|
|
XLIII
И
поглядите, барыня, чего вышло! Казак с нами за свидетеля сидел, приятный такой
лицом. И говорит Катичке: «ах, барышня… на Лушу мою похожи как! Такая же
барышня и у меня росла, дочка». С офицером-казачонком сбежала, и где теперь –
неизвестно. Разыскивал ее все. И присоветовал нам в «Золотую Клетку» поступить:
самый, говорит, благородный ресторан, графыни да княгини чашечки подают, а он
сашлыки на ноже подносит. Катичку и устроил. А меня к туркам, говорила-то я
вам. И Катичку от пьяных оберегал, одного чуть не запорол, ножом тем. Кутящие,
известно, – всего наслушаешься. И все богачи, товарами торговали, ну и
ломались, выражались. А Катичка строгая, поглядит – каждый пьяница отлетит. Все
ее недотрогой звали. А хозяин грек был. Вот и говорит ей грек: «один человек
про вас дознается, сыщик… вы худого чего не сделали?» Затревожилась она. А он
две недели все дознавался. Сел раз за ее столик и неволит – пригубьте со мной.
Она отказалась – непьющая. Ушел, а на столике бралиянтовое кольцо! Она его и
окликнула, взял кольцо. Выходит – пытал ее. И турка наш говорил ей: какой-то
все про вас справляется, какого поведения. И пропал, сыщик-то. И приходит
вскорости в ресторан важный такой старик, с золотой набалдашиной, англичанин,
вроде как граф. Ничего не заказывает, сидит – глядит. А им известно: несметный
богач, на своем корабле приехал. Опять приходит, за Катичкин столик сел,
содовой воды потребовал. Сидит-попивает, на Катичку глядит-наблюдает, и
спрашивает: кто вы такая, да как сюды попали? Она ему докладывает по ихнему
языку, лучше сказать нельзя. Красавица, а он старый старик, ему и приятно
разговаривать. Завтра опять приходит, опять – содовой воды. Богатыйразбогатый,
а не расходуется. Грек и говорит Катичке: «растревожьте старичка на расход, вам
от меня хорошая польза будет».
Заявляется
опять – обед заказал, лучше нельзя. Рюмочку дорогого вина выпил, и Катичке:
поддержите конпанию. Сразу ей тут вдомек, чего добивается, – короткой
ноги. А грек ей мигает – растревожьте! А она – извините, я… – сказать
сумела. Он и говорит вдруг:
«Простите
меня, графыня…» – по фамилии назвал! Она ему – «извините, я не графыня…» – а он
свое: – «не укрывайтесь, я досконально знаю, что вы высокого роду графыня… и
вот вам письмецо».
И подает
из бумажника хорошее письмо. Отошла почитать, видит – мисино письмо, от Кислой
нашей. Воротилась, а старика и нет, на стол белую бумажку выклал, – сразу
ей капитал очистился. Все барышни – «ах, счастье какое, влюбился в вас, свой у
него корабль!» – то-се. И грек прибежал, – «ловите счастье, растрясите
старичка и меня не забудьте!» А у них случаи бывали: за богачей и замуж
вылетали, и так, в беззаконный брак, на подержание, карактер как дозволяет.
Жизнь душу-то запутала. А он несме-тный богач, и автомобиль свой, с корабля
спущен, вон какой. Показала им письмо, а они – «это он глаза отводит, смотрите,
не промахнитесь». А миса у этого старика жила, у графа, с дочкой для конпании,
а она померла, они с супругой и поехали горе размыкать, вот и приехали. А она
старику все про нас… и в какой мы нужде, и бо-знать чего наплела, чуть мы не
выше графов. А Катичка графова тоже роду, по мамочке… Ну, может, и маленькие
графы, вы-то как говорите, а в коронах ходили… у них и носовые платки в коронах
вышиты… Ну, известно, верно вы говорите, каждый может себе корону вышить, да… у
них гусь в коронах летел, грамотка-то была, и в золотых книгах писаны, –
этого простой какой человек не может. И такие, говорит, лкьди… ежели
пондравитесь, они вас, прямо, озолотят.
На
другой день опять заходит. Покушал, – «хочу, – говорит, – на
автомобиле вас покатать». Понятно, заопасалась: ну, завезет куда?
старик-старик, а другой старик молодого хуже. Сразу понял, и говорит: «не
опасайтесь, я вам в дедушку гожусь, и мне надо с вами говорить сурьезно».
Поглядел грустно… – «на дочку, – говорит, – вы на мою похожи!»
Ну, согласилась. А барышни ей строчат: «у него дворцы по всему свету!» А то
завистовали – стращали: «он женатый, старуха у него на корабле безногая,
требуйте обеспеченье зараньше». А грек свое: «не слушайте никого, ловите
счастье, мы с вами тогда еще ресторан откроем».
Ну, по
городу ее покатал, поговорили. Вынул бумажник, тыщу рублей бумажку и подает:
«бедным вашим раздайте!» И еще: «моя супруга желает вас самолично видеть,
поедемте сейчас на корабль». Она перепугалась: завезет на воду – уж не
вырвешься, гордового не крикнешь. Она и говорит: никуда без няни не хожу.
Похвалил: скромная вы, дайте Mtae ваш партрет, супруге показать. Завез ее
домой, дала ему партрет. И уговорились завтра на корабль ехать, меня
прихватить.
Ну,
приоделись мы. Она черное платьице надела, – сиротка и сиротка. Взяла меня
от турков на часок, и я прибралась, парадную шаль надела, и наколочку она мне,
кружевную, прилично так. Познакомила нас со стариком. Старик – лучше и не
сыскать: фасонистый такой, сразу видать – старинного роду граф. Он за нами в
ресторан автомобиль подал. Уж так все завистовали!.. Грек старика под ручку
подсаживает, а по морде-то видно, будто нас продает. А я молилась все. Ну,
чисто в сказках…
Уж и не
помню, как мы на белый корабль взошли.
Лакеи
нас встречают, в чулка-ax, в синих куртках, пуговицы золотые. Кланяются нам
низко-низко, подручку меня прихватили, а ее сам граф выводил, такая нам честь
была. И все цветы-букеты, и повели по коврам в парадные покои. Гляжу – сидит на
креслах барыня, зубастая, в шелку вся, седая-завитая, и с костылем… румяная,
важная, и так вот… в золотое стеклышко на нас, стро-го!.. Катичка ей присела,
ручку поцеловала, – ну, самая что ни есть хорошо-воспитанная. А я, издали,
ни-зко ей поклонилась… – стеклышком мне махнула, на кресла велела сесть.
Страху я набралась, будто царица на меня смотрит. Ну, по-ихнему они поговорили,
хорошо так. Катичка ни разочка не запнулась. Шикалат с пряниками пили, а потом
нам корабль показывали, – ума решишься, какое же богатство. А барыня то на
партретик поглядит, – дочкин, на столике у ней, хорошенькая такая,
зубастенькая только, – то на Катичку на мою. И все ее так – «дитя
моя», – Катичка говорила. Будто это у нас смотрины. А на другой день граф,
его сиятельство, в ресторан приходит и говорит: «желаем мы с супругой в дочки
принять достойную барышню-сироту, и вы нам по сердцу, поедемте с нами по морям,
и потом вы скажете, можете стать нам за дочку?» Как с неба на нас упало. А она
к Васеньке все рвалась, – ну, как ей ехать! Поблагодарила, –
дозвольте, говорит, подумать. Ну, старик ей – «мы через месяц воротимся, и
будем на дачах жить тут, вы нас узнаете досконально».
Уехали
они. Стали мы гадать, как нам быть. И счастье такое выпадает, и страшно-то: от
себя, будто надо отказаться, по их писаться, веру ихнюю принимать! А в
ресторане так все и ахнули. Одни советуют – нипочем не отказывайтесь, милиены в
руки сами даются, а другие завистуют – «разные бывают дочки!» А грек меня от
турков сразу забрал и к посуде поставил, хорошее жалованье положил. А тут от
Васеньки письмо: к Парижу подъезжает, скоро нас выпишет. А тыщу рублей, граф-то
дал, Катичка нашим бедным всю раздала: святые деньги-то. Ждем – вот воротятся,
решать надо. А они и не воротились… сном пришло – сном и вышло. А вот…
Двух
недель не прошло, бежит грек, весь перекосился, как сатана, газетку сует –
визжит: «а, шайтан… пропало наше счастье!» И что же, барыня, думаете… ихний
корабль на ми-ну наскочил! с войны на цепи сидела-плавала… сорвалась! Порохом
его и разорвало. С другого корабля видали, – сразу они потопли, как
камушек. Только скамейка выплыла. И уж плакала Катичка!.. Да не капиталов жалко,
а лю-ди-то какие… так нас и осветили в Костинтинополе этом страшном, будто они
самые родные. Добрые-то все, родные… А было нам это в искушение. Ну, согласись
мы тогда поехать…! Будто заман: от себя словно отказаться, а это грех. Вон,
приписываются теперь, из корысти, – разве годится так? Все одно, что от
бедной матери отказаться, на чужуюбогатую променять. Грек тут же меня в
судомойки, и на Катичку стал кричать. А тут самое страшное и началось.
|
