|
|
XXI
Уж после
Пасхи это, барыню мы отправили. У баринова приятеля дача хорошая была там, в
Крыму, – он и дозволил у него жить. А барину операцию велели, а он –
погожу да погожу, перемогался. И капризный стал, не по нем все. Обедать подам,
чуть хлебнет, – горький суп, да чем вы меня кормите без барыни, и ножи
воняют, и салфетка мышами пахнет… – и похудел, и почернел, узнать нельзя.
Взгляну на него – нежилец и нежилец, глаза уж неживые стали, туда уж смотрят.
Стала ему говорить – надо докторов слушаться, на операцию-то намекнула, а он
только поморщился. У зерькалов все язык глядел, а то шею пощупает, а то за
плечи себя потрогает. Все, бывало: «а что, сильно я похудел?» И спрашивать-то
чего, слепому видно, кости-то исхудали даже. Говорю – одни лопатки торчат. «Да, –
говорит, – плохо дело». И платье на нем, чисто на вешалке. Собрался на
службу – воротился.
«Нет,
кончился я, няня… дай-ка мне содовой».
Повернулся
к стенке и содовую не стал пить. И скуушно у нас стало, чисто вот упокойник в
доме. А у нас рыбки в аквариме гуляли, любил их кормить барин. А тут и про
рыбок давно забыл. Скажешь – «рыбок бы покормили, развлеклись… что вы с мыслями
все сидите?» – «Какие уж мне рыбки, теперь все равно». А раз стоит у окна,
глядит. Погода теплая, все гуляют, а ехали ломовые. А я окошки протирала. Вот
он и говорит:
«Счастливые,
ситный-то как едят!»
«Может, –
говорю, – ситничка вам желается, схожукуплю?»
«Не до
ситничка мне, завтра меня резать будут».
Я даже
затряслась. А он мне – «все может случиться, я тебе укажу».
Повел
меня в кабинет, показал бумаги какие взять, сколько денег осталось, и письмо
барыне чтобы передать, случится что. А барыня наказывала, тревожное что, к
Аполиту бы я сходила, а он напишет. Пошла я к нему, а жильцы, степенные такие
люди, и говорят: «хотим вас остеречь, шайка у него собирается, страшные все
ходят, ограбить, может, кого хотят». И бонбу у него видали, и пистолет. А его
дома нет. Пошла я, а он мне у наших ворот попался. Сказала ему, письмо бы
сестрице надо, а он – «не до ваших мне пустяков». Стала его корить: из хорошего
семейства, а люди вон говорят – шайку завел. А он смеется:
«Не
шайку, а цельную лохань! Что, хорошая теперь жизнь? Ну, вот что, нянька… мы
крепкую власть поставим, будешь благодарить. Ты, – говорит, –
настоящаяпролету-щая, в трубу пролетела… – смехом все, – я тебе дом
скоро подарю, только помалкивай».
Он
всегда добрый был. Подумала я: может, они царя хотят поставить опять, на
барина-то он серчал. Спрашиваю его, зачем пришел. Говорит – по тебе соскучился,
и письмо обещался написать. Поставила самовар, а он в столовой остался. А барин
в кабинете задремали. Прихожу – Аполита нет. А он в гостиной, стоит – смеется.
А на полу – грамотка, с гусем-то, в клочки изорвана. Я так и обомлела. А на
стенке картоночка висит, кулак углем написан, – а он умел хорошо
нарисовать, и лошадок рисовал, и цветочки, – да не простой кулак, а
кукишку сует.
«Вот им,
ихнее звание теперь!»
Вцепилась
я в него, а барин и входит, спрашивает: что угодно? А тот на стенку и показал:
«Были
гуси, а теперь без перьев!» – и ушел.
Ничего
барин не сказал, только заморщился. Барынито знакомые?… Нет, с болезнью уж все
покончилось. Ну, цветы присылали, правда. Да приехала как-то иногородняя,
красивая такая, модная. Как его увидала, так и попятилась. Посидела минутки две
– ушла. Барин и говорит:
«Вот,
заболел – никому и не нужен. Одна ты, няня, меня жалеешь. А меня и жалеть не за
что».
«Каждого
человека, – говорю, – жалеть надо».
Головой
только покачал.
XXII
К
Иверской я ходила, молилась все. Через неделю по телефону меня позвали в клиники.
Операцию им сделали, и повеселели они маленько. Велели и им в Крым, там уж
доправится. Три недели он в клиниках лежал, покуда заживало, а я собирать их
стала. Забрала бариновы бумаги, в чемоданы поклала все, и свой сундук
захватила: оставь – раскрадут, порядку-то не стало. От казны денег нам
исхлопотали. Народу понаехало в Москву, от страху, у нас с руками квартиру
оторвали, за полгода заплатили. И приезжает вдруг Анна Ивановна, ее доктора из
Крыма выписали, барина провожать. И все-то уж она знает про меня, барыня
рассказала. Так мы с ней подружились, родные словно. И барин так ей
обрадовался, так все ей: «свита моя почетная!» А у ней все медали, и плечико у
ней прострелено, с ероплана стрела попала. Усадили нас в царский вагон,
бархатное все, и всем белые постели, раскидные, удобно очень. С цветами нас
провожали, в лентах, очень хорошо про нас говорили, оратели, хвалили нас. И
провизии нанесли, – и курочку, и икорки зернистой, и кондитерский
пирог, – прямо завалили. И нам двоих санитаров дали, и проводник был
строгой, – время-то неспокойное, солдаты с войны бегли, июль-месяц.
Поехали
мы – и по-шло. Что только на станциях творилось, ад чистый. Как станция, мы уж
и припирались, а то не справиться. Барин лежит, им еще ходить нельзя было, а в
окошки стучат, по крыше гремят, проломить грозятся, в двери ломятся, ругань,
крик. Вломились в наш вагон – «бей бонбой в дверь!» А санитар у нас умный был –
крикнул: «тут главный кабинет едет!» А может, и правда, барыня, – камитет,
слова-то ихние… «Камитет главный едет!» Те – ура кричать стали. «Так бы, –
говорят, – и сказали, что камитет едет!» Всю дорогу и отбивал нас. А то
головы в окно к нам, а мы закусывали, и портвейна бутылка была, барина
подкреплять, и цыплята жареные, и икорка… они бутылку выхватили, лапами в икру,
и всякими-то слова-ми…! Ну, мука была нам ехать. Уж так барин
ужашался… – «С ума сошли, отблагодарили нас за слободу!» Анна Ивановна все
ему: «пожалейте себя, доктор… и их пожалейте», – добрая такая. А
он – «звери, животный…» А она ему: «не звери, я три года на войне была,
они ангелы прямо были… это наш грех!» – заступалась все. Да ведь, барыня… как
судить, темный народ… да вы, может, и правильно, грубияны, и жадные… так ведь
высокой жизни она была, как все равно святая. Обидно, понятно, какие капиталы
разорили… правильно говорите. А то раз вышла на станции, приходит и
рассказывает, – человека при ней солдаты чуть не убили, помещика, она
отняла – закричала: «есть на вас крест?» Они взяли ее под руки и к вагону
привели, по медалям ее признали. А он котлетку ел, а солдат ему в тарелку
плюнул, с того и пошло. Тарелкой по голове били. Жандара-то нет, а солдат полна
станция.
Она
тогда всю правду мне про баринову болезнь доверила, по секрету:
«Бедный,
три месяца только ему жить осталось, скорый у него рак. Уж у него по всему
месту пошло, не стали дорезать. А ему сказали – все вырезали, и показали даже,
от другого взяли. Он и повеселел».
Очень
жалела барина: хороший он, в Бога только не верит.
«Вы,
нянюшка, может, уговорите его поговеть, он вас любит».
Мы его и
приготовляли помаленьку. Попросит он почитать газетку, станет ему читать, а он
расстроится, страшное там все пишут: «да что ж это творится-то!»
Она и
скажет: «лучше я вам Евангелие почитаю». И начнет про Христа читать, душе-то и
полегче. И питья успокоительного давала. В окошечко он глядит – радуется:
«воздух какой, в лесочек бы!» Все говорил – «понравлюсь – по Волге проедусь,
теперь хорошая жизнь началась». А она везде бывала, все монастыри знала, все-то
города зна-ла… и как осетрину ловят, ну все-то знала… за край света заходила,
где солнца не бывает! Ее папаша все леригии учил, она и верила хорошо. Так мы
его и приготовляли помаленьку. Ночью, помню, лекарства он попросил, сонного. А
в вагоне у нас – как днем. А это пожар горел. Кондуктор кипятку принес, говорит
– мужики все именья жгут, а это спиртовой завод запалили. «Светлая, говорит,
жизнь пошла, все лиминации зажигают». Барин уж попросил получше окошечко
завесить.
|
