|
|
XVI
Да как
загостилась-то я у вас, барыня, разговорами занялась, а уж и темно скоро. Да
как же так, ночевать… вас-то, боюсь, обеспокою? А барин не осердятся? Ну, дай
им Господь здоровья. Уж такая голова, народу что кормили, на фабриках. Сорок
тыщ?! Подумать страшно. И на всех хватало, каждого-то обдумать надо, на каждого
припасти. Меня-то уж им где ж упомнить. Пройдут они, сурьезный-то-сурьезный, а
мы так и затрепетаем, – как царь прошел. И граф Комаров вот тоже, какой
неприступный был, расшитый весь, золотой, чисто икона в ризе, а теперь куколки
вон красит. Ну, что ж, если не скучно, доскажу вам.
Сколько-то
прошло, барин и узнал, – Васенька на войну охотой своей пошел. Катичка и
говорит – это через нее он, отказала-то ему, – и словно приятно ей, глазки
так заблестели. А барин все что-то уставать стал, и раздражительный, не дай
Бог. Зачем-то его в в Петербург потребовали. Барыня мне шепнула – на казенное
взаседание его позвали, царя сместить. Министры, говорит, все сгнили, а царь
делом не занимается, с монахом с распутным все, – все вот и развалилось,
барина и позвали дело поправлять. И на дворе стали говорить, – монах
царицу заколдовал, немцам нас продают. А жили хорошо. Солдаткам от казны паек
шел, и на детей выдавали. С нашего двора одна в кондукторши поступила на
транвай, – видано ли когда! – и на заводы баб стали принимать – в
бонбы пороху насыпали, по три рубли на день получали. А уж рядиться
стали!.. – прямо все бабы посбесились. Кругом лазареты, писаря, шоферы…
ну, и пошли крутить. В Кудрине у нас что только к вечеру на «пупке» творилось!
А такой бульварчик круглый, «пупком» прозвали. Так и кружатся, как собаки,
чистая срамота. Солдатики из лазаретов бегали, горничные, солдатки… уж наряд
стали посылать, с ружьями, разгонять. Придешь к Авдотье Васильевне, желанной
моей, чайку попить… дверь в магазин открыта, все и слыхать, какие все стали
смелые: про царя говорят – слушать страшно. А Головков очень приверженный,
хироносец был, и за царя стоял, за закон. Спориться начнут, а он
горячий… – Авдотья Васильевна так и затрясется вся.
Барин
приехал из Петербурга – все руки потирал, – «скоро, говорит, все
перевернется!» Уж ему главное место обещали, докторово. А я, правду сказать, не
верила, что хорошо-то будет. Ужли, думаю, и нашему барину власть дадут? И
своих-то денег не усчитает, а с казенными и совсем пропадет. А к нам професыр
ходил, в очках ничего не видел, и ему высокое место обещали, суды судить. Все,
бывало, шутил со мной:
«Ну,
няня, Богу за нас молись, всех твоих внуков обеспечим, все у нас по закону
будет: и зевать, и чихать, и щи лаптем хлебать!»
И я ему,
шуткой тоже:
«Да
много законов писать придется, на нужное не хватит, батюшка».
На
Катичкины именины представление у нас было, парадные гости были. Из Петербурга
князь был, умный такой с лица, только все молчал, а все к нему с уважением.
Барыня мне шепнула: «ндравится тебе, вот бы царя такого?» А я еще ей сказала –
да как же так, царя… на всех похож, и страха никакого, ногу на ногу кладет, и
Катичка ему глазками все смеется? Им, может, и хотелось царя такого, знакомого,
а на царя-то он непохож. Так вот и остались безо всего. А Катичка чужую царицу
представляла: вся спина голая, и перья на голове. И бес тот был, морда
обсосана, представлять учил. Гляжу – все-то он за ней да за ней. А колидор у
нас темный. Слышу – Катичка бежит. А я… за шубы я схоронилась, гляжу, – за
плечики ухватил и в голую спинку целовать, взасос! А она только ежится. Я тут и
не утерпела: «вы что ж, говорю, охальничаете, в хорошем доме?!» Катичка –
ах! – кошкой от меня, а бес на меня, скоком:
«А, –
говорит, – Агафья Матре-новна, – насмех так, – хорошо мы представляем,
ндравится вам?»
Фукнул
через губу, – все, с бесстыжего чего взять. Уж чем бы все это кончилось,
если бы не Господь! А вот.
Дня три
прошло, прибежала Катичка, сама не своя: шубка растерзана, в снегу вся, ботик
потеряла, и плачет, и хохочет, ничего не понять. А к полночи уж, я с постели,
помню, соскочила. На тройках с актерщиками, говорит, каталась и человека
задавили, у Трухмальных Ворот, со страху с саней спрыгнула, ботик потеряла, и
все. А барин опять чтой-то прихворнул. Звонок в телефон: из участка, барина
требуют, в протоколы пишут. За голову схватился, покатил. А мы за Катичку
принялись. Она и призналась. Значит, бес ее за заставу повез кататься, в Парки,
и задавили человека, а она со страху убежала. Ну, хорошо. Воротился барин, лица
нет. Шварк ей ботик и сумочку, и давай пу-ши-ить, никогда не ругался так. Что
же оказывается! Троечник показал в участке. Значит, велел бес гнать, что есть
духу, а сам – Катичку щекотать! Она с испугу-то завизжала, троечник и
оглянулся, чего это барин барышню забижает… солдат и подвернись тут под
лошадей, – в голову ему оглоблей, волосья и сорвало с полголовы. Лошади
понесли, да городовой под коренника кинулся и повис, а то бы ускакали. Ну, в
свистки, дворники набежали, а Катичка испугалась, выскочила, и ботик потеряла,
и сумочку. Городовой сказал – с гулящих барышнев не взыскиваем, с кавалера
взыщем. А в сумочке письмо было с нашим адреском, в участке и разыскали нас.
Вот барин горячился…!
«За
гулящую уж принимают! Я и без того болен, – за бок себя схватил, –
я, – кричит, – этому… – слово сказал про беса, не слыхано от
него! – он известный на всю Москву!.. – опять то слово, по женской
части, – я ему всю морду исполосую!..»
Катичка
на коленки… – «Папочка, ради Бога не страми… он знаменитый…»
А барин
разошелся, глаза не смотрят. Вот, кто он… знаменитый! – и опять то слово.
Со стыда я сгорела. И барыня на него – не желаю слов! Барыню пихнул, убежал в
кабинет. Какой уж сон, к ранней заблаговестили. Гляжу – барина шубы нет.
Приезжает в десять часов – краше в гроб кладут. Выбежали к нему, а он и
показывает перчатку, хорошая, замшевая, как рукавица, – рука у него
огромная была:
«Нюхай,
Катерина!.. – первый раз Катичку так, – по его похабной роже
щелкнул!»
«С ума
ты сошел!.. – так и взвизгнули, – такую знаменитость!..»
Он в них
и швырнул перчатку:
«Лижите,
дуры! теперь эта перчатка знаменитая!..»
Цельную
неделю вздорились. Д я так и подумала: Господь это Катичку уберег, через
солдатика. Посмирней она стала, и гад тот от нее отступился, барин-то
постращал. Одну беду отвело – другая. И тут все беды и пошли, до самого конца.
|
