|
|
XXXVIII
Да как
же не горевать-то, барыня… собака – и та к дому привыкает, на чужом месте
скучит, а человеку…? Перво пришибло словно, а как очухалась, сразу и
поняла, – не видать мне родной землицы! А вот… Старичокповар в мешочках
стал разбираться. В дыре-то у нас темно, он и шарит-елозит, охает. – «Что
вы, – говорю, – батюшка, ай чего потеряли?» А он – «слава те,
Господи, как же я напугался!» – и показывает кожаный кошель. Подумала –
золото-серебро, пожалуй. А это землица, с собой везет! – «Помру на чужой
стороне, меня и посыпют родной землицей, а своей будто и схоронюсь». Как сказал
про землицу, так меня в сердце вот… – не видать мне родимой нашей! Гляжу
на Катичку – платочек она кусает. Да нет, барыня… сердцем чую, – не
достучит. Строгие капли пью. Доктор в Америке мне: «ти-хо, –
говорит, – стучится».
Ну,
ехали мы… У каждого горе, а надо всеми одна беда. Из вышних какие, – им и
каютки… а кто пониже – тому полише. Да там не один был, этот вот… яма-то наша?
да, трюм… а под нами еще была дыра, самая преисподня. И детишки кричат оттуда,
и духотищей… – с души воротит. Ше-эсть тыщ народу корабль забрал, сказать
немыслимо. Проповедь какую батюшка говорил… – «глядите, говорит, куда
попали… в самую преисподню! и нету у нас звания – дукумента, а есть один
дукумент – грехописание!..» И казаки были, и калмыки… два ихних
старика-калмыка, рядом с нами валялись, икали все… и офицера больные, и хохлы
были, хлебороды… всякого было звания. И всенощную под нами пели, вот я плакала!
«Вышних Богу» запели, барышнев голоски слышно, из теми-то оттуда, из дыры,
будто ангелы жалются: «Го-споди, Боже наш… Го-споди, Царь Небесный…» – до слез.
И всех
позаписали. Стали говорить: про занятие дознаются – это уж чего-нибудь с нами
сделают, – к арапам, может, отправят, золото копать. Они все так, с людоедами
своими, кнутьями даже бьют! – знающие говорили: и нас за людоедов
посчитают. Сироты, некому за нас вступиться: небо над нами, вода под
нами, – только и всего. Правда, не все заграничные такие. Сербушки вон
пенсию нашим калекам положили, ихний царь так и указал: «всех под крыло
соберу-угрею». Помощник ходил-записывал, Катичке и посмейся: завезем вас на
пустые земли к людоедам. Она и сказала: не до шуток нам. Очень на нее
антересовался, бутенброты присылал, и шиколату, в каюту все предлагал, да она забоялась:
меня он не пригласил.
XXXIX
Стращали-стращали,
а что и взаправду вышло. В работу нас не взяли, а пустили на острова, под
строгой глаз. Да сколько у берега качались-маялись. А войска наша, вот
натерне-лись, Васенька нам рассказывал! Сколько-то тыщ казаков к большевикам
отправили, совесть потеряли… на муку смертную, хлебушка жалко стало. А ведь
придет время, барыня, золотыми словами про все пропишут, от кого мы чего
видали.
У берега
и качались. У нас в яме троих закачало, померли. Чего не забуду, барыня… –
офицерик тот, на костылях, неподалечку от нас на полу сидел, коленки так
обхватил, лежать уж не мог, сердце не дозволяло. И говорит он другому
офицерику-калеке: «вот пистолет, у немца отбил… сил нет, застрели меня». Отняли
у него пистолет и батюшку позвали, разговорить. А у него рана была, под самое
под сердце, с немецкой пули. Ну, подумайте: пуля у него такая, и такое
случилось с нами, – у здорового сердце заболит. Дала я ему лепешечку,
приласкала. А Катичка отлучилась, как на грех. На лепешечку смотрит, слезы на
нее капают, да так вот – а-ах! – испугался будто, за сердце так, и
повалился на спину, не дыхнул. Закрыли ему глаза, батюшка молитву прочитал,
накрыли мы его шинелькой… доктор сразу пришел, руку пощупал, – матросы его
и унесли. И все стали ужашаться. На что уж калмыки, вовсе
степные-неправославные, а и те глоткой так все – ыи, ыи, – икали, будто
заплакали. Которые говорили: и без флагу, чисто собаку потащили, а он с немцами
воевал. Катичка прибегает, сама не своя, – видала сверху, как его на берег
свозили. Вот тут мне страшно стало: не дай, Господи, в неподобный час
помереть!.. Помощник пришел, велел щетками протереть. Катичка ему и отпела:
чисто с собаками обходитесь, а еще со-юзники! Ни слова не сказал, только как
свекла сделался, – уж ему стыдно стало. Калмыкстарик платьице у ней
поцеловал, за правду что заступилась. Тоже человек, калмык-то.
Проветривали
все нас, заразу. Все приели, стал народ голодать. А сверху сказывали: дух какой
на кухнях, говядину все жарют, и котлеты-биштексы, а у матросов борщ – ложкой
не промешать… и быков подвозят, и барашков, а сыр колесами прямо катят, –
от духу не устоять. Старик-калмык, тощий-тощий, и говорит-икает: «бабушек,
помирай моя, помирай твоя». Легли оба набочок, глаза завели – стали помирать. А
у них сынки на военном корабле плыли, казаки. Ну, отходили мы старичков, помог
Господь – прокормили.
Дозволило
начальство подъезжать на лодках. Греки, турки, азияты – всего навезли: и хлеб
белый, и колбаска, и… Хлебцем манят, сарди-нками, – «пиджак, бараслет давай!»
А на них сверху глядят, голодные. Часы, порсигары, цепочки… – на
веревочках опускали, а им хлебецдругой, – вытаскивай. Которые и смеялись,
с горя: «во, рыбу-то заграничную как ловим!» Офицера все шинельки променяли,
нечем покрыться стало. Женщины обручальные кольца опускали, со слезами. Плюют
сверху на иродов, а им с гуся вода, давай только. В два дня весь наш корабль
обчистили. Казак один сорвал с себя крест, – «на, – кричит, –
иуда, продаю душу, давай пару папиросок!» Батюшка увидал, – «да что ты делаешь-то,
дурной?! да ты ирода того хуже, Христа на папироску меняешь!» Снял обручальное
кольцо, сменял на коробку папиросок, стал раздавать отчаянным.
Да разве
всего расскажешь. А то слух дошел – войску нашу на голые камни вывезли,
проволокой замотали, и хлеба не дают. Уж наше начальство устыдило: Бога
побойтесь, все добро с пароходов себе забрали, и мы союзные вам были!..
А как
нам вылезать, попечительши пришли, безначальных девушек в приют звать: все вам,
только Евангелие читайте. Набрали пять барышень, увезли. И что же, барыня,
потом узналось: паскуды оказались, фальшивую бумагу начальству показали, а сами
барышнев… в такие дома! Хватились, а паскуды на корабле уплыли.
|
