|
|
XXXI
Значит,
на другой день в травур свой Катичка оделась, очень к лицу ей он: личико у ней
и в Крыму не загорело, бледненькая такая, слабенькая совсем, – сиротка и
сиротка. К обеду время, легла Катичка на терасах, книжку взяла, велела мне
белых розанов нарезать. Лежит вся в цветах, любит она покрасоваться.
Только
прилегла, Васенька и приехал. Взошел на терасы – так и остановился! А она,
чисто как королевна, и головка у ней будто заболела, бле-эдная-разбледная,
лежит, слабеньким голоском ему – «ах, вы это… садитесь». Мы их и оставили
одних. И обедал у нас, и чай пил, и ужинать остался. Вместе все по саду гуляли.
Сразу и подружились, словно и не было ничего. Он у нас до часу ночи и просидел,
и я не спала. Она его и провожать ходила, и потом он ее провожал, и опять по
саду гуляли. В четвертом часу он от нас ушел, вот как. Заплакала я, как
хорошо-то стало. Ушел он, а она на терасах все лежала. Заря уж, задремала я…
Слышу, входит она ко мне, уж беленькая, ночная. Обняла меня, – «нянь-нянь,
милая моя нянь… – давно такая ласковая не была, – сколько он всего
вытерпел, мученик он…» Утром ра-но вскочила, запела, – давно не пела.
Надела голубенькое, воздушное, – ну, девочка совсем, – побежала в
сад. Все по капарисовой алейке гуляла, дорогу откуда видно. Только я подала
кофий, он и всходит, а к обеду только обещался. И опять цельный день, все с
нами. Так три-дни все и гуляли вместе. Влюбилась и влюбилась она в него. Ему
ехать, а она не отпускает. Ну, уехал. Она мне и призналась – жених и невеста
они теперь. А чего раньше было, – это, говорит, ошибка, он ее и не видал в
теятрах, глаза у него ослабли от болезни. И про графиню сказала – она хорошая,
милосердая сестра, за ним ходила. А он Катичку забыть не мог, а навязываться не
смел. И партрет все Катичкин в медальоне носит, показывал ей даже.
Друг
дружке они писали. А на войне опять плохо, Катичка все телеграммы бегала
глядеть. А то пошла я ко всенощной, уж зима была, гляжу – стоит моя Катичка на
коленках в уголку, так-то хорошо молится! – порадовалась я. Так до весны
мы и томились. Катичка и говорит: «душа у меня за него болит, чего я тут сижу…
там страдают… не могу я, не могу!» Все ее уговаривали, – «с ума сошли, они
вот-вот сами сюда приедут, тиф там валит, сами погибнете, и его не разыщете».
Нет, поеду. А меня не берет: «Пропаду – одна пропаду, куда тебе, в ад такой!»
Уж собралась, – письмо от Васеньки, грязное, три недели трепалось. В Крым
переедут, – написал. А тут стали говорить – добровольцы уж подъезжают,
один у нас Крым остался. Сразу так все и повернулось, – нечистому сила-то
дана! А что, барыня, думаете… и ему дается от Господа, восчувствовали чтобы, в
разумение пришли бы. Тут богатые и стали уезжать, загодя. И каретница наша:
нечего ждать, надо ехать. Доктор ни слова не мог поперек, она ему всю голову
простучала: в заграницу и в заграницу! А у него уж в голове путаться
стало, – сидит в уголку и плачет. И говорит мне: «няня, а ведь это мы, мы,
мы…» Не поняла я. А он опять: «мы это, мы, мы, мы…» – значит, у него уж мозги
замыкались. А она лихая, толстущая, ничто ее не берет. Все гвоздила:
«Скорей
ехать, теперь все сумашедчии, после войны, вся заграница сумашедчая, нам не
помогла… там мы опять больницу откроем, будем спокойно жить… я все загодя
припасла, а с тобой, дураком, давно бы погибли!»
А в
Москве у них больница своя была, сумашедчих они лечили, богатых все, им милиены
сыпались. А денежки-то они давно в заграницу переслали, им сумашедчии какой-то
сделал, вылечили они его. У него банки были, – хвастала она мне, – он
и переслал, как вылечили-то хорошо, умный какой. И уехали, на хорошем пароходе,
с цветами провожали, на свадьбе чисто. И что же, барыня… я ведь ее тут ветрела!
Иду я по базару, с Марфой Петровной, рыбку мы покупать ходили, наважку… очень я
наважку люблю. А тут она не наважка, а мурлан называется, а дух маленько на
наважку похожий, и не дорогая. Иду я по базару, какая-то с торговкой
ругаетсякричит, так и чешет, лицо разду-то, красная вся, как пьяная. И одета
плохо, какая-то словно сборная. А это она, каретница! И она меня узнала. Помер,
говорит, мой супруг в сумашедчем доме, а она ресторан думает открывать. А как
же, говорю, сумашедчии дом открывать хотели? Лопнул, говорит, тут французы
перебивают шибко. А мне Марфа Петровна и говорит: она у нас в квартале
известная скандалыцица, ее все знают, муж от нее с ума сошел, и бралиянты она
кому-то продать давала, содержателю своему, макре – называют тут так, коту –
понашему, а он убег с ними, она и ни при чем стала. Теперь, говорит, с
огромадным кабатчиком связалась, с французом, а он ее походя бьет, и днем, и
ночью, очень она винцом балуется. Уж своего добилась, ни капельки мне ее не
жалко.
XXXII
Ну,
уехали они, мы в голых стенах остались, распродала почем-зря каретница все
добро. Васенька тут и приезжает, на два денька только вырвался. А его в
железный поезд поставили, в Севастополе собирали, воевать. Думали – через месяц
и свадьбу справим. Он и мерочку уж с пальчика ее снял, колечко заказать. А
графиня и прикатила. К нам прибежала, а у нас Васенька. Она их в саду застала.
И невежа такая… с Катичкой ни слова, а ему кричит, как начальство: «проводите
меня!» Лица на Катичке нет, прибежала на терасы, а тот провожать пошел. Катичка
ему вслед: – «я вас жду!» А Васенька ей, уж из-за забора: «я сейчас». Часа три
прошло – нет его. Катичка места не найдет, а уж и вечер, и не обедали
мы, – приходит. Она ему – «долго вас задержали». Стал говорить –
расстроена графиня, не мог оставить. Вскочила она – «настраивайте-ступайте свою
графиню!» И заперлась у себя. Он ждал-ждал и говорит: «няня, успокойте ее, не
могу я уйти так». Стала ей говорить – не откликается. Ушел он, чисто водой
облитый. Приходит на другой день, на терасах ее застал. Как уж, – только
будто поладили. Только разговорились, по саду гуляли… – графиня на фаетоне
к нам! Не узнала я ее: разодета, вольная вся, а то скромно ходила, милосердое
платьице только… а тут и надушилась, и шея голая, и юбка зад обтянула, и шляпка
с какими-то торчками, такая лихая, разбитная… Прямо к Катичке, ласковая,
веселая, так и разочаровала нас! Чуть не пляшет, стала говорить – уезжаю
завтра, зашла проститься. «Поедемте верхом, хочу кутить!» Меня
завертела, – «ах, какая вы чудесная, няня… у меня тоже няня была…» – все
приятное говорила. И Катичка рада – уезжает-то она.
Живо
сварганила, знакомых пригласила, татарин и лошадок привел, – это зараныпе
она распорядилась. И бес прилетел с хлыстом. Узнать ее нельзя стало, до чего
дерзкая. Куда и скромность ее девалась, так все за ней и ходят, очень она
красивая, а тут как дама такого поведения… ну, мужчины ведь известно. Я уж
подумала – не пьяная ли она. Нет. Садиться им – велела татарину три бутылки
шиннанского откупорить. Поздравили ее с отъездом, и я пригубила, а она три
бокальчика хлопнула, хоть бы что. А Васенька что-то невеселый, настороженый,
все на нее глядел… А Катичка… развертелась, глазки горят, личико – ни кровинки.
С бокальчиком к ней графиня, стукнула по бокальчику, выплеснула на юбку. А я
думаю – ладно, только бы долой с шеи. Стали на лошадей сажаться. Катичка хорошо
умела, юбка у ней амазонная была; бес ей коленку свою подставил, прыгнуть. А графиня
Васеньку кликнула помогать. Вспорхнула на лошадку, хлыстом хватила, – та
надыбы! По двору проскакала, все форсила. Поехали, поскакали. Потом мне Катичка
рассказала, как дело было.
Графиня
рядом с Васенькой ехала. Хлыст уронит и велит подымать. Заехали на горы, и ночь
уж. Стали барашка жарить, сашлыки. И вина выпили. Выпили-закусили, графиня и
давай шпильки пускать. Васенька с Катичкой сидел, кусочки ей на палочке
подавал, графине и неприятно. А как выпила, невозможно уж стало слушать.
Разнуздалась, с хлыстом вскочила, и кричит из теми: «Ковров, ступайте ко мне!»
Татарин остерег – «барышня, тут место строгое, упадешь!» А там прорва, костей
не соберешь. А Васенька не пошел. Стала кричать татарину – привести ее.
Побежал, а она его хлыстом по лицу, так он с рубцом и воротился, – она,
говорит, сумашедчая. Бес к ней побежал-вызвался, она и его ожгла, и опять:
«полковник, извольте ко мне прийти!» Стали его просить – приведите ее. Ну,
пошел за ней. Возня у них поднялась в кустах, он ее и привел, насильно. А у него
карман вырван на курточке. А у ней шелковый рукав треснул, тело видать. И вся
растрепана, не в себе. Ну, вина она запросила. И стали все говорить – домой
пора. А она злая сидит, хлыст сломала. Выпила винца и говорит Васеньке: «подлый
обманщик!» – и бац! – прямо в него из пистолета! Не попала. Опять – бац,
бац, – Катичка и упала в омморок. А та, может, напугалась, – убила,
мол! – да в кусты, а там овраг, она и ахнула туда, в прорву. Кинулись за
ней, а татарин остановил: костей не соберешь, вот там какая прорва. Насмерть
убилась, ее через два дни достали только.
|
