах, приговаривая: «За
спасение короля, ваше величество!»
– Да!
На это он не способен, да и ручищи у него такие, что не влезут в твои карманы.
– Изволь,
Шико, не насмехаться над домом Модестом. Он один из тех великих людей, которые
прославят мое правление, и знай, что при первом же благоприятном случае я
пожалую ему епископство.
– И
прекрасно сделаешь, мой король.
– Заметь,
Шико, – изрек король с глубокомысленным видом, – когда выдающиеся
люди выходят из народа, они достигают порою совершенства. Видишь ли, в нашей
дворянской крови заложены и хорошие и дурные качества, свойственные нашей
породе и придающие ей в ходе истории облик, присущий ей одной. Так Валуа
проницательны и изворотливы, храбры, но ленивы. Лотарингцы честолюбивы и алчны,
изобретательны, деятельны, способны к интриге. Бурбоны чувственны и
осмотрительны, но без идей, без воли, без силы, – ну, как Генрих. А вот
когда природа создает выдающегося простолюдина, она употребляет на это дело
лучшую свою глину. Вот почему твой Горанфло – совершенство.
– Ты
находишь?
– Да,
он человек ученый, скромный, хитрый, отважный. Из него может выйти все что
угодно: министр, полководец, папа римский.
– Эй,
эй! Остановитесь, ваше величество, – сказал Шико. – Если бы этот
достойный человек услышал вас, он бы лопнул от гордости, ибо что там ни говори,
а он полон гордыни, наш дом Модест.
– Шико,
ты завистлив!
– Я?
Сохрани бог. Зависть, фи – какой гнусный порок! Нет, я справедлив, только
и всего. Родовитость не ослепляет меня. Stemmata quid faciunt? [24] Стало быть, тебя, мой король, чуть не убили?
– Да.
– Кто
же?
– Лига,
черт возьми!
– А
как она себя чувствует, Лига?
– Как
обычно.
– То
есть все лучше и лучше. Она раздается вширь, Генрике, она раздается вширь.
– Эх,
Шико! Если политические общества слишком рано раздаются вширь, они бывают
недолговечны – совсем как те дети, которые слишком рано толстеют.
– Выходит,
ты доволен, сынок?
– Да,
Шико; для меня большая радость, что ты вернулся как раз когда я в радостном
настроении, которое от этого становится еще радостней.
– Habemus
consulem factum2[25],
как говорил Катон.
– Ты
привез добрые вести, не так ли, дитя мое?
– Еще
бы!
– И
заставляешь меня томиться, обжора!
– С
чего же мне начать, мой король?
– Я
же тебе говорил, – с самого начала, но ты все время разбрасываешься.
– Начать
с моего отъезда?
– Нет,
путешествие протекало отлично, ты ведь уже говорил мне это?
– Как
видишь, я, кажется, вернулся жив и здоров.
– Да
рассказывай о своем прибытии в Наварру.
– Начинаю.
– Чем
был занят Генрих, когда ты приехал?
– Любовными
делами.
– С
Марго?
– О
нет!
– Меня
бы это удивило! Значит, он по-прежнему изменяет своей жене? Мерзавец! Изменять
французской принцессе! К счастью, она не остается в долгу. А когда ты приехал,
как звалась соперница Марго?
– Фоссэз.
– Девица
из рода Монморанси! Что ж, это не так уж плохо для беарнского медведя. А здесь
говорили о крестьянке, садовнице, буржуазке.
– Это
уже все было.
– Итак,
Марго – обманутая жена?
– Настолько,
насколько женщине возможно быть обманутой женой.
– Итак,
Марго злится?
– Она
в ярости.
– И
она мстит.
– Ну,
разумеется.
Генрих с
ликующим видом потер руки.
– Что
же она задумала? – спросил он, смеясь. – Перевернуть небо и землю,
бросить Испанию на Наварру, Артуа и Фландрию на Испанию. Не призовет ли она
ненароком своего братишку Генриха против коварного муженька?
– Может
статься.
– Ты
ее видел?
– Да.
– И
что же она делала, когда ты с ней расставался?
– Ну,
об этом ты никогда не догадаешься.
– Она
намеревалась завести нового любовника?
– Она
готовилась выступать в роли повивальной бабки.
– Как!
Что означает эта фраза? Здесь какое-то недоразумение, Шико. Берегись
недоразумений.
– Нет,
нет, мой король, все ясно. Никакого недоразумения нет. Я именно это и имел в
виду: в роли повивальной бабки.
– Obstetrix
[26].
– Да,
мой король, obstetrix. Iuno Lucina [27],
если предпочитаешь.
– Господин
Шико!
– Да
можешь таращить глаза сколько угодно. Я говорю тебе, что, когда я уезжал из
Нерака, сестрица твоя Марго была занята родами.
– Своими? –
вскричал Генрих, бледнея. – У Марго будет ребенок?
– Нет,
нет, она помогала своему мужу. Ты же сам знаешь, что последние Валуа не
отличаются плодовитостью. Не то что Бурбоны, черт побери!
– Итак,
Марго занимается деторождением, но не рожает сама.
– Вот
именно, занимается им.
– Кому
же она помогает рожать?
– Девице
Фоссэз.
– Ну,
тут уж я ничего не понимаю, – сказал король.
– Я
тоже, – ответил Шико. – Но я и не брался разъяснять тебе что-то. Я
брался за то, чтобы рассказать о фактах.
– Но
не добровольно же пошла она на подобное унижение?
– Конечно,
дело не обошлось без борьбы. Но где есть борьба, там один сильнее, а другой
слабее. К примеру – Геракл и Антей, Иаков и ангел. Так вот, сестрица твоя
оказалась послабее Генриха.
– Черт
побери, так ей и надо, по правде сказать.
– Ты
плохой брат.
– Но
они же, наверно, ненавидят друг друга?
– Полагаю,
что в глубине души они друг друга не слишком обожают.
– А
по видимости?
– Самые
лучшие друзья, Генрих.
– Так,
но ведь в один прекрасный день какое-нибудь новое увлечение окончательно их
поссорит.
– Это
новое увлечение уже существует, Генрих.
– Вздор!
– Нет,
честное слово, это так. Хочешь, я скажу тебе, чего опасаюсь?
– Скажи!
– Я
боюсь, как бы это новое увлечение не поссорило, а помирило их.
– Итак,
возникла новая любовь?
– Да,
возникла.
– У
Беарнца?
– У
Беарнца.
– К
кому же?
– Погоди,
ты хочешь все знать, не так ли?
– Да,
рассказывай, Шико, ты чудесно рассказываешь.
– Спасибо,
сынок. Так вот, – если ты хочешь все знать, мне придется вернуться к
самому началу.
– Вернись,
но побыстрее.
– Ты
написал свирепому Беарнцу письмо.
– А
что ты о нем знаешь?
– Да
я же его прочел.
– И
что ты о нем думаешь?
– Что
хотя оно было неделикатно по содержанию, зато весьма хитро по форме.
– Оно
должно было их поссорить.
– И
поссорило бы, если бы Генрих и Марго были обычной супружеской парой.
– Что
ты хочешь этим сказать?
– Что
Беарнец совсем не дурак.
– О!
– И
что он догадался.
– Догадался
о чем?
– О
том, что ты хочешь поссорить его с женой.
– Это
было довольно ясно.
– Да,
но гораздо менее ясной была цель, которую ты преследовал, желая их поссорить.
– А,
черт! Что касается цели…
– Да.
Так вот, представь себе, треклятый Беарнец вообразил, что ты преследовал весьма
определенную цель: не отдавать за сестрой приданого, которое ты остался должен!
– Вот
как!
– Да,
вот что этот чертов Беарнец вбил себе в голову.
– Продолжай,
Шико, продолжай, – сказал король, внезапно помрачнев.
– Как
только у него возникла эта догадка, он стал таким, каков ты сейчас, –
печальным, меланхоличным.
– Дальше,
Шико, дальше!
– Так
вот, это отвлекло его от развлечений, и он почти перестал любить Фоссэз.
– Ну
и что ж!
– Все
было, как я тебе говорю. И вот он предался новому увлечению, о котором я тебе
говорил.
– Но
он же какой-то перс, этот человек, язычник, турок! Двоеженец он, что ли? А что
сказала на это Марго?
– На
этот раз ты удивишься, сынок, но Марго пришла в восторг.
– От
беды, приключившейся с Фоссэз? Я это хорошо понимаю.
– Нет,
нет, нисколько. Она пришла в восторг по причине вполне личной.
– Ей,
значит, нравится принимать роды?
– Ах,
на этот раз она будет не повивальной бабкой.
– А
чем же?
– Крестной
матерью, ей это обещал муж, и в настоящий момент там уже бросают народу конфеты
по случаю крестин.
– Во
всяком случае, конфеты он покупал не на доходы со своих владений.
– Ты
так полагаешь, мой король?
– Конечно,
ведь я отказываюсь предоставить ему эти владения. А как зовут новую любовницу?
– О,
эта особа красивая и сильная, у нее роскошный пояс, и она весьма способна
защищаться в случае, если подвергнется нападению.
– И
она защищалась?
– Конечно!
– Так
что Генрих был отброшен с потерями?
– Сперва
да.
– Ага!
А затем?
– Генрих
упрям. Он возобновил атаку.
– И
что же?
– Он
ее взял.
– Как
так?
– Силой.
– Силой!
– Да,
с помощью петард.
– Что
ты порешь чепуху, Шико?
– Я
говорю правду.
– Петарды!
А кто же эта красавица, которую берут с помощью петард?
– Это
мадемуазель Кагор.
– Мадемуазель
Кагор?
– Да,
красивая, высокая девица, считавшаяся нетронутой, как Перонна, опирающаяся
одной ногой на реку Ло, другой на гору и находящаяся или, вернее, находившаяся
под опекой господина де Везена, храброго дворянина из числа твоих друзей.
– Черти
полосатые! – в ярости вскричал Генрих. – Мой город! Он взял мой
город!
– То-то
и есть! Понимаешь, Генрике, ты не соглашался отдать город Беарнцу, хотя обещал
это сделать. Ему ничего не оставалось, как взять его силой. Кстати, вот письмо,
которое он велел передать тебе в собственные руки.
И, вынув
из кармана письмо, Шико передал его королю.
Это было
то самое письмо, которое Генрих Наваррский написал после взятия Кагора и
которое заканчивалось словами: Quod mihi dixisti, profuit multum; cognosco meos
devotos, nosce tuos. Chicotus caetera expediet». Что означало: «То, что ты мне
сообщил, было для меня весьма полезно. Я своих друзей знаю, узнай своих. Шико
доскажет тебе остальное»,
|