|
|
XLIX
В Париж
нам ехать – проводы нам Гарт устроил, в самом богатом ресторане. Никогда она
меня на пир не брала, – да и правда, куда горшку с чистой посудой знаться.
А тут, чего-то издергалась, на меня накричала, весь день со мной слова не
сказала. И приходит к нам благодетель наш, казак, а он к нам запросто хаживал.
С радостью пришел, маленько выпимши: дочка его, с казачонком-то, у сербов
отыскалась, и они поженились, и его выписывают к себе. Уж он у грека расчелся.
Ну, пришел, а у нас расстройка. Помялся-помялся, видит – угощения не подаем.
Я-то ее боюсь тревожить, а она в уголок забилась, насупилась. Он и говорит: «ай
загордели, барышня, старого казака не признаете?» Катичка спохватилась… –
«нет, я вам рада, давайте чай пить».
Ску-шный
такой сидел. Она и стала его обласкивать, мадерцы подать велела, сардин-ков…
Сама ему наливает: «Родивон Артамоныч, дорогой гость, кушайте, пожалуйста». Так
он растрогался, все извинялся, что обеспокоил таких людей. Да еще мадерцы
выпил, стал говорить:
«Вы
божеского роду, вам счастье Господь пошлет. Думаете, мы не видим? Мы все-о видим…
старушку как уважаете, простого человека. Я графьев не люблю, они го-рдыи… а
вас я признаю-уважаю, наша вы, расейская барышня… не можете возгордеться! Казак
– вольный человек, никому не обязан. И вот от старого казака…»
Вынул из
кошелька Тихона Задонского образок, с двугривенный, об ушке, серебряный, и дает
Катичке:
«Этот
образок заветный, святой человек мне дал, на войну когда… не будет печали,
говорит. Мне теперь нет печали, дочку нашел. А вы, барышня, скучаете, я все
вижу… всякую печаль разгонит!»
Приняла
она образок, перекрестилась, так ей приятно стало. И поцеловала нашего
благодетеля в голову. А он так растрогался: «не будет вам печали, попомните
старого казака…» И сразу нам легко стало. Вечер подошел, на пир ехать, она и
говорит: «собирайся, няня, хочу с тобой». Я и так, и сяк, куда мне, грошу, с
рублями… – нет и нет: «хочу так, мне с тобой легче, хоть ты и допотопная».
Особо неприличного нет, понятно… все уж ко мне привышны, няня я ее старинная.
Пи-ир… –
словами не сказать. Парадные нам покои отвели, в огнях, и все знакомые, и
сымалыцики, и англичаны, и итальянцы-ы… кого-кого только не было! А Гарт на
главное место Катичку усадил, и букеты ей, и… себе белый цветочек приколол. И
все генералы были… с саблями даже были. И шимпанское вино в серебряных ведрах
приносили, и кре-мы, и пирожки… самый богатый пир. А я с краюшку сидела,
вязала. На мне шелковое платье было, муваровое, и наколочку Катичка мне
приладила, – сижу, будто я образованная. И уж ночь. Они
разговаривают-пируют, а я дремлю. Как мне под руку ктой-то!.. Глянула я, –
уси-щи, чисто щетка сапожная, морда-а… – самовар медный. Итальянец это ко
мне пристал, с парохода капитан, на его пароходе хотели ехать. Пристал и
пристал: желаю с вами выпить! А я непьющая, да испугалась, сказать не умею, а он
мне в губы сует, шимпанское вино. Я его под локоток чуть, отвязался чтобы,
бочка и бочка винная. Он и скажи, – после уж я узнала: «красавица такая, и
старый товар за собой таскает», – про меня-то: «для охраны таскает…
строгой у ведьмы глаз!» Она и услыхала! Да тревожная все, да шинпанского-то
вина пригубила… она и загорячилась: «не хочу слушать дерзостев, просите у ней
прощенья!» Скандал такой, и Гарт перепугался, успокаивать ее… сижу-дрожу, а она
– чисто архангел грозный-! А итальяшка – пьяней вина, бух на колени передо
мной! – истинный Бог. Страмота такая. «Мадама, – говорит, –
простите меня, грешного!» Руку мне и поцеловал, безобразник. И винищем-то от
него, и табачищем, и чесночищем… И перед Катичкой на коленки встал. А она
развертелась вся, встала возля меня и давай кричать:
«Старый
товар, она, ведьма она?., а лучше для меня всех!» – не могу, барыня, не
плакать.
И
выстерика с ней случилась. Гарт ее подхватил, нюхать ей соли вострой. Больше и
не пировали. Гарт нас на автомобиле домой привез, так беспокоился. Только
отъехал – она на меня топать!
«Из-за
тебя, дуры, такой скандал! Стыдно мне!..»
Утром
ра-но вскочила, в телефоны Гарту посмеялась. А я и глаз сомкнуть не могла, все
плакала. Подбежала – поцеловала в глаз. А я притворилась, – сплю, мол:
стыдно мне. Куда-то убежала. Прибегает – чурек мне горячий принесла, и сама
жует… – любила я их, горяченькие, будто калач наш.
L
Поехали
мы в Париж. То по морю хотела, а тут сразу отменила – по машине. Цельный дом с
собой повезли, се-эмь сундуков, да чемоданы, да у меня на руках сколько, –
приданое будто набрала. Провожали с почетом, и Гарт провожал, – в Париж
обещался быть. Вот у ней рвали деньги, наща беднота! А она – сколько ни
попроси, все отдаст. Я уж у ней деньги отняла. То рвалась в Париж скорей, а как
поехали, ну… издергалась: успеем в Париж, сворачивай. Приедем куда – нет, в
другое место поедем. Закружила она меня. То ямы в горе смотреть, то дворец ей
занадобится… измаяла меня. Приедем в какой город, – опять газетчики эти, и
так, шлющие, карточки с нас сымают… Вот, цыган венгерской и прицепился, –
говорила-то я, – на гитаре нам все звонил… Венгры там живут, ехали-то мы?…
Наняла автомобиль, прорву какуюто глядеть, самая-то глухая глушь. Будто нам и в
Париж не надо, – все она мудровала. А к ночи, место глухо-е… –
автомобиль и поломайся, не может ехать. И говорит, шофер, вылезайте. А он
страшный венгер, живой разбойник, глазами на нас так… – вылазьте! Думаю –
ограбить нас хочет, нарочно автомобиль сломал. А на нас цельный капитал, жемчуг
один большие тыщи стоит, на Катичке, под мантой… а у жуликов глаза вострые,
даст кулачищем – и обирай. Слышим – за нами скрып! пять подвод, как вагоны, и
машина их волокет, и вой там, будто грызня какая. А это цирки бродяжные, зверей
везли. Рыкают звери, грызутся там… остановились вагоны. Хозяева подошли,
поантиресовались, и девка выпрыгнула, цыганка вроде, лупоглазенькая, стала
лопотать. И хозяева кричать стали. Все с трубками, в таких вот шляпах, чисто
пастухи, а глаза самые разбойничьи. Промеж двух огней и попали, – грабь и
грабь. Катичка за ручку с ними, и говорит мне: поедем со зверями! Нас и
посадили в вагон, девка вот где жила. Коморочка такая, и постелька у ней, чисто
так, вонь только, от зверей. Дожили до чего! На переду две клетки: тигра
сидела, и еще полосатенька какая-то… а сбоку лев головастый ехал, в другой
клетке. Они всю дорогу и дрались лапами, через прутья, рыкали все. Девка на них
визгнет – гей! – они и поутихнут. Говорила – без глазу нельзя оставить:
клетки могут разворотить. Схватятся через прутья, так все и задрожит, вот-вот
прутья посыпаются, разорвут нас звери. Остановились ночевать в поле, огонек
развели. Кости они все грызли, кровяные… рвут друг у дружки, рыгают, из пасти у
них воня-ет… не дай-то Бог. А Катичке занятно. Все мне так: «где это, нянь,
видано… куда попали!» И сдружилась она с той девкой. Та наряд надела, почесть
что голая, только в сапожках… в висюльках-бисере, все ляжки голые у бесстыжей…
к тигре при нас входила, с одним хлыстом! Тигра на нее раззявится, зашипит, а
боится, на брюхе припадает, глазищи дремучие… ни мигнут. Я даже глаза закрыла,
страсти. Катичка и говорит: «и я к тигре хочу!» Молила ее, – никак: хочу и
хочу. А девчонка еще задорит. Ни жива ни мертва, сижу-плачу… а та вошла,
хлыстом погрозилась, – манит. Катичка и вошла. Уставилась на тигру, –
тигра на лапы и припала… на Катичку так, только усы дрожат. И тигру заворожила!
Побранила я ее, она д говорит:
«Глупая
ты, каких уж мы людей видали – и целы остались, а тигру чего бояться, она
простой зверь».
Насилу-то
Катичка рассталась, сдружилась очень. Катичка им подарков накупила, тру-бок…
девчонке янтарные бусы отдала, а та ей колечко серебряное, колдунское будто…
для любви, от себя даже оторвала, вон как. Все Катичка говорила: «так бы с ними
и ездила… вот это настоящие люди, не продадут». И мне, правда, они
пондравились.
|
