|
LVI
Самый
тот, в Париже жемчуг ей подарил. Стал цветы присылать, во дворец к себе
приглашать. И к нам заедет, и… И Слон что-то зачастил, дилехтор. Приехала я из
церквы раз, Абраша меня на автомобиле отвозил, гляжу – Слон у нас горячится,
бумагой трепит. А это сбивать стали Катичку, идол тот, от Слона отказаться.
Нового дилехтора привез. А он несметный богач, всех может загубить. Сидят они,
Абраша и прибегает, Катичка его куда-то посылала, – из прихожей и увидал,
идола-то. Так и ужахнулся. Спрашивает меня: да неужто он вам знаком? А как же,
говорю, не знаком: вон сидит – трубку сосет. Он даже за голову схватился. «Это
такой человек, такой человек… на всю Америку двое только таких, половина всех
денег у него!» И Слон прибежал, все они бумаги на столе трепали. Абраша и
говорит: «захочет Шалаш… – фамилие его такая – Салаш-Шалаш…? – от
Слона только перья полетят». И сбили Катичку. Шалаш большой штраф Слону заплатил,
а на своем поставил. И стал к нам бывать, будто свой человек стал. Ох, не
любила я его, – бугай страшный. Морда бурая, кирпичом, а зубы не золотые,
а железные будто, те-мные. А она ни чуточки не боится, так все: сумочку
подайте, перчатки подержите! И вот какие партреты ее в газетах печатать стали,
царей так только печатают. Скажешь – «глядит на тебя нехорошо, зубами жует…
плохая примета, как человек все жует». А она – «надоела, отвяжись… тут все
жуют». Своеволка такая стала, издергалась, так вот и рвет, и мечет, и что такое
с ней – не пойму. Двадцать шестой пошел, а судьбы нет и нет. И все на нее глаза
пялют, а идол – так вот и хочет съесть. Ну, подписала новую бумагу, и ей еще
два месяца отдыхать. А Васенька к нам и к нам, старое поднялось. А тут Шалаш приглашает-заезжает,
знакомство большое стало, временем уж и не собразится. Скажет Васеньке зайти, а
ее дома нет. И у него время занятое, ему и горько. И такой тоже неспокойный
стал, сурьезный. Спросила как-то – нездоровится, может? – «Да так, –
говорит, – с войны, в голову вступает». А он откровенный со мной-то был…
«Ах,
няня-няня… лучше бы мне не видать Катерину Костинтиновну, спокойней. Все будто
кончилось, а вот…» – губы закусил, гру-устный стал.
Ушел, с
неделю не приходил. Она его в телефоны возвони ла:
«Вы что,
обиделись… перепутала я? Меня на части рвут, ничего не могу поделать. Приходите
проститься, скоро я улетаю».
Ну,
пришел. Ничего, ласковая была.
«Хочу с
Салашом вас познакомить, слыхали о нем?»
«Как не
слыхать, хам известный», – Васенька-то ей.
Она их и
свела у себя, в гостях. А после и говорит:
«Пондравились
вы Шалашу. Хотите, на первый завод вас определит?»
«Не
хочу, – говорит, – я уж определил себя».
«А-а,
гордый вы!» – посмеялась, любила его дражнить.
А то
вызвала как-то, – «приходите, что-то мне нездоровится». Пришел, хороших
конфет принес, любимых ее, трюхельков… а она на бал сбирается, модистка ее
убирает. Сел, коробку на столик положил. Выбегла она, плечики голые, вся такая
юрливая, платье серебряное, камушки горят, – ну, как мушка какая
золотая, – так и обомлел. А она ему, удивилась будто: «а ведь я спутала,
на бал мне надо! или вы спутали?» – «Я, – говорит, – никогда не
путаю», – обиделся. Ну, ласковая стала… – «простите,
переоденьтесь-поезжайте, будете моим кавалером на балу!» Помялся он, –
«извольте, – говорит, – ежели вам приятно…» Велела ему прямо на бал
ехать, а за ней кто-то обещал заехать. Он прямо отшатнулся даже. А тут арап
огромадную коробку, чисто корыто, конфет принес, и ландышки, в серебряном
кувшине. А это от Шалаша, он каждый день присылал гостинцы. Растерялся Васенька
– и коробочку свою взял, пошел. А идол ему навстречу, в прихожей они
столкнулись, друг дружке помычали. Провожаю Васеньку, а он мне коробочку дает:
«вам, няня». Сказала я после Катичке, на другой день, – она словно
расстроилась, закусила губку. В телефоны ему: «чего на бал не приехали? а я вас
ждала, обещали! придите, мне надо вам сказать что-то». Пришел. Только вошел –
она ему… криком, прямо!
«Вы что,
на это корыто обиделись?! – на Шалашову коробищу, – трюхельки мне
принесли… складкоежке отдали?! – и губка у ней дрожит. – Говорите!..»
Ну,
покаялся он, сказал – смутило что-то. Она на него кричать!
«Корыто
вас смутить может?! Вот как! Дай, нянь, трюхельки, а тебе Шалашовы!»
Он и
слова не мог сказать. Да много она так с ним, крутила: то притянет, то швырнет.
А то велела ему в теятры придти, а сама на еропланах улетела, дилехтор ее повез
поглядеть чего-то. Через три-дни вернулась. А он ее в теятрах не нашел, к нам
пришел. Говорю – улетела, велел дилехтор. А он все голову потирал. Сказал так:
«надо все это кончить!» Сказала я ему – «и она сама не своя, расстроена…» – а
он мне прямо, начистоту:
«Засела
в нее заноза, ничего не поможет. Прощайте, милая няня, мне здесь не надо
бывать… я ей все напишу».
Я его
уговаривать, – нет, ушел. Вернулась она, я ей и сказала. Она в телефоны:
«ошибка вышла, придите!» Ну, пришел – бле-дный, глаза нехорошие такие… Она ему
– «вы сами напутали!» Он голову потер, смотрит, и голос у него не свой:
«я, – говорит, – не пойму… что напутали?» Она его растерехой назвала,
вывернулась: «на той неделе, – говорит, – велела притить в теятры, а
вы вон как!»
«Чего вы
такой рассеянный, а? влюблены в кого?…»
Он даже
и не поглядел на нее, отворотился: «не влюблен», говорит.
«Очень
рада, – говорит, – можете уходить, у меня голова с еропланов
кружится, хочу прилечь».
Ну,
ушел. А утром письмо прислал. Прочитала она – расстроилась. Села сама писать,
все рвала. В спальную заперлась, так и не написала. Три-дни не звонилась в телефоны.
Я ей и сказала все, как он говорил, про занозу. Она мне – «не лезь не в свое
дело!» Обидно мне стало, накричала я на нее:
«Как
так, не мои дела? Всю жизнь с тобой мыкаюсь, по свету меня таскаешь, а – не мои
дела!..»
Не
железная я, всамделе, всякое терпенье лопнет. Не поверите, барыня, я и про
Рождество забыла. Ихнее Рождество, наше Рождество… – голова вся
запуталась. И в церкве не была, чисто я бусурманка. Пять день прошло, писала
все – рвала. А тут дилехтор приехал. Велела сказать – больна. Сидит – кутается
в мех, один нос видать. В телефоны звонят! Вскочила… а это дилехтор: завтра на
службу лететь, в мигалки. Она ему – больна я. А у них строгий штраф, чуть что.
Шалаш прикатил, стал гавкать, – она на него как крикнет, – он головой
боднул – уехал. На другой день они двое прикатили, – не приняла. Отсрочку
ей дали, из уважения. А то бумагу грозилась разорвать, это уж потом узналось,
Абраша мне рассказал. Он тут тоже сколько мотался с нами. А ей уж еще четы-ре
дилехтора бумагу подписывать давали!
Уехали
они, она сразу за телефоны. Как вскрикнет!.. – чисто ее укусило что. На
кресла упала – побелела. Я – Катичка, Катичка… – она не дышит! И дома
никого. Выбегла я на лестницу, а человек бежит сверху, перо на ухе, конторщик.
Кричу ему, а он не слушает. Я его за руку, и потащила к нам, а он вырываться
стал, напугался. Все-таки я его втащила, показала на Катичку. Побежал доктора
позвать. А там их, на каждой лестнице, как собак. До доктора еще она обошлась.
Тут и началось страшное. А вот…
|