|
LI
Ну,
приехали мы в Париж. И не в гостинице стали, а в оте-ле… три покоя,
ванные… – несметных денег стоит. Тут уж она и закружилась: и газетчики, и
дилехтора, и…
И
приходит к нам человек, и шустрый такой, а глаза хи-трые, как у вора. Говорила
она ему, а он все кланялся. Я еще ей сказала: неприятный какой, на жулика
похож. А это, барыня, сы-щик был, – в Америке уж узнала, – из
воровской конторы, про Васеньку дознавался. Все она и знала. Это кто-нибудь уж
научил, звезда, может, какая. Они тоже, звезды-то, ух какие прожженые. Потом
она и проговорилась мне: в Америку давно уехал, Васенька наш… на анженера
иликтрического учиться. Вот ей в Париж-то и не особо хотелось… – такую она
неприятность получила! А вот, доскажу. Уж она все от сыщика узнала: из банка
ушел – деньги каки-то папашенькины разыскал, машины они покупали в Англии, для
углю… он и уехал доучиваться.
Как-то и
говорит мне, смеется: «собаку во сне не видела? друг придет, – упомнила
мою примету. – Гарт наш завтра приезжает, рада?» Говорю – хорошему
человеку всегда рада. Ну, приехал, стал навещать. Последние он деньки
догуливал, в далекую ему службу ехать. Все в теятры с ней ездил, прогуливал ее.
Только приехал, – дилехтор американский к нам, знакомый Га ртов, – бумагу
и подписали, в Америку сыматься, на другой год. И вот что еще случилось.
Масляница
была. Катичка гостей назвала, в отель. А мне из нашего ресторана блинков
принесли, с икоркой. Поела блинков, чайку с апельсинчиком напилась, –
прилегла. Катичка и входит с Гартом, вся воздушная.
в
жемчугах. А ей из юлирного магазина несметной цены жемчуг принесли,
американский богач купил, из уважения… на мигалках ее видал… в три петли
жемчуг! и карточка приколона: «прошу в гости, в Америку ко мне». Самый идол и
был, говорила-то я вам, вон когда еще ее углядел, в Пари-же. Да вот, дойдет
дело…
А я в
комнатке прилегла, мне в зерькало и видать. Сели они в салончике, иликтрический
камин калился. Прилегла Катичка на качалке, Гарт ей под ножки скамеечку
подсунул, а сам не садится. А ей холодно будто, накидочкой меховой закуталась.
Он и стал урковать, а она пальчиками закрылась. Я и поняла, – к сурьезному
уж пошло. Поурковал ей, стоит – дожидается, какое ему решение. Она вынула из
сумочки зеркальце, бровки направила – поулыбалась… так и просияла ему. Он даже
назад подался. Протянула ему ручку, – будто к иконке приложился. И опять
они вниз пошли, пировать. Воротилась вскорости, что-то ей нездоровилось.
Апельсинового морсу выпила, и говорит: «Гарт опять предложение мне сделал, только
не приставай, голова у меня болит». Не стала ей докучать. Что ж, думаю,
двадцать пятый годок пошел, самая пора замуж, перестарка кому нужна. Да только…
подумала, он хоть и складный такой мущина, а годков уж под пятьдесят, что там
ни говори, уж с надсадом. Легла она, кашлять стала, знобит ее… велела
иликтрический круг засветить, ножки погреть. Ра-но встала, кофю пустого выпила.
Я ей – куда ты, куда? – все она покашливала. Ни слова не сказала, укатила.
К обеду воротилась – прямо в постель. И чем-то, вижу, расстроена. Щечки горят,
жар сильный. Велела за доктором послать, – професора нашего, знаменитого,
старичка. Приехал, а у ней со-рок градусов! Горчишники велел. А он простой,
ласковый, все ей так: «вот, сударыня моя, напрыгали себе простудку, а болеть
нечем, тельца-то совсем и нету!» А она голодом себя морила, нельзя им
располнеть, звездам, а то и жалованье убавят. На волоске от смерти была, –
воспаление оборвал, знаменитый-то. А наследство у ней плохое, все графы ихние
от чахотки помирали. Консилимы были! – выходили. На третью ночь,
слышу, – бредить начала: «святоша, монашка горбатая… змея злая… ложь все…
где письмо?…» В Америке уж она мне покаялась – у католички была. Та ее приняла
– нельзя лучше. А про письмо сказала – нет письма, брату отослала. Ничего от
нее не добилась Катичка, – живой камень, самая изуитка-змея. Понятно, не
надо было ездить. Это ее болезнь погнала, не собразилась.
Стала
поправляться – велели ей на тепло ехать. Мы и поехали в Ницы. Недели не прожили
– Гарт приехал. А уж его генералом сделали и графом. Король наградил. И велел
ему король к этим людоедам ехать, в Э-ндию, страх наводить, что храбрый он
такой. Высокое ему место вышло. Вот он к нам и пристал. Пристал и пристал:
поедемте и поедемте со мной, я вам самое страшное покажу, чего никто не видел…
и слонов покажу, и°обезьянов покажу…
А это он
нас заманивал, Катичку приучить к себе. Стал уговаривать: да вам поправиться
нужно, а тут зима, а там всякие цветы теперь, и теплынь, – всякие чудеса
увидите.
LII
Ну,
думалось ли когда, в Кудрине я жила, в Москвето… в Эн-дию страшную попаду! Это
у нас лавошница рядом жила, Авдотья Васильевна, она все умные книжки читала,
про разные земли-города, и где голые совсем ходят… слушать страшно. Придешь к
ней чайку попить, а она и скажет: «вот есть какие люди, людоеды называются, на
деревах живут!» – и картинки покажет, – глядеть страшно. И скажет,
любопытная была такая: «нет, так мы тут в Кудрине и помрем, ничего не увидим!»
Она очень образованная была, и на торговлю жаловалась, надоело ей за сборкой
сидеть. Ну, скажет она так – чужие бы земли повидать, людоедов этих… – а я
ей свое и свое: «как же это так, милая Авдотья Васильевна… от такой сладкой
жизни, и к людоедам хотите! Это нехорошо, Господь накажет за неудовольствие». А
она такая умильная, мечтающая… глазки закатит, воздохнет так… и скажет: «ах,
Дарья Степановна, вы не можете этого понять… это только тонкие люди понимают,
самые образованные».
Ну, вот
и повидали мы, и всех людоедов повидали. И она, матушка моя, досыта повидала, и
супруга потеряла, и сын без ноги. В Эн-дию-то попали как?… Понали, барыня, в
самое ихнее Рождество попали, в индей-ское! Ну, сон и сон.
И
повидали мы, барыня, чудес всяких. Кругом света поехали, в Эн-дию эту и попали.
С музыкой нас встречали, и солдаты ихние на конях, и слоны головами нам
мотали-кланялись, хоботочки все поднимали враз, и на коленки падали перед нами,
ушами хлопали. Ученые елоны. А я вправду все людоедов опасалась. Смирные-то они
смирные, и полиции было много, а все-таки не ровен час… что ему в голову
взбредет, людоеду-то страшному! Там за город один лучше и не ходи, закон такой.
Гарт нас предупреждал:
«Я, –
говорит, – хоть и могущественный, а поручиться никак не поручусь, у нас
без городовых не ходят, особенно молодые барышни».
Ихние
короли, людоедовы, утаскивают к себе, в жены… и уж никакой силой не отыскать!
так запрут, на тыщу замков, и тигры стерегут, как у нас собаки, нарочно
обучены. А у них короли ихние по сто, говорят, жен имеют, и это им по закону
полагается. За семью воротами живут. Повидала я ворота ихние… Чисто вот Кремль
у нас. И церквы у них все с башенками, по семь да по восемь ярусов, одна на
другой. Туда и не доберешься.
И
всего-то он, Гарт, нам показывал, все рассказывал, все возил. А с ним стража
военная, все в белых одеяниях, красавцы такие все, в белых касках, из хорошего
полотна, из голандского. Из людоедов набраны, обучены. Уж как настоящие люди
стали, и им харчи хорошие отпускают, они и обошлись. А строгие, не дай Бог. А
без стражи никак нельзя, на каждом шагу разбойники, да людоеды, а то тигры… а
то зме-и… самое змеиное там место. Да не вру, барыня, а истинная правда. Мы
такую змею видали… не больше четверти, серенькая сама, а головка с ноготок,
черненькая… ее солдат тот сапогом убил. Закусывали мы под палаткой… –
чего-чего только не возили за нами! и палатки, и ковры, и качалки плетеные, на
деревья вешать… гамаки, вот-вот… и всякие припасы, чего только душа
желает, – ну, закусывали мы, она к Катичке и подобралась. А всю траву
мужики наперед выскребли и жаровню по земле возили, змей-то этих выжигали-выпугивали, –
подобралась она, стерва, из-под коврика вывернулась, гадина… А то бы Катичке в
пять минут смерть была! Гарт так и посинел, руку тому солдату пожал, хоть у них
это и не полагается, Катичка говорила… и большую награду пожаловал. Глядели
потом ту змею, – не на что глядеть, а вредная.
По горам
ездили, по лесам… и на носилках носили нас тамошние люди-людоеды, –
голые-разголые, а тут обвязочна. А на головах у них цельные простыни намотаны,
от жары. Тут зима, а у них лето, жара-жарища, потела я все там, – льет и
льет, вся мокрая. И самое Рождество! Ахнула я, как Катичка мне сказала, –
подошло наше Рождество! Заплакала я – никакого Рождества нет. Солнце палит,
голые людоеды ходят, обезьяны эти в лесу визжат, будто мы в ад попали. Плакала
я, а Катичка и говорит:
«Тут
индейское Рождество справляют, сладкие пироги пекут, с огнем».
И верно,
барыня, с синим огнем подавали нам, ром горел. Пудинг называется. Но только мы
это Рождество в городе справляли. Катичка на балах с подружками танцевала, а я
все плакала. Забьюсь в хоромы… – нам дом отвели в восемнадцать комнат! И в
каждой комнате у дверей ихний человек, в простыне на башке, стоял-сторожил,
чтобы змеи к нам не зашли. Он у двери стоитнаблюдает, а я плачу-заливаюсь, одна
сижу. Так и справила Рождество, молитвы все прочитала, какие знала… церквы-то
нашей нет. И звону не слыхала, и тропаря не слыхала… Все шептала, упомнила:
«разумейте языцы и покоряйтеся… с нами Бог!» В сад выйдешь погулять, а идол тот
за мной, с ружьем-с-саблей… – это ему Гарт приказал. И три людоеда за мной
с креслом с раскладным, и с опахалом с огромадным, с зонтиком из рогожки, чтобы
не жарко было, и еще в кувшине воду со льдом носили. Измучилась я там. Они боле
недели свое Рождество справляли. И повез нас Гарт в далекое место, чудеса
показывать. У нас пятнадцать человек казенной прислуги было, а у Гарта… –
ты-ща прислуг, вот как. Так живет, так живет богато – царь яе царь, а королю не
уступит. Три человека у нас было к зонту приставлено, из ихней мочалы сделан,
для прохлаждения ветер делали…, все тамошние люди, из людоедов… ноги то-нкие,
чисто шиколотные, головы в простыне. А то змеиный у нас лакей был, который
всякую змею знает, как обойтись с ней. Как спать ложиться, он все комнаты
обойдет, и у него порошки курительные, духом их выгоняет, куревом. А то начнет
в дудочку дудеть, она и вылеза-ет на дудочку, не может удержаться, страшно ей,
что ли, делается. Он ее сейчас такими щипцами – цоп! – в жаровню прямо.
Так там и зашипит, зло-то ее все… а она жар кусает, глядеть жуть. А то к нам
старик ихний приходил, «змеиный царь» называется… змей при нас
затоварил-мурлыкал… и все змеи как палки делались. Он их за хвост прямо, чисто
сучья какие соберет, чисто закостенеют! Святой, по-ихнему. Пять лошадок было
для Катички, и при каждой лошадке молодой мальчишка, голый, а в сапогах, и
стыдное место у него кисточками завешано, стыда у них нет на это. Да что с
людоедов спрашивать… И еще с ней две барышни-англичанки, мисы… дочки чиновников
при Гарте, очень воспитанные, – все они и гуляли вместе.
Вот и
повез нас Гарт в дремучие леса, на край света, ихние церквы показывать,
старинные, выше наших. И людоеды, а и у них Бог есть… а идолы-то наши вон все
церквы у нас позакрывали. И лестницы широкиеширокие, идешь-идешь, а внутри
ихний бог сидит, идол каменный, на пупок на свой глядит… и все цветы кладут,
монахи ихние, в белых балахонах. Там не крестятся, а столбы крутят: кто больше
накрутит, тот и угодит идолу. Всего-то-всего видали. И вот тут-то мы и повидали
обезьянов, в самое наше Рождество. Будто это нам в какое указание: вот,
дескать, и глядите: то у нас «возсия мирови свет разума» пели в церкви, и
благовест какой был, и вы – люди господни были, а вот вам за грехи ваши – идол
сидит, на пупок на свой глядит, и обезьяны вам поют-воют, и солнце палит заместо
хорошего морозу… – индейское Рождество вам! Ну, как все равно в наказание,
для испытания. И обезьяны на людей похожи, а зверюги, образ-то Божий потеряли.
Ну, будто что намекает: так вот и вы можете потерять. И верно, барыня… сколько
же народу образ-то Божий потеряло, в России нашей… другие хуже самых поганых
людоедов стали. Правду скажу вам, я там от людоедов худого слова не не слыхала.
Один ихний людоед, в лавочке торговал… как пойдешь мимо лавочки, он вот так
руки на живот приложит – и мне поклон! И пряник мне раз подарил, денег не взял…
при Катичке бабушкой назвал: «ты, – говорит, – хорошая бабушка, очень
с лица приятная, на мамашу на мою похожа!» И они понимают хорошее обращение. А
меня капитан морской, как мы в Костинтинополь приехали, сироты… за ворот
ухватил! Есть и из людоедов хорошие, и одежи не носят, а… А капитан морской тот
с золотыми тесемками был, самый заграничный. Хуже обезьянов – образ Божий кто
потерял. Всего, барыня, повидала.
Приезжаем
в самое глухое место, где обезьяны водятся, в царство в ихнее, в обезьяново.
Глядим – по деревам сигают, не боятся. Да палками в нас оттуда, да вроде как
яблоками, шишками. Нам еще человек крикнул, – «головы берегите!» Гарт
пальцем сделал – четыр «солдата к Катичке, балдахин над ней подняли, поберечь.
А она – „ах, хорошо! Милые какие обезьянки!“ А те визжат, орехами паляют.
Приехали в пусто место – и ночь. Те-о-мная-растемная. Ну, стали мы на ночлег…
только навес стоит, и стен нет. Кровати нам разложили, огни зажгли, а кругом
стра-жа, места там строгие, не дай Бог. А эти обезьяны свадьбу, что ли, свою
справляли. Солдаты нам говорят – свадьба у них теперь. Набралось их на деревах
видимо-невидимо, крик, визг, будто нечистая сила поднялась. А подальше – тигры
ходили, за обезьянами трафились, рыкали страшней страшного, а близко боялись
подступиться, стража у нас с ружьями. И слоны там дикие водятся еще. То ученые
есть слоны, городские, бревна таскают, видала я… и князей ихних возят. А тут
дикие самые слоны, глухие. Их только не тревожить, а то они добрые, тамошние люди
говорили. Вот, поужинали мы, легли спать… А огневые мухи еще там, так и сигают
под навесом, – ну, чисто искры: пожару я все боялась, не привыкла. Только
глаза завела, – бац! бац! – стрельба пошла. А это солдат в обезьяну
выстрелил. Да она на дерево взвилась, в руку он ей поранил, и кровь на рогожке
мы видали. А вот что было.
Мы еще
за ужином видали: сидит обезьяна на суку, совсем близко, сидит – все на нас
глядит, помаргивает. Росточком с хорошую собаку будет. Снизу ее фонариком
осветили, – ну, она повыше убралась. А все сидит. Глядела-глядела, да и
кинула в Катичку цветком, – вот такой огромадный, белый, с хороший вилок
будет, пахучий очень. Прямо ей в шейку и попала, смеялись мы. Попала, да как
визгнет, – рада, что сбаловала так. Нацелился солдат, а Гарт воспретил,
Катичка закричала – не надо убивать! Гарт и сказал: «вам, говорит, и обезьяны
даже цветы подносят, нравитесь им вы… это, говорит, у нас бывает… и даже уносят
барышнев». Ну, посмеялись и забыли про обезьяну. А она, подлая, не ушла,
запряталась. Как уснули, она, никто и не слыхал, и забралась под навес… и нож
будто у ней в руке был, – где уж она раздобылась?… – на три шага к
Катичкиной постельке подобралась… – солдат-стража и увидал! Бац! –
руку ей прострелил, нож и выпал, – истинный Бог, не вру. На дерево
взвилась-стеганула – ищи ее. Всю ночь не спали. Там, говорят, обезьяны к себе
уносят, в супруги, вон как!
А то
еще… покойницкая река там, покойников по ней возят, такой закон: на бережку
сожгут, а пепол на воду пустят. Вот царицу ихнюю и жгли. На высоких дровах она
лежала – горела. И монахи в трубы над ней трубили, вера у них такая.
Два
месяца выжили там.
Ехать
нам, Гарт заду-мчивый все ходил, скучал. Ну, она в Америку его пригласила,
через год. Там, говорит, дело и порешим. С музыкой нас провожали, Катичку на
умного слона посадили, в часовенку вроде, – как царевна лежала там, в
золотых туфельках, вся беленькая. А меня голоногие на себе помчали. Ну, сон и
сон. А мне как-то, правду сказать, стыдно было: сколько он для нее старался, а
по его не вышло. Намекнула ей, а она мне: «да он и так счастливый, два месяца
живую меня видел, а не на картинках».
|