|
|
X
Стала
Катичка на теятры учиться, и пошел у нас дым коромыслом. И барыня в это дело
пустилась. Пошли разные к нам ходить, ватагами, наговаривают и наговаривают,
бо-знать чего. А то еще в стихи читали, да в голос, чисто по упокойнику. И всех
корми. А прожо-ры-ы…! Один все себя в грудь бил, кричал все – «хочу помереть!
дайте мне яду сладкого!» – а барин… надоели они ему, – насмех ему: «а
хотите помереть, ступайте на войну лучше!» Ну, чистая волконалия. Барин все
так, бывало:
«Волконалия
у нас стала!..» – шум его беспокоить стал.
Да
жадные все, голодные… – со стола так и не убирали, чисто трактир у нас. С
утра до ночи так и короводились, все наговаривали, чего на теятрях вот
представляют. А Катичка первая верховодка, такая-то блажная стала, умного слова
не скажи. И еще с простынями танцевали, на цыпочках ходили, руками поводили,
мода такая завелась… почесть что голые! И барыня туда же, с простынями. Ну,
страм и страм. Да какие все самовольные, по комнатам шнырят, чисто родня
приехала. Так за ними все и ходили, куда пойдут. Полдюжины столовых ложек
серебряных у нас пропало, так и не доискались. Да колечко еще у Катички с
умывальника смылось – всякого народу было. С гитарой один ходил, чистый
ломовик, все выпимши, глупые песни пел, да про альхерея… все припевал – «горчишник
я ширлатан!» – а те гогочут. В ванной я его и захватила, голову мочил…
колечко-то и примочил. А как скажешь, – друзья-приятели! Ни время, ни
порядку, – постоялый и постоялый двор. И кого-кого только не было… И
цыганы ходили, и эти вот… пестрые кофты, разные рукава, самые-то оторвы. С
ножом один ходил, в башлыке, зубами на меня щелкал, – баушка ему стала!
Ну, мамай и мамай пошел. Да что… подушки со всего дома на ковры навалят, шалями
пестрыми накроют и ломаются. Разуются все, и молодчики, и девчонки… на головах
дутые винограды с елки, и розаны, на образа-то вот продают… все в простынях,
плечи голые, ноги голые, страмота… и вино из кувшинов пьют, и все-то
наговаривают, и все-то кричат – «мы боги! мы боги!..» – сущая правда, барыня.
Уж на головах пошли. Уж это всегда перед бедой так, чуметь начинают… –
большевики вот и объявились. Да я понимаю, барыня… не с пляски они, большевики…
а – к тому и шло, душа-то уж разболталась, ни туда ни сюда… а так, по ветру. Уж
к тому и шло. А дурак тот, с гитарой, так обнагле-эл… – закрыл Катичку
простыней и обнял, совсем охальник. Барин как увидал, – за руку его в
прихожую вывел да в ше-ю… и гитара его по лестнице зазвонила. Скажу барыне –
кабак у нас, чему Катичка учится? А она все свое:
«Не лезь
не в свое дело, глупая… не понимаешь ты, это иску-ста!..»
И только
у всех и разговору – искуста-искусна, искусна-искуста… – а толку никакого,
одни только неприятности.
А жизнь
пошла беспокойная, военная. Барина тоже на войну забрали… ну, из уважения
оставили, лазареты наблюдать. Барыня словно хлопотала, – из уважения ей и
сделали, каждого могла заговорить. И мундир ему выдали, и саблю. Он сейчас
пациенок порастрес, – хороший у нас на дворе лазарет открыли, на сорок
человек. И барыне занятие, раненых солдатиков навещать. Правду сказать –
старались. Как первую партию привезли… а у нас актерщики были, и читатели, в
стихи читали… высыпали глядеть. А солдатики грязные, повязки в крови, запекши…
молодчики наши папиросок им, бутенброты, нахваливают… за нашу Россию
стараетесь… очень соболезновали. Еще один, помню, все добивался – «а страшно
умирать, а?…» А солдатик, вежливый такой, – «страшно – нестрашно, –
говорит, – а требуется!» – полон рот калачом набил, не проворотить. Барин,
первое время, и дома не бывал, перекусит – и до ночи его не видим, на прием
только приезжал, забота была большая. И денег нам тут посыпалось. Докторов на
войну забрали, – ну, барина прямо наразрыв. Другую горничную еще взяли,
для гостей, да девчонку еще наняли, у телефона записывать. Никогда столько
пациенков не было. Да Катичкина еще орава, – ну, непротолченая труба
всякого народу стала. И откуда только бралось! Столько на войну забирают, а у
нас все молодчики, не убывают, а прибывают. И наговаривают, и начитывают, и
скачут, и пляшут, и друг с дружкой в обнимку жмутся и крутятся,
страмота, – чисто все посбесились. Театральщики, уж известно, какой народ…
все будто понарошку им, представляют и представляют. Правда, для раненых
старалисьутешали, по лазаретам ездили представлять, а у нас все и наговаривали.
Катичка помостки велела в зале поставить, и рояль туда подняли, и картинки там
красили, представлять. Скажешь барыне:
«Никаких
денег у нас не хватит ораву такую кормить, – колбасы по пять фунтов на
закуску, сыру, телятины что… белых хлебов десятка по три, сахару не напасешься, –
тыщи на месяц мало. Да диви бы на пользу шло!..»
А она,
высуня язык, только отмахивается:
«Война,
всем надо помогать… надоела, не твое дело!»
Не
мое-то не мое, а… Ну, мне уж под две тыщи задолжали, про себя не говорю, а
лавошнику Головкову сколько должны, а он деликатный, только пошутит мне:
«Попомните
доктору, Дарья Степановна… мы тоже и сахарок, и колбаску, и все протчее-иное и
другое покупаем-с, а не от Ильи-пророка по знакомству получаем-с!»
Дадут
ему сотню-другую – опять давай. Давал. Прознал, что барин на войну может
посылать, а у него сынка забрали, в вошпитале лежал, будто у него глаз не
глядит, – ну, и старался барину услужить. А барин строгой был, никому
поблажки от него не было, по закону очень. Ну, и забрал сынка. Да еще серчал на
Головкова, что за царя приверженый. И вот какой богомольный, Головковто…
хироносец был! А такой, хируги за крестным ходом всегда носил, почтенный очень,
собственный дом. Он за царя стоял, а барин и слышать не хотел – долой и долой.
Они с барыней секрет знали – только царя долой, все новое пойдет, хорошее, им
известно. Ну, не знал, послал на войну сынка. А Головков в полицию донес: у
доктора какие молодцы пляшут, а на войну их не посылают. Это с досады он.
Дознавали, как же: по закону гуляют, от войны, – все калеки, по белому
билету. Он тогда на нас к мировому подал, за долги. Это когда и судов уж
сурьезных не было, а барин заболели… нам в Крым бумага приходила, приносил с
красной лентой какой-то, не гордовои, а другой… говорил барину – теперь можете
не платить, когда еще вас разыщут, а теперь все похерено. А сколько-то много
Головков на нас насчитал. Так нас и не достали, а платить уж нам нечем стало,
сами жили из милости у доктора одного. А у Головкова супруга Авдотья
Васильевна, желанная такая… вот где это Дунай-река-то… Ну, как угодно, не буду
отбиваться. А уж такое дело вышло, уж так я горевала… Ну, как угодно, а то и
вправду, запутаюсь.
|
