|
|
LVII
А это
Васенька заболел, ей в телефоны сказали. За руку меня схватила, дрожит, зубами
стучит… – «няничка, едем… опасно болен… проклятая я!»
Покатили
мы за город. Подъехали к заводу, а нас не пропускают. Она кричать…! Велели
пропустить. А его уж в больницу свезли, дилехтора. Мы в больницу, в другом
конце, сады где… – его в мозговую больницу положили, за голову-то он все
хватался. Да, на фабрике еще нам сказали: «он для нас нужный слуга, мы его на
хорошее лечение послали». Ну, в конторе нам отыскали его: в саду, флигелек,
дача будто, в елках, место самое тихое, белая вся больница. Вышла смотрительша,
записала нашу фамилию, – «я, говорит, вас хорошо знаю… только навряд вас
доктор допустит, опасно болен». Пришел доктор, тоже все чего-то жует… как
вскинется на нас, стро-гой очень: «никак, без памяти лежит анженер, я за него
отвечу канпании! у него воспаление мозгов, сотрясение от войны, не могу допустить!»
Закричала на него Катичка – «взглянуть хоть дайте!» – в расстройстве таком,
понашему ему крикнула, а он не понимает, выпучился на нас. Ну, сказали мы ему
по-ихнему, – дозволил. Повели нас. Чистота, сестрицы-синаторки,
бе-ленькие, хорошенькие все, туфли велели мягкие, не шуметь. Привели в палату,
а там темно, – в теми его держали! – чутошный огонечек синий, будто
там упокойник лежит. А близко не допустили, а то испугать можно. Лечение такое,
американское, мозги вот когда горят. И ти-ишь… под простынькой он, как
упокойник, и на голове лед в пузыре, и сестрица неотлучно, за руку держит.
Коленка у него стойком, только и видели. Третий день без памяти. Спросила
Катичка доктора, а он рукой так, – ничего не могу сказать. Катичка так и
закаменела. Обещали нам позвонить, что – как. Тогда и в собор ездили – молебен
Скорбящей Радости служили. Артист тот и прицепился, говорила-то я вам. Два дни
все не звонили нам, а мы знали, что хорошего нет, Абраша нам все справлялся.
Приехали из собора, а нас он и дожидается, руки потирает: «радость вам, доктор
знакомый мне в больнице, сам мне сказал – анженер ваш в сображение пришел,
через два дни можно повидать!» Владычица-то услыхала, просияло нам солнышко. И
артист тут-как-тут: «это я вам счастье принес, позолотите ручку!» Дала ему
Катичка на радостях бумажку. А он – хи-и-трый, и говорит, грустно так: «что
деньги, милиены через руки проходили, а один пепел остался! мне теперь деньги –
что мертвому греку пиявки ставить». А только давай. И к Шалашу прицепился, все
у Катички дознавал про Васеньку. Думается мне так, уж не нанял ли его идол
следить за нами. Да что, барыня, – благородный! Был благородный, а теперь
чучел огородный, совести-то нет.
Ну,
доктору позвонили, а Абраша напутал, – раньше недели нельзя, говорит,
тревожить. А ей лететь срок подходит, дилехтор требует. Шалаш прикатил,
серебряный самовар привез, по квартире ходит, хозяин будто. Гляжу – Катичку по
плечику – так это мне не пондравилось. А Катичка – все про Васеньку в телефоны.
И идол, гляжу, тоже в телефоны, хозяин чисто. Стал кричать, а потом ощерился, и
говорит Катичке, – она мне после сказала: «я сейчас для вас милиен
сделал!» – сам будто делает! А она ему так: «что мало? сто бы милиенов!»
Сказала – по делу нужно, и шмыг. Он выпучился на меня – не ждал, как она обошлась-то
с ним, я ему и сказала: «и нечего, батюшка, вам тут, лучше бы домой шли».
Съесть меня хотел, прямо. Он ей вот какие брилиянты прислал, при карточке
солидный господин привозил, с ихним городовым, а то все там жулики стерегут,
как бы кого ограбить. Она и не приняла. Господин так рот и разинул. Шалаш
приехал… – «почему отказали? жемчуг мой приняли в Париже…?» – «А каприз у
меня такой, тут не Париж!» – вон как. Даже поклонился ей, шелковый совсем стал.
Артист тот все ей говорил – «вы из него золотые веревки вить можете!» –
известно, в карман заглядывал, шантрапа.
LVIII
Позвонили
нам из больницы: можете приехать. Приехали мы. Его уж в светлую комнату
положили, в сад окошки, воздух такой приятный, и цветы, и акварим с рыбками,
совсем на больницу непохоже. Уж он в подушках сидит, лимон желтый. Виноградцу
привезли, полезно ему. Сестрица нам говорила – все война ему виделась, голову
ему жгло, все кричал: «сорвите эту коробку!» – про голову. Обрадовался нам,
зубы още-рились, будто из гроба только. Ягодку взял – пососал. А руки –
косточки как играют, видно. Заплакала я от жалости. Не до разговору ему, язык
еще не наладился, с губами не совладает. Сказал мне:
«Знаете,
няня… вы меня из огня вывели… за руку меня взяли, и воздух я услыхал, кончился
мой огонь черный».
Ишь,
черный огонь виделся ему! Велели нам уходить. Катичка все за руку его держала.
Сказала – «поправляйтесь, а завтра я на работу уезжаю». А это он во сне меня
видал, из огня я его подняла, – молилась за него. Она еще у него была, без
меня. Приехала, говорит: «на квартиру его перевезут, ты с ним побудь». Ее воля,
а я рада родному человеку пособить. Только непривычна я при мужчине-то,
засомневалась, угожу ли. Стали мы с ней прощаться, все ей и отчитала:
«Долго, –
говорю, – у вас мытарничанье это будет? Чуть до смерти не довела… он мне
сказал – кончить лучше».
Она на
меня – что ты мелешь? А я, сердца не удержу, все ей и выложила:
«Заноза
в тебе засела! В Москве сама ему отказала, а если чего было, его воля. А он
тебя любит».
«Не
ври! – она мне. – Не отказывала я… какая была, такая и осталась,
романов не было… и хочу верности!»
«Сама, –
говорю, – не знаешь, чего хочешь, сумасброд ты. Письмо смертное тебе
давал, не пожелала читать, от гордости. Все он мне печалился – зачем письмо не
распечатал! Весь свет за занозу свою отдашь, а не покоришься. Все вы гордые,
самодоволы, образованные… И папочка с мамочкой всю жизнь себя и других терзали…
все мы да мы, все переделаем по нас! Вот и переделали, мызгаемся… от гордости
навертели. И ты, от гордости, человека не проникаешь. Уж у меня с тобой сил не
хватает, уеду я от тебя! – заплакала я, барыня, уж у меня жилочки здоровой
не осталось. – Все вы ненастоящие, – говорю, – под людей только
притворяются, на себя радуются только. Самодоволка ты, уеду от тебя, не
могу!..»
Сердце
тут у меня схватило. За доктором она, а я и себя не помню, по полу ерзаю.
Доктор-мальчишка прибежал, дал каплев, а мне хуже от каилев. Повезла она меня в
клиники, к ихнему первому професору, а там за неделю прописаться надо. Дала
секлетарше сто рублей, нас и допустили. Четверо меня глядели, хорошего не
сказали. Строгие капли велел, лежать в постели. Сиделку мне взяла. Абраше
велела в телефоны ей звонить, а сама улетела.
В голову
тогда мне: уехать надо! – дума такая одолела. Подумала – соскучится, приедет
ко мне скорей, а то будут канитель нлесть, да и Шалаш пристает, в кабалу ее
заберет. И страшно стало: ну, помру я тут, в страшной земле! Спать не сплю –
надо ехать, лучше будет. А сиделка, сидит – зевает, а деньги ей плати, и
разговору от нее нет. Абраша прибежит – хоть в дурачки с ним сыграем,
поговорим. Полегчало маленько с каплев, я и велела сиделке уходить: плати ей
два-дцать пять рублей на день, да еще харчи наши. А она не желает уходить,
присосалась: не вы меня нанимали! – Абраша мне рассказал ее разговор. Он
тогда за нее взялся, уломал, слава Богу, дали ей сто рублей – только отступись.
И стал меня утешать.
«И чего
вам одной расходоваться тут, мамаша дорогая… – все он меня так: мамаша
дорогая… мать-то у него померла, – к нам перебирайтесь, у нас и воздух
легкой, и в садике посидите, и папаша с вами поговорить может… а тут с барышни
дерьмя-дерут, а мы бы и щи варили вам…»
А тут
Васеньку на квартиру перевезли. Абраша сундуки наши куда-то свез, а меня к
Васеньке перевез. Да недолго я пожила при нем.
|
