Глава 18.
ЧТО ПРОИЗОШЛО У МЭТРА
БОНОМЕ ЗА ПЕРЕГОРОДКОЙ
Когда
капитан зашел за перегородку с корзиной, в которой торчали двенадцать бутылок,
Шико встретил его с таким добродушием, с такой широкой улыбкой, что Борроме и
впрямь готов был принять его за дурака.
Борроме
торопился откупорить бутылки, за которыми он спускался в погреб. Но это были
пустяки по сравнению с тем, как торопился Шико.
Приготовления
поэтому не заняли много времени. Оба сотрапезника, люди опытные в этом деле,
заказали соленой закуски, с похвальной целью все время возбуждать у себя жажду.
Закуску подал им Бономе, которому каждый из них еще раз многозначительно
подмигнул.
Бономе
ответил каждому из них понимающим взглядом. Но если бы кто-нибудь мог
разобраться в этих двух взглядах, то усмотрел бы существенную разницу между
тем, что был брошен Борроме, и тем, что был устремлен на Шико.
Бономе
вышел, и сотрапезники начали пить. Для начала, словно занятие это было слишком
важным, чтобы его прерывать, собутыльники опрокинули немало стаканов, не
перекинувшись ни единым словом.
Шико был
особенно великолепен. Не сказав ничего, кроме «Ей-богу, ну и бургундское!» и
«Клянусь душой, что за окорок!», он осушил две бутылки, то есть по одной на
каждую фразу.
– Черт
побери, – бормотал себе под нос Борроме, – и повезло же мне напасть
на такого пьяницу!
После
третьей бутылки Шико возвел очи к небу.
– Право
же, – сказал он, – мы так увлеклись, что, чего доброго, напьемся
допьяна.
– Что
поделаешь, колбаса уж больно солена! – ответил Борроме.
– Ну,
если вам ничего, – сказал Шико, – будем продолжать, приятель. У
меня-то голова крепкая.
И они
осушили еще по бутылке.
Вино
производило на каждого из собутыльников совершенно противоположное действие: у
Шико оно развязывало язык, Борроме делало немым.
– А, –
прошептал Шико, – ты, приятель, молчишь, не доверяешь себе.
«А, –
подумал Борроме, – ты заболтался, значит, пьянеешь».
– Сколько
вам нужно бутылок, куманек? – спросил Борроме.
– Для
чего?
– Чтобы
развеселиться.
– Четырех
достаточно.
– А
чтобы разгуляться?
– Ну
скажем – шесть.
– А
чтобы опьянеть?
– Удвоим
число.
«Гасконец! –
подумал Борроме. – Лопочет невесть что, а пьет только четвертую».
– Ну,
так можно не стесняться, – сказал он, вынимая из корзины пятую бутылку для
себя и пятую для Шико.
Но Шико
заметил, что из пяти бутылок, выстроившихся справа от Борроме, одни были
наполовину пусты, другие на две трети, ни одна не была осушена до конца.
Это
укрепило его в мысли, возникшей у него с самого начала, что у капитана на его
счет дурные намерения.
Он
приподнялся с места, чтобы принять из рук Борроме пятую бутылку, и покачнулся.
– Ну
вот, – сказал он, – вы заметили?
– Что?
– Толчок
от землетрясения.
– Что
вы!
– Да,
черти полосатые! Счастье, что гостиница «Рог изобилия» построена прочно, хоть и
на шпеньке.
– Как
так на шпеньке? – спросил Борроме.
– Ну
конечно, она же все время вращается.
– Правильно, –
сказал Борроме, осушая свой стакан до последней капли. – Я тоже это
ощущал, но не понимал причины.
– Потому
что вы не знаете латыни, – сказал Шико, – и не читали трактат «De
natura rerum» [32].
Если бы вы его прочли, то знали бы, что никаких явлений без причины не бывает.
– Послушайте,
любезный собрат, – сказал Борроме, – вы ведь капитан, как и я, не
правда ли?
– Капитан
от кончиков пальцев на ногах до кончиков волос на голове, – ответил Шико.
– Так
вот, дорогой мой капитан, раз не бывает явлений без причины, как вы
утверждаете, откройте мне причину вашего переодевания.
– Какого
такого переодевания?
– Вы
же были переодеты, когда пришли к дому Модесту.
– Как
же я был переодет?
– Горожанином.
– Ах,
и правда ведь!
– Откройте
мне это и тем самым начните обучать меня философии.
– Охотно.
Только и вы, в свою очередь, скажете мне, – правда? – почему вы были
переодеты монахом? Признание за признание.
– Идет! –
сказал Борроме.
– Бейте! –
сказал Шико, протягивая открытую ладонь капитану, который размашистым движением
хлопнул по руке Шико.
– Теперь
моя очередь, – сказал тот.
И он
ударил по своей ладони рядом с тем местом, где лежала рука Борроме.
– Отлично, –
сказал Борроме.
– Вы,
значит, хотите знать, почему я был переодет горожанином? – спросил Шико,
причем язык его заплетался все больше и больше.
– Да,
меня это занимает.
– И
вы мне тоже доверитесь?
– Честное
слово капитана. К тому же мы ведь договорились.
– Правда,
я и забыл. Ну, так нет ничего проще.
– Говорите
же.
– Двух
слов будет достаточно.
– Слушаю
вас.
– Я
шпионил для короля.
– Как,
шпионили?
– Да.
– Вы,
значит, по ремеслу – шпион?
– Нет,
я любитель.
– Что
же вы разведывали у дома Модеста?
– Все.
Я шпионил прежде всего за самим домом Модестом. Потом за братом Борроме, потом
за маленьким Жаком, потом за всем вообще монастырем.
– И
что же вы выследили, достойный мой друг?
– Я
прежде всего обнаружил, что дом Модест – толстый болван.
– Ну,
тут особой ловкости не требуется.
– Простите,
простите! Его величество Генрих Третий не дурак, а считает дома Модеста
светочем церкви и намерен назначить его епископом.
– Пусть
себе. Ничего не имею против такого назначения, наоборот: в тот день я здорово
повеселюсь. А еще что вы открыли?
– Я
обнаружил, что некий брат Борроме не монах, а капитан.
– Вот
как, вы это обнаружили?
– С
первого взгляда.
– А
еще что?
– Я
обнаружил, что маленький Жак упражняется с рапирой, пока ему не пришло время
орудовать шпагой, и на мишени, пока не настал час проткнуть человека.
– А,
ты и это обнаружил! – произнес Борроме, нахмурившись, – Ну, дальше,
что ты еще открыл?
– Дай-ка
мне выпить, а то я ничего больше не припоминаю.
– Заметь,
что ты приступаешь к шестой бутылке! – рассмеялся Борроме.
– Ну
что ж, и пьянею, – ответил Шико, – спорить не стану. Разве мы здесь
для того, чтобы философствовать?
– Мы
здесь, чтобы пить.
– Так
выпьем же!
И Шико
наполнил свой стакан.
– Ну
что, – спросил Борроме, чокнувшись с Шико, – припомнил?
– Что
именно?
– Что
ты еще увидел в монастыре?
– Черт
побери, конечно!
– Что
же ты там увидел?
– Я
увидел монахов, которые были больше солдаты, чем духовные, и подчинялись не
столько дому Модесту, сколько тебе. Вот что я увидел.
– Вот
как? Но это, наверное, не все?
– Нет,
но наливай же мне, наливай, наливай, а то я все опять забуду.
И так
как бутылка Шико была пуста, он протянул свой стакан Борроме, который налил ему
из своей.
Шико
осушил стакан единым духом.
– Что
ж, припоминаем? – спросил Борроме.
– Припоминаем
ли?. Еще бы!
– Что
ты еще увидел?
– Я
увидел целый заговор.
– Заговор? –
бледнея, переспросил Борроме.
– Да,
заговор, – ответил Шико.
– Против
кого?
– Против
короля.
– С
какой целью?
– Похитить
его.
– Когда
же?
– Когда
он будет возвращаться из Венсена.
– Черт
побери!
– Что
ты сказал?
– Ничего.
А вы это видели?
– Видел.
– И
предупредили короля?
– А
как же? Для того я и явился в монастырь!
– Значит,
из-за вас дело это сорвалось?
– Из-за
меня.
– Проклятье! –
процедил сквозь зубы Борроме.
– Вы
сказали?
– Что
у вас зоркие глаза, приятель.
– Ну,
что там! – заплетающимся языком ответил Шико. – Дайте-ка мне одну из
ваших бутылок, и вы удивитесь, когда я вам скажу, что я видел.
Борроме
поспешно удовлетворил желание Шико.
– Давайте
же, – сказал он, – удивляйте меня.
– Прежде
всего, я видел раненого господина де Майена.
– Эко
дело!
– Пустяки,
конечно: он попался мне на пути. Потом я видел взятие Кагора.
– Как
взятие Кагора? Вы, значит, прибыли из Кагора?
– Конечно.
Ах, капитан, замечательное было, по правде сказать, зрелище, такому храбрецу,
как вы, оно пришлось бы по сердцу.
– Не
сомневаюсь. Вы, значит, были подле короля Наваррского?
– Совсем
рядышком, друг мой, как сейчас с вами.
– И
вы с ним расстались?
– Чтобы
сообщить эту новость королю Франции.
– И
вы вышли из Лувра?
– За
четверть часа до вас.
– В
таком случае, раз мы с того момента не расставались, я не стану спрашивать, что
вы видели после нашей встречи в Лувре.
– Напротив,
спрашивайте, спрашивайте, ибо, честное слово, это как раз самое любопытное.
– Говорите
же.
– Говорите,
говорите! – сказал Шико. – Черти полосатые! Легко вам говорить:
говорите!
– Постарайтесь-ка.
– Еще
стаканчик, чтобы язык развязался… Полнее, отлично. Так вот, я видел, приятель,
что, вынимая из кармана письмо его светлости, герцога де Гиза, ты выронил еще
другое.
– Другое! –
вскричал Борроме, вскакивая с места.
– Да, –
сказал Шико, – оно у тебя тут.
И,
взмахнув два-три раза в воздухе рукой, дрожащей от опьянения, он ткнул концом
пальца в кожаную куртку Борроме, как раз туда, где находилось письмо.
Борроме
вздрогнул, словно палец Шико был куском раскаленного железа и это раскаленное
железо прикоснулось не к куртке, а прямо к телу.
– Ого, –
сказал он, – недостает лишь одного.
– К
чему это недостает?
– Ко
всему, что вы видели.
– Чего
недостает?
– Чтобы
вы знали, кому это письмо адресовано.
– Подумаешь! –
произнес Шико, кладя руки на стол. – Оно адресовано госпоже герцогине де
Монпансье.
– Боже
мой! – вскричал Борроме. – Надеюсь, вы ничего не сказали об этом
королю?
– Ни
слова, но обязательно скажу.
– Когда
же?
– После
того как посплю немного, – ответил Шико. И он опустил голову на руки,
которые только что положил на стол.
– А,
так вы знаете, что у меня есть письмо к герцогине? – спросил капитан
прерывающимся от волнения голосом.
– Знаю, –
проворковал Шико, – отлично знаю.
– И
если бы вы могли стоять на ногах, вы отправились бы в Лувр?
– Отправился
бы в Лувр.
– И
выдали бы меня?
– И
выдал бы вас.
– Так
что это не шутка?
– Что?
– Что,
как только вы проспитесь…
– Ну?..
– Король
все узнает?
– Но,
любезный друг мой, – продолжал Шико, приподнимая голову и глядя на Борроме
с томно-ленивым выражением, – поймите же: вы заговорщик, я – шпион. Я
получаю вознаграждение за каждый раскрытый мною заговор. Вы устраиваете
заговор, я вас выдаю. Каждый из нас выполняет свою работу – вот и все.
Доброй ночи, капитан.
Говоря
это, Шико не только занял свою первоначальную позицию, но вдобавок еще
устроился на табурете и на столе таким образом, что лицо его закрыли ладони, а
затылок защищен был каской, и открытой оставалась только спина.
Но зато
спина эта, освобожденная от кирасы, положенной рядом на стул, даже как-то
закруглялась, словно подставлялась под удар.
– А, –
произнес Борроме, устремляя на своего собутыльника горящий взгляд, – а, ты
хочешь выдать меня, приятель!
– Как
только проснусь, друг любезный, это дело решенное, – сказал Шико.
– Но
посмотрим еще, проснешься ли ты? – вскричал Борроме.
И с
этими словами он нанес яростный удар кинжалом в спину собутыльника, рассчитывая
пронзить его насквозь и пригвоздить к столу.
Но
Борроме рассчитывал, не зная о кольчуге, которую Шико позаимствовал в оружейном
доме Модеста. Кинжал его разлетелся на куски, словно стеклянный, от
соприкосновения с этой славной кольчугой, которая, таким образом, вторично
спасла Шико жизнь.
Вдобавок,
не успел еще убийца опомниться, как правая рука Шико, распрямившись, словно
пружина, описала полукруг и нанесла прямо в лицо Борроме удар кулаком, весящим
фунтов пятьсот, от чего Борроме, окровавленный, в синяках, откатился к стене.
В одну
секунду он, однако, очутился на ногах и сразу же схватился за шпагу.
Этих
двух секунд для Шико было достаточно, чтобы вскочить с места и тоже выхватить
оружие из ножен.
Винные
пары рассеялись точно по волшебству. Шико стоял, слегка опираясь на левую ногу,
взгляд его был устремлен на врага, рука крепко сжимала эфес, готовая дать
отпор.
Стол, на
котором валялись пустые бутылки, разделял, словно поле битвы, обоих противников,
служа каждому из них заслоном.
Но,
завидев кровь, текущую из его носа по лицу и капавшую на пол, Борроме
разъярился: он забыл о всякой осторожности и устремился на врага, сблизившись с
ним настолько, насколько позволял разделявший их стол.
– Дважды
болван, – сказал Шико, – видишь теперь, что на самом деле пьян ты, а
не я: ведь с того конца стола ты до меня дотянуться не можешь, моя же рука на
шесть дюймов длиннее твоей руки, а шпага на шесть дюймов длиннее твоей шпаги.
Вот тебе доказательство!
И Шико,
даже не сделав выпада, вытянул с быстротою молнии руку и уколол Борроме острием
шпаги в середину лба. У Борроме вырвался крик не столько боли, сколько ярости.
Отличаясь, во всяком случае, безрассудной храбростью, он стал нападать с
удвоенным пылом.
Шико по
ту сторону стола взял стул и спокойно уселся.
– Бог
ты мой, и болваны же эти солдаты! – сказал он, пожимая плечами. – Им
кажется, что они умеют владеть шпагой, а любой буржуа, если захочет, может
раздавить их, как муху. Ну вот, теперь он намеревается выколоть мне глаза. Ах,
ты вскочил на стол, – только этого не хватало! Да поберегись ты, осел
этакий, нет ничего страшнее ударов снизу вверх; захоти я, и мне ничего не стоит
нацепить тебя на шпагу, словно птенчика.
И он
уколол его в живот, как только что уколол в лоб.
Борроме
зарычал от бешенства и соскочил со стола.
– Вот
и отлично! – заметил Шико. – Теперь мы стоим на одном уровне и можем
разговаривать, фехтуя. Ах, капитан, капитан, вы, значит, иногда, от нечего
делать между двумя заговорами, занимаетесь также ремеслом убийцы?
– Я
совершаю во имя своего дела то же, что вы – ради своего, – сказал
Борроме, возвращаясь к самым существенным вопросам, поневоле испуганный мрачным
огнем, которым вспыхнули глаза Шико.
– Вот
это правильно, – сказал Шико, – и все же, друг мой, я с радостью
убеждаюсь, что стою побольше, чем вы. А это неплохо!
Борроме
удалось нанести Шико удар, которым он слегка коснулся его груди.
– Неплохо,
но этот прием мне известен: вы показывали его малютке Жаку. Так, значит, я
сказал, что стою побольше вас, приятель, ибо не я начал схватку, как мне этого
ни хотелось. Более того, я дал вам возможность осуществить ваш замысел,
подставив свою спину, и даже сейчас я только отражаю удары: дело в том, что у
меня есть для вас одно предложение.
– Не
нужно! – вскричал Борроме, выведенный из себя спокойствием Шико. – Не
нужно!
И он
нанес удар, которым гасконец был бы пронзен насквозь, если бы длинные ноги Шико
не сделали шага, благодаря которому он очутился вне досягаемости для своего
противника.
– Все
же я выскажу тебе мои условия, чтобы мне не пришлось потом себя в чем-то
упрекать.
– Молчи! –
сказал Борроме. – Все это бесполезно, молчи!
– Послушай
же, совесть моя этого требует. Я вовсе не жажду твоей крови, понимаешь? Если уж
придется убивать, так в самом крайнем случае.
– Да
убей же меня, убей, если сможешь! – крикнул разъяренный Борроме.
– Нет,
не хочу. Мне уже случилось раз в жизни убить другого забияку, вроде тебя, даже,
вернее, получше тебя. Черт побери! Ты его знаешь, он тоже был сторонником дома
Гизов, адвокат один!
– А,
Никола Давид! – пробормотал Борроме; услышав, что Шико одолел такого
противника, он испугался и перешел к обороне.
– Он
самый.
– Ах,
так это ты убил его?
– Ну
да, бог ты мой, да, славненьким ударом, который я и тебе покажу, если ты не
пойдешь на мои условия.
– Что
же это за условия? Выкладывай.
– Ты
перейдешь на службу королю, но в то же время останешься на службе у Гизов.
– То
есть стану шпионом, как ты?
– Нет,
между нами будет разница: мне не платят, а тебе станут платить. Для начала ты
покажешь мне письмо монсеньера герцога де Гиза к госпоже герцогине де
Монпансье. Ты дашь мне снять с него копию, и я оставлю тебя в покое до
ближайшего случая. Ну как? Правда, ведь я мил и покладист?
– Получай, –
сказал Борроме, – вот мой ответ.
Ответом
этим был удар, которым Борроме стремительно оттолкнул в сторону острие шпаги
Шико, так что его собственная шпага оцарапала тому плечо.
– Что
же делать, – сказал Шико, – вижу, придется мне таки показать тебе
удар, сваливший Никола Давида; удар этот – простой и красивый.
И Шико,
дотоле только отражавший удары, сделал шаг вперед и перешел к нападению.
– Вот
мой удар, – сказал Шико. – Я делаю ложный выпад на нижний кварт.
И он
нанес удар. Борроме отразил его, подавшись назад. Но дальше отступать было некуда –
он оказался припертым к стене.
– Хорошо!
Я так и думал – ты отражаешь круговым взмахом. Напрасно – кисть руки
у меня сильнее твоей. Итак, я плотнее сжимаю шпагу, перехожу снова на верхний
терц, вырываюсь вперед, и ты задет или, вернее, ты мертв.
И действительно,
за словами Шико последовал удар. Сказать точнее – они сопровождались
ударами. Тонкая рапира вонзилась, словно игла, в грудь Борроме между двумя
ребрами и с каким-то глухим звуком вошла в сосновую перегородку.
Борроме
раскинул руки и выронил шпагу. Глаза его расширились и налились кровью, рот
раскрылся, на губах появилась розовая пена, голова склонилась на плечо со
вздохом, похожим на хрип. Затем ноги его перестали поддерживать тело, оно упало
вперед, и рана, сделанная шпагой Шико, увеличилась, но шпага так и не
отделилась от перегородки, удерживаемая дьявольской рукой Шико, продолжавшей
сжимать рукоятку. Злосчастный Борроме, словно огромная бабочка, оставался
пригвожденным к стене, о которую судорожно бились его ноги.
Шико,
невозмутимый, хладнокровный, как всегда в решительные минуты и в особенности
тогда, когда в глубине души он ощущал уверенность, что сделал все, что
требовала от него совесть, Шико выпустил из рук шпагу, которая продолжала
горизонтально торчать в стене, отстегнул пояс капитана, пошарил у него в
кармане, извлек письмо и прочитал адрес:
ГЕРЦОГИНЕ
ДЕ МОНПАНСЬЕ.
Между
тем из раны тонкими, пузырящимися струйками вытекала кровь, а лицо раненого
искажено было мукой агонии.
– Я
умираю, умираю, – прошептал он, – господи боже мой, смилуйся надо
мною!
Эта
последняя мольба о божественном милосердии, вырвавшаяся из уст человека,
который, несомненно, подумал о нем лишь в эти последнее мгновения, тронула
Шико.
– Будем
же милосердны, – сказал он, – раз этот человек должен умереть, пусть
он умрет, как можно меньше страдая.
Подойдя
к перегородке, он с усилием вырвал из стены шпагу и, поддерживая тело Борроме,
не дал ему грузно упасть наземь.
Но эта
предосторожность оказалась ненужной; стремительная ледяная судорога смерти уже
парализовала все конечности побежденного: ноги его подкосились, он выскользнул
из рук Шико и тяжко свалился на пол.
От этого
удара из раны хлынула черная струя крови, унося остаток жизни, еще теплившийся
в теле Борроме.
Тогда
Шико открыл дверь и позвал Бономе.
Ему не
пришлось звать дважды. Кабатчик подслушивал у двери, до него донеслись и шум
отодвигаемого стола, опрокинутых скамей, и звон клинков, и, наконец, стук от
падения грузного тела. Зная по опыту, а в особенности после секретного
разговора с Шико, каковы по характеру люди военные вообще, а Шико в частности,
достойный господин Бономе отлично угадал все, что произошло. Не знал он только
одного – кто из противников пал.
К чести
мэтра Бономе надо сказать, что лицо его осветилось искренней радостью, когда он
услышал голос Шико и увидел, что дверь ему открывает гасконец.
Шико, от
которого ничего не ускользало, заметил это выражение, и им овладело благодарное
чувство к трактирщику.
Бономе,
дрожа от страха, зашел в отгороженное помещение.
– Ах,
господи Иисусе! – вскричал он, видя плавающее в крови тело капитана.
– Да,
что поделаешь, бедный мой Бономе, вот так обстоит дело; дорогому капитану,
видимо, очень худо.
– О,
добрый господин Шико, добрый господин Шико! – вскричал Бономе, едва не
лишаясь чувств.
– Ну,
что такое? – спросил Шико.
– Как
плохо с вашей стороны, что для этого дела вы избрали мое заведение! Такой был
представительный капитан!
– Разве
ты предпочел бы, чтобы Борроме стоял тут, а Шико лежал на земле?
– Нет,
конечно, нет! – вскричал хозяин с глубочайшей искренностью в голосе.
– Ну,
так именно это должно было случиться, если бы провидение не совершило чуда.
– Что
вы говорите?
– Честное
слово Шико! Посмотри-ка на мою спину, – она у меня что-то сильно болит,
любезный друг.
И Шико
склонился перед мэтром Бономе, чтобы плечи его оказались на уровне глаз
кабатчика.
Куртка
между лопатками была продырявлена, и в прорехе алело круглое пятно крови
размером с серебряный экю.
– Кровь! –
вскричал Бономе. – Кровь! Вы ранены!
– Подожди,
подожди.
И Шико
снял куртку, а затем рубаху.
– Теперь
погляди!
– Ах,
там у вас кольчуга, какое счастье, дорогой господин Шико, – так, значит,
негодяй хотел вас убить?
– Не
сам же я, господи ты боже мой, развлекался, нанося себе удар кинжалом между
лопатками! Что ты там видишь?
– Одно
звено кольчуги пробито.
– Он
добросовестно поработал, наш дорогой капитан. Кровь есть?
– Да,
под кольчугой много крови.
– Давай-ка
снимем кольчугу.
Шико
снял кольчугу, и обнажилось его туловище, состоявшее, видимо, только из костей,
мышц, натянутых на кости, и кожи, натянутой на мышцы.
– Ах,
господин Шико, там пятно величиной с тарелку.
– Да,
ты прав, тут кровоподтек, подкожное кровоизлияние, как говорят врачи. Возьми-ка
чистую белую тряпочку, смешай в стакане равное количество чистого оливкового
масла, винного осадка и промой это место, приятель, промой.
– Но
труп, дорогой господин Шико, труп, что мне с ним делать?
– Это
тебя не касается.
– Как
так не касается?
– А
вот как. Дай мне чернил, перо и бумагу.
– Сию
минуту, дорогой господин Шико.
И Бономе
выбежал из-за перегородки.
За это
время Шико, видимо, не желавший терять ни одного мгновения, разогрел на лампе
кончик тонкого ножика и разрезал посередине сургучную печать на конверте.
После
чего он вынул из конверта письмо и прочитал его, проявляя все признаки
живейшего удовлетворения.
Когда он
заканчивал чтение, вошел мэтр Бономе с маслом, вином, пером и бумагой.
Шико
расположил перо, бумагу и чернила на столе, подсел к нему, а спину свою с
флегматичной стойкостью подставил Бономе.
Бономе
понял, что это означает, и начал оттирать кровь.
Что
касается Шико, то он, словно ему не раздражали болезненную рану, а приятно
щекотали спину, переписывал письмо герцога де Гиза к сестре, сопровождая каждой
слово своими замечаниями.
Письмо
это гласило:
«Дорогая
сестра. Антверпенская экспедиция удалась для всех, кроме нас. Вам станут
говорить, что герцог Анжуйский умер. Не верьте этому, он жив.
Жив,
понимаете? В этом вся суть дела.
Одно
это слово – целая династия, оно отделяет Лотарингский дом от французского
престола вернее, чем самая глубокая пропасть.
Однако
пусть это вас не слишком тревожит. Я обнаружил, что два человеческих существа,
которых полагал усопшими, еще живы, а жизнь этих двух существ может привести к
смерти принца. Поэтому думайте только о Париже. Через шесть недель для Лиги
наступит время действовать. Пусть же наши лигисты знают, что час близок, и
будут наготове.
Войско
собрано. Мы можем рассчитывать на двенадцать тысяч человек верных и отлично
снаряженных. Эту армию я приведу во Францию под предлогом защиты от немецких
гугенотов, пришедших на помощь Генриху Наваррскому. Побью гугенотов и, вступив
во Францию в качестве друга, буду действовать, как хозяин».
– Эге! –
произнес Шико.
– Вам
больно, сударь? – произнес Бономе, перестав растирать спину Шико.
– Да,
друг любезный.
– Стану
тереть полегче, будьте покойны.
Шико
продолжал чтение.
«Р.
S. Полностью одобряю ваш план относительно Сорока пяти. Позвольте только
сказать вам, милая сестрица, что вы окажете этим головорезам больше чести, чем
они заслуживают…»
– Черт
побери! – прошептал Шико. – Это уже темновато.
И он
перечитал:
«Полностью
одобряю ваш план относительно Сорока пяти…»
«Какой
такой план?» – подумал Шико.
И он
продолжал:
«Р.
S. Полностью одобряю ваш план относительно Сорока пяти. Позвольте только
сказать вам, милая сестрица, что вы окажете этим головорезам больше чести, чем
они заслуживают».
«Какой
именно чести?»
И он
повторил:
«Чем
они заслуживают».
«Ваш
любящий брат Генрих де Гиз».
– Ладно, –
сказал Шико, – все ясно, кроме постскриптума. Что ж, обратим на него
особое внимание.
– Дорогой
господин Шико, – решился наконец сказать Бономе, видя, что Шико перестал
писать, хотя, может быть, еще размышлял о прочитанном, – дорогой господин
Шико, вы еще не сказали мне, как я должен поступить с этим трупом.
– Дело
очень простое.
– Для
вас, как человека, крайне изобретательного, наверно, простое, но для меня?
– Ну,
представь себе, например, что этот бедняга капитан затеял на улице ссору с
швейцарцами или рейтарами и его принесли к тебе раненным. Ты ведь не отказался
бы его принять?
– Нет,
конечно. Разве что вы бы запретили мне это, дорогой господин Шико.
– Предположим,
что, лежа тут, в уголке, он, несмотря на весь твой уход за ним, перешел все же в
лучший мир, так сказать – у тебя на руках. Это было бы несчастье, вот и
все, правда?
– Разумеется.
– Вместо
того чтобы заслужить упреки, ты заслужил бы похвалы за свою человечность.
Предположим еще, что, умирая, бедняга капитан произнес столь хорошо известное
тебе имя настоятеля обители святого Иакова у Сент-Антуанских ворот?
– Дома
Модеста Горанфло? – с удивлением вскричал Бономе.
– Да,
дома Модеста Горанфло. Ну вот: ты предупреждаешь дома Модеста, тот поспешно
является к тебе, и так как в одном из карманов убитого находят его
кошелек, – понимаешь? – важно, чтобы нашли его кошелек, предупреждаю
тебя об этом, и так как в одном из карманов убитого находят его кошелек, а в
другом вот это письмо, никому не приходит на ум никаких подозрений.
– Понимаю,
дорогой господин Шико.
– Более
того, вместо наказания ты получишь награду.
– Вы
великий человек, дорогой господин Шико. Бегу сейчас в монастырь.
– Да
подожди ты, черт возьми. Я же сказал – кошелек и письмо.
– Ах
да, письмо, оно у вас?
– Вот
именно.
– Не
надо говорить, что оно было кем-то прочитано и переписано.
– Ясное
дело: награду ты получишь как раз за то, что письмо нетронутым дойдет по
назначению.
– Значит,
в нем содержится какая-то тайна?
– В
такое время, как наше, тайны содержатся во всем решительно, дорогой мой Бономе.
И,
произнеся это изречение, Шико завязал шелковые шнурки под сургучной печатью тем
же способом, каким он их развязал, затем соединил обе половинки печати так
искусно, что даже самый опытный глаз не заметил бы ни малейшего повреждения.
После этого он снова сунул письмо в карман убитого, велел приложить к своей
ране в качестве примочки чистую тряпочку, пропитанную маслом, смешанным с
винным осадком, натянул прямо на тело защитную кольчугу, на кольчугу свою
рубашку, поднял шпагу, вытер ее, вложил в ножны и направился к выходу.
Потом он
возвратился и сказал:
– Ну
а если басня, которую я придумал, не кажется тебе убедительной, ты можешь
обвинить капитана в том, что он сам пронзил себя шпагой.
– В
самоубийстве?
– Конечно.
Это же ни на кого не бросит тени.
– Но
тогда несчастного не похоронят в освященной земле.
– Вот
еще! – сказал Шико. – Для него это так важно?
– Думаю,
что важно.
– Тогда
делай так, как если бы ты был на его месте, любезный Бономе. Прощай.
Подойдя
уже к дверям, он еще раз возвратился.
– Кстати,
раз он умер, я расплачусь.
И Шико
бросил на стол три золотых экю.
Затем он
приложил указательный палец к губам в знак молчания и вышел.
|
