|
|
XXXIII
А как
же, суд был, допрашивали. Васенька доложил все – с графиней они совсем
сладились, сказал ей – Катичка его невеста, и она ничего. И устроила им
похороны, со зла. А в сумочке записку для Катички нашли: «получите мои
обноски!» Зло вот и положила. Письмо еще нашли, к сестре – кузине, католичка
которая, хроменькая-горбатенькая, здесь живет. И написано сверху – переслать
через полковника Коврова. Власти прочитали, печатями запечатали, Васеньке
отдали. Катичка добиваться: чего она написала? А он ей – «не могу отпечатать».
Она ему – «а, тайны у вас?» Он себя за голову хватал, – «как я смертное
письмо могу?» Дал ей, а она швырнула. Зло и засело, как заноза. Ему ехать, а
она его видеть не желает. Уехал, письма писал, она рвала. Приехал, плечо
пробито. Говорю – плечо пробито. Допустила. Как ледышка, губка только дрожит.
Он ей то-се, а она: «вы солгали». Да еще чего: «у вас любовь была!» Худой,
глаза провалились, пошел – сказал мне: «вы ей взаместо матери, няня… скажите ей
– чист я перед ней». На войну уехал. Три дня я Катички добивалась, – ни
ела, ни пила, заперлась. Я уж в окошко к ней влезла – она без чувств. Две
недели болела. Доложила я ей про Васеньку, стала она кричать, как мамочка-покойница:
не могу жить, не буду жить! В лазарет поступила, косыночку надела – монашка и
монашка. Плакала на нее, – худая-расхудая, одни глаза. Из лазарета придет
– как мертвая сидит, на море глядит. Скажу ей: «Катичка, что ж меня ты забыла,
словечка со мной не скажешь?» – «Я тебя не забыла, няня…» – ничего и не скажет.
А денег у нас нет. И приходит к нам татарин, беса-то все хотел… и сует мне вот
какую пачку денег. Говорит – барин Ковров велел, а барышне не сказывай. Говорю
– без ее не могу. Он на стол швырнул и пошел: я, говорит, слово дал. А он у них
в именьи много годов жил, приверженный.
Ну,
прибрала я деньги. А на базаре только и толков – большевики Крым возьмут. Все
из рук валится, а садовничиха с Агашкой стращают: вот, скоро разделка будет!
Агашка с паликмахером спуталась, стал ночевать ходить, волосатый, страшный, и
пистолет у него. Опять наверх стала перетаскиваться, хвастала все: губернаторша
скоро буду. А тут Катичка мне и говорит: «собери, няня, узелок мне… прошение я
послала, на войну еду». Подкосила она меня. Стала проситься с ней… – «куда
тебе, мне и одной-то не собразиться». Ушла она в лазарет, два дня не
заявляется. Побежала к ней, а там сестры мне: поехала в Севастополь раненых
принимать. И приходит на дачу офицерик. Катичка за ним ходила, и говорит –
Катерина Костинтииовна что-то заболела, в Севастополе ее удержали, по телефону
извещено. А он скромный такой, из ученых, как Васенька. Бе-дный был, бельишка
не было, мы ему баринову рубашку дали, и покормим когда. А он стеснительный,
объесть боялся, Ну, сказал, – у меня ноги отнялись. Он мне голову помочил,
а поднятьто меня не в силах. Позвал садовничиху, а она еще на меня:
«доплясалась перед дерьмом своим. – перед господами, мол,
наплясалась, – вот и без ног». Ткнула меня на стульчик, – я, говорит,
не доктор. А офице*рик и говорит:
«Нешто
можно с таким народом большевиков одолеть! нас горсточка, а таких большие
милиены».
Неделю я
лежала. А тут и Катичку привезли. Не тиф был, а грипп, за воспаление боялись.
Друг за дружкой и походили мы.
Помню,
октябрь на исходе был. Садовничиха прибегает, – «большевики Крым
прорвали!» – пляшет, крестится, ведьма-ведьмой.
«Пришли
родненькие наши, весь свет покорили, Агашка от паликмахера узнала, уж ему дано
знать, никого не выпускать чтобы!..»
Погибель
и погибель. Сказала Катичке. Села на постельке, бле-дная, мутно так
поглядела… – «теперь, говорит, все равно». А я только вчера дров на зиму
купила, на шелковую материю выменила, – как же теперь с дровами-то? Тут
страсти идут, а я с дровами. Глянула на море, – чтой-то много как кораблей
идет, никогда столько не было. Неуж, думаю, англичаны войску везут? А тут с
соседней дачи Миша бежит, панаша у них офицер был, в городе служил,
калечный, – кричит:
«Нян-Степановна,
из города верховой, велел папаша к ночи выбираться, все уезжают!»
Так все
и потемнело. А Миша кричит-пляшет:
«На
кораблях поплывем! а то большевики всех порежут!»
До
Катички добежала, кричу – скорей собираться, уж корабли пригнали, соседи
выбираются. А она лежит, ни слова мне, – ну, чисто мертвая. А садовничиха
в окно кричит: «большевики всех офицерей пожгли, всех с пушками захватили,
паликмахер телеграмму показывал!» Ручками Катичка закрылась, – слова не
могла добиться.
XXXIV
К
соседям я, а барыня бегает по даче с детской рубашечкой, к груди прижимает.
Хавос у них, чемоданы, корзинки, девочки с куклами бегают, она кричит –
«скорей, наши на пароход садятся, большевики подходят!» А девочка варенья банку
в чемодане раздавила, текет варенье, барыня руки порезала, девочки
ревут… – ну, какой тут совет спросить. Бегу домой, а на костылях офицерик
наш, задохнулся, кричит – «Катерину Костинтиновну спасать!» Обрадовалась ему,
повела к Катичке. Стал ее умолять. Она ему: «где полковник Ковров?» А он не
знает. Идут, говорит, войска, на корабли. Он ее умолял…! – «Вы не знаете,
что в Ростове было, умоляю вас!» Она – никак! Он опять: доктора послали, велели
вывезти, всем место будет, – она хоть бы словечко. Заковылял вниз,
задохнулся, костылями машет. А с дороги уж слышно – автомобили гудят, подводы
стучат, – у нас с заднего балкона сошу видно, – и пеши, и верхом, и
на повозках, с узлами бегут, волы тянут, скрип-гам, конца не видно, чисто весь
Крым поднялся. И не обедали мы, кусок в глотку не лезет. А садовничиха, гляжу,
наши дрова к себе волокет. А я ей – «наши дрова, как ты так.?!» – а она себе
тащит, скалится. И Агашка уж сундук с паликмахером наверх волокут, да Катичкину
блузку под мышку себе поддела, – живой разбой. Заплакала я, – дожили
до чего, среди бела дня грабят. Соседи, смотрю, на подводу поклалнсь, поехали
вниз, и солдатик хромой при них, и ихияя кошка с ними. Сердце во мне
упало, – ой, страсти, идут на нас, бегут все, мы чего ж дожидаемся? Стала
Катичку тормошить: приди в себя, Якубенку вспомни! Глядь, – вот я
перепугалась! – верхом кто-то, через палисадник перестегнул, по кустам, по
клунбам, на терасы чуть не вскочил, лошадь так надыбы! А это татарин, деньги-то
мне всучил. Зубами щелкает, коня лупцует, как демон страшный. Кричит, плеткой
грозит – «барышню зови!» – выругал черным словом. И Катичка выбежала на шум…
«Что вам нужно?» – кричит татарину.
«Начальник
приказал на пароход вам сажаться, живо! – кричит на нее, плеткой
машет. – За офицерями ходили, записаны у красных, плохо вам! Сейчас
уезжайте, я слово дал!»
Она ему
свое: «где полковник Ковров?» А он не знает. Воюет, говорит. Коня поднял, пуще
закричал:
«Силой
вас заберу, приказ мне, головой отвечаю… я слово дал!»
Стала и
она кричать:
«Кто мог
приказать? Нет у меня начальников!»
«Полковник
Ковров велел! Я ему слово дал!»
«Где
он?» – опять все свое. А тот свое:
«Этого
не могу знать. Прорвались большевики, комендант депешу получил. Я слово дал, к
ночи подводу пригоню, будьте готовы! – и пакет вынул. – Вам денег
велено передать на дорогу, я слово дал!..»
Она не
берет. Он тогда на ступеньку бросил. Глядь – садовничиха вертится, на деньги
зарится. Не успела поднять, как он ее по спине плеткой щелкнул, она в го-лос.
Мигнул мне – возьми. Подобрала я пакет. А Катичка – «где полковник Ковров?»
«Бог
знает! – крикнул, как сумашедчий, – уцелел – уедет!»
Катичка
закрылась ручками и пошла к себе. А татарин опять свое: «подводу пригоню, я
слово дал!» – и через забор сиганул.
Пошла к
Катичке, – она лежит, в потолок глядит. Спрашиваю – сбираться будем? Ни
слова. А тут паликмахер прибежал, чего-то посушукался. Садовничиха ко мне.
Ласковая такая, выспрашивает, едем ай не едем. Сказала: приказ писан, кто
останется – тому место хорошее дадут, а кто поедет, корабли порохом взорвут.
Пошла – под кофту себе Катичкин пуховой платок сунула. Догнала я ее, отбила. А
паликмахер уселся в саду, – похоже, караулит. Стало темнеть – подвода
заскрипела, и татарин тот, с ружьем, на коне. Гляжу – паликмахер в кусты
шмыгнул, а татарин за ним, с гиком: «я тебя найду, черта!» И говорит мне: «этот
сволочь самый вредный, зачем к вам в сады ходит?» Сказала – Агашкин сожитель
это. Он и говорит: «уезжайте, уйдут добровольцы – вам не жить». Сказала
Катичке, она мне: спроси, где полковник Ковров. А он все не знает. Так мы и не
поехали. Уж татарин кричал-кричал, ругался, – никак. Щелкнул коня, взвил
надыбы, – «ну, Бог судит… я слово дал – ваша воля!» – умчал.
|
