Глава 19.
АББАТСТВО СВЯТОГО
ИАКОВА
Аббатство,
которое король отдал Горанфло в награду за его верную службу и в особенности за
его блестящее красноречие, расположено было за Сент-Антуанскими воротами, на
расстоянии около двух мушкетных выстрелов от них.
В те
времена часть города, примыкающая к Сент-Антуанским воротам, усиленно
посещалась знатью, ибо король часто ездил в Венсенский замок, тогда еще
называвшийся Венсенским лесом.
Вдоль
дороги в Венсен многие вельможи построили себе небольшие особняки с прелестными
садиками и великолепными дворами, являвшиеся как бы пристройками к королевскому
замку; в этих домиках часто происходили свидания, но осмелимся
утверждать, – несмотря на то что в то время даже любой буржуа с увлечением
вмешивался в дела государства, на этих свиданиях никаких политических
разговоров не велось.
Благодаря
тому что по этой дороге вечно сновали туда и сюда придворные, можно считать,
что она до известной степени соответствовала тому, чем в настоящее время
являются Елисейские поля.
Согласитесь,
что аббатство, гордо возвышавшееся справа от дороги, было отлично расположено.
Оно
состояло из четырехугольного строения, окаймлявшего огромный, обсаженный
деревьями двор, сада с огородом позади, жилых домов и значительного количества
служебных построек, придававших монастырю вид небольшого селения.
Двести
монахов ордена святого Иакова проживали в кельях, расположенных в глубине
двора, параллельно дороге.
Со
стороны фасада четыре больших окна, выходивших на широкий и длинный балкон с
железными перилами, давали доступ во внутренние помещения аббатства воздуху,
свету, веяньям внешней жизни.
Подобно
городу, который мог подвергнуться осаде, оно обеспечивалось всем необходимым с
приписанных к нему земель и угодий в Шаронне, Монтрейле и Сен-Манде.
Там, на
пастбищах, находило обильный корм стадо, неизменно состоящее из пятидесяти
быков и девяноста девяти баранов: монашеские ордена то ли по традиции, то ли по
писаному канону не могли иметь никакой собственности, исчисляющейся ровными
сотнями.
В особом
строении, целом дворце, помещалось девяносто девять свиней, которых с любовным
и – в особенности – самолюбивым рвением пестовал колбасник, выбранный
самим домом Модестом.
Этим
почетным назначением колбасник обязан был превосходнейшим сосискам,
фаршированным свиными ушами, и колбасам с луком, которые он некогда поставлял в
гостиницу «Рог изобилия».
Дом
Модест, благодарный за трапезы, которые он вкушал в свое время у мэтра Бономэ,
расплачивался таким образом за долги брата Горанфло.
О кухнях
и погребе нечего даже и говорить.
Фруктовый
сад аббатства, выходящий на восток и на юг, давал несравненные персики,
абрикосы и виноград, кроме того, из этих плодов вырабатывались консервы и сухое
варенье неким братом Эузебом, творцом знаменитой скалы из засахаренных фруктов,
поднесенной обеим королевам Парижским городским управлением во время последнего
парадного банкета.
Что
касается винного погреба, то Горанфло сам наполнил его, опустошив для этого все
погреба Бургони. Ибо он обладал вкусом подлинного знатока, а знатоки вообще
утверждают, что единственное настоящее вино – это бургундское.
В этом-то
аббатстве, истинном раю тунеядцев и обжор, в роскошных апартаментах второго
этажа с балконом, выходившим на большую дорогу, обретем мы вновь Горанфло,
украшенного теперь вторым подбородком и облеченного достопочтенной важностью,
которую привычка к покою и благоденствию придает даже самым заурядным лицам.
В своей
белоснежной рясе, в черной накидке, согревающей его мощные плечи, Горанфло не
так подвижен, как был в серой рясе простого монаха, но зато более величествен.
Ладонь
его, широкая, словно баранья лопатка, покоится на томе in quarto, совершенно
исчезнувшем под нею; две толстых ноги, упершиеся в грелку, вот-вот раздавят ее,
а руки теперь уже недостаточно длинны, чтобы сойтись на животе.
Утро.
Только что пробило половину восьмого. Настоятель встал последним,
воспользовавшись правилом, по которому начальник может спать на час больше
других монахов. Но он продолжает дремать в глубоком покойном кресле, мягком,
словно перина.
Обстановка
комнаты, где отдыхает достойный аббат, более напоминает обиталище богатого
мирянина, чем духовного лица. Стол с изогнутыми ножками, покрытый богатой
скатертью; картины на сюжеты религиозные, но с несколько эротическим
привкусом, – странное смешение, которое мы находим лишь в искусстве этой
эпохи; на полках – драгоценные сосуды для богослужения или для стола; на
окнах пышные занавески венецианской парчи, несмотря на некоторую ветхость
свою – более великолепные, чем самые дорогие из новых тканей. Вот
некоторые подробности той роскоши, обладателем которой дом Модест Горанфло сделался
милостью бога, короля и в особенности Шико.
Итак,
настоятель дремал в своем кресле, и в солнечном свете, проникшем к нему, как
обычно, отливали серебристым сиянием алые и перламутровые краски на лице
спящего.
Дверь
комнаты потихоньку отворилась. Не разбудив настоятеля, вошли два монаха.
Первый
был человек тридцати – тридцати пяти лет, худой, бледный, все мускулы его
были нервно напряжены под одеянием монаха ордена святого Иакова. Голову он
держал прямо. Не успевал еще произнести слова, а соколиные глаза уже метали
стрелу повелительного взгляда, который, впрочем, смягчался от движения длинных
светлых век: когда они опускались, отчетливей выступали темные круги под
глазами. Но когда, наоборот, между густыми бровями и темной каймой глазных
впадин сверкал черный зрачок, казалось – это блеск молнии в разрыве двух
медных туч.
Монаха
этого звали брат Борроме. Он уже в течение трех недель являлся казначеем
монастыря.
Второй
был юноша семнадцати-восемнадцати лет, с живыми черными глазами, смелым
выражением лица, заостренным подбородком. Роста он был небольшого, но хорошо
сложен. Задирая широкие рукава, он словно с какой-то гордостью выставлял
напоказ свои сильные, подвижные руки.
– Настоятель
еще спит, брат Борроме, – сказал молоденький монах другому, – разбудим
его или нет?
– Ни
в коем случае, брат Жак, – ответил казначей.
– По
правде сказать, жаль, что у нас аббат, который любит поспать, – продолжал
юный монах, – мы бы уже нынче утром могли испробовать оружие. Заметили вы,
какие среди прочего там прекрасные кирасы и аркебузы?
– Тише,
брат мой! Вас кто-нибудь услышит.
– Вот
ведь беда! – продолжал монашек, топнув ногой по мягкому ковру, что
приглушило удар. – Ведь вот беда! Сегодня чудесная погода, двор совсем
сухой. Можно было бы отлично провести учение, брат казначей!
– Надо
подождать, дитя мое, – произнес брат Борроме с напускным смирением,
которое разоблачал огонь, горевший в его глазах.
– Но
почему вы не прикажете хотя бы раздать оружие? – все так же горячо
возразил Жак, заворачивая опустившиеся рукава рясы.
– Я?
Приказать?
– Да,
вы.
– Я
ведь ничем не распоряжаюсь, – продолжал Борроме, приняв сокрушенный
вид, – хозяин – тут!
– В
кресле.., спит.., когда все бодрствуют, – сказал Жак, и в тоне его звучало
скорее раздражение, чем уважение. – Хозяин.
И его
умный, остро проницательный взгляд, казалось, проникал в самое сердце брата
Борроме.
– Надо
уважать его сан и его покой, – произнес тот, выходя на середину комнаты,
но сделав при этом такое неловкое движение, что небольшой табурет опрокинулся и
упал на пол.
Хотя ковер
заглушил стук табурета, как заглушил он звук удара, когда брат Жак топнул
ногой, дом Модест вздрогнул и пробудился.
– –
Кто тут? – вскричал он дрожащим голосом заснувшего на посту и внезапно
разбуженного часового.
– Сеньор
аббат, – сказал брат Борроме, – простите, если мы нарушили ваши
благочестивые размышления, но я пришел за приказаниями.
– А,
доброе утро, брат Борроме, – сказал Горанфло, слегка кивнув головой.
Несколько
секунд он молчал, как видно, напрягая все струны своей памяти, затем, поморгав
глазами, спросил:
– За
какими приказаниями?
– Относительно
оружия и доспехов.
– Оружия?
Доспехов? – спросил Горанфло.
– Конечно.
Ваша милость велели доставить оружие и доспехи.
– Кому
я это велел?
– Мне.
– Вам?..
Я велел принести оружие, я?
– Безо
всякого сомнения, сеньор аббат, – произнес Борроме твердым, ровным
голосом.
– Я, –
повторил до крайности изумленный дом Модест, – я?! А когда это было?
– Неделю
тому назад.
– А,
раз уже прошла неделя… Но для чего оно, это оружие?
– Вы
сказали, сеньор аббат, – я повторяю вам собственные ваши слова, – вы
сказали: «Брат Борроме, хорошо бы раздобыть оружие и раздать его всей нашей
монашеской братии: гимнастические упражнения развивают телесную силу, как
благочестивые увещевания укрепляют силу духа».
– Я
это говорил? – спросил Горанфло.
– Да,
достопочтенный аббат. Я же, недостойный, но послушный брат, поторопился
исполнить ваше повеление и доставил оружие.
– Странное,
однако же, дело, – пробормотал Горанфло, – ничего этого я не помню.
– Вы
даже добавили, достопочтенный настоятель, латинское изречение: «Militat
spiritu, militat gladio» [7].
– О, –
вскричал дом Модест, от изумления выпучивая глаза, – я добавил это
изречение?
– У
меня память неплохая, достопочтенный аббат, – ответил Борроме, скромно
опустив глаза.
– Если
я так сказал, – продолжал Горанфло, медленно опуская и поднимая
голову, – значит, у меня были на то основания, брат Борроме. И правда, я
всегда придерживался мнения, что надо развивать тело. Еще будучи простым
монахом, я боролся и словом и мечом: «Militat spiritu…» Отлично, брат Борроме.
Как видно, сам господь меня осенил.
– Так
я выполню ваш приказ до конца, достопочтенный аббат, – сказал Борроме,
удаляясь вместе с братом Жаком, который, весь дрожа от радости, тянул его за
подол рясы.
– Идите, –
величественно произнес Горанфло.
– Ах,
сеньор настоятель, – начал снова брат Борроме, возвращаясь через несколько
секунд после своего исчезновения. – Я совсем забыл…
– Что?
– В
приемной дожидается один из друзей вашей милости, он хочет с вами о чем-то
поговорить.
– Как
его зовут?
– Мэтр
Робер Брике.
– Мэтр
Робер Брике, – продолжал Горанфло, – не друг мне, брат
Борроме, – он – просто знакомый.
– Так
что ваше преподобие его не примете?
– Приму,
приму, – рассеянно произнес Горанфло, – этот человек меня развлекает.
Пусть он ко мне поднимется.
Брат
Борроме еще раз поклонился и вышел.
Что
касается брата Жака, то он одним прыжком вылетел из апартаментов настоятеля и
очутился в комнате, где сложили оружие.
Через пять
минут дверь опять отворилась, и появился Шико.
|
