|
|
XIV
Говорят
вот, барыня, – богатство-богатство… и на погибель оно, и к лени
приучает… – по человеку глядя. Всего я повидала. Графа видала, несметный
богач был, а мне полсапожки чинил в Костинтинополе. А генерал посуду со мной
мыл, в «Золотой Клетке» мы с Катичкой служили. И Васенька, кем-кем только не
был… а как поднялся опять, все в Америке уважают. А простой-то какой,
душевный… – вот и из богатства вышел. Все ведь по человеку. Свинью и
золотом окуй – все свинья. Я к тому, что вот говорите – нищие да нищие стали.
Это не страшно, барыня, нищим стать… страшно себя потерять. Граф Комаров вон,
какой неприступный был, на человека не глядел, раньше-то. А теперь он в
комнатке живет и куколки красит… может, и во святые попадет. Пришла к нему
Марфа Петровна, бельецо ему починить, а у него только и есть, что на
нем, – бедным пораздавал. Принесла она ему пяток апельсинов. Он на нее
даже перекрестился, совсем уж блаженный стал. И говорит – «садись, сестрица,
чайку попьем… мы все теперь братцы и сестрицы, нас Бог сравнял… чума нас
излечила, душу свою найдем, и наша Россия-матушка душу свою найдет». Плакала на
него Марфа Петровна, так растрогал.
Ну вот,
завтра Васенька приезжает, а я, любопытная я… за дверью послушать стала, а наши
уехали, не мешать. Он и говорит:
«Что вы,
Катерина Константиновна, скажете… я прошу у вас руки?…»
А то
Катичкой даже звал, а она его и Васькой величала, – раньше, правда, это
бывало. До слез ее доведет, дражнится, – до чего дружны были. А не
ндравилось ей, что Катериной ее назвали. И барыне все хотелось… Му-за назвать.
Барин ее засмеял, все так – «Муза-пуза»! Ради тетки Катериной назвали. А я
песенку все ей пела, – баушка та, у кого я в деревне жила, певала:
Катерина на перине,
Перед ней стоит детина,
Просит Катеньку учливо,
Ты скажи-скажи, Катюша,
Скажи, любишь али нет?
Васенька
ее и дражнил – Катерина-наперина! А тут сурьезныи такой, узнать нельзя. И она
тоже в сурьез вошла:
«Ничего
не могу сказать, подумаю».
Он так и
обомлел, шатнулся. И я… – ах, ты, думаю, ломака-ломака… да что ж ты
делаешь-то! Он ей опять:
«Могу я
надеяться?…»
«Можете, –
говорит, – надеяться».
Помялся-помялся…
она молчит. Потом уж я догадалась, это она к советчику бегала… – а вот,
доскажу. Ну, уехал. Стали ей говорить, а она:
«Я ему
не отказывала, я хочу подумать».
Хвалить
ее стали, за карактер. Ездил Васенька, ждал, когда надумает. На рожденье
подарок ей привез, царский, брилиянтовый кулон, за пять тыщ. Барин ему еще попе
нял, как такие подарки дорогие. Извинился он, а кулон у Катички остался. И
пошла эта канитель.
Она все
с актерщиками, с подружками, а они вольные, никто ни во что… ну, ей и набили в
голову: такая молодая, да что, дескать, связывать себя… не будете теперь на
теятрах представлять, – турусы на колесах, из зависти. Потом сама мне
сказывала. А первый заводчик – такой неприятный человек, актерщик тоже… вот не
любила я его!.. Лицо у него обсосаное было, серое, чисто бес. И прыщавый весь…
все за Катичкой увивался, а сам женатый. А знаменитый будто… барышни все его
партреты покупали, а плюнуть не на что. И у Катички над постелькой харя его висела,
а рядом картинка-Богородица, только заграничная, не наша, Мадонна называется.
Чего-чего у ней не висело!.. Люди какие-то не настоящие, синие все, головы
скошены… не поймешь – метлы не метлы, и снег синий, нарошно все. Ну, песья
морда, а все влюблялись будто. А Катичка так перед ним и трепетала… – чем
уж заколдовать так мог! Вот через того беса все и пошло.
Ну,
ездил Васенька. А карактер у него благородный, покорливый, даром что богачи
такие. Приедет – посидит, а она по Москве шлендает, время не знает. На Пасхе он
ей и говорит:
«Ответьте
мне вокончательно, я должен решить важное дело».
Она ему
три дни сроку дала. Ну, приехал, она ему вынесла кулон…
«Я, –
говорит, – рано замуж не хочу… мне надо учиться на теятры».
И давай
свое: искуста-искусна… – ну, чисто у них молитва это. И актерщик тот,
выгоняли которого, в Америке… тоже ей все – искусна, ис-куста!.. Да он-то
хитрый, своего не упустит, а она разиня, жизнь-то ее и обобрала. Хорошо… Он ей
– полная воля вам, учитель, – все уговаривал. Одни мы в квартире были. Я в
столовой солдатикам варежки вязала, а они в рукодельном салончике. Слышу –
стукнулось об пол чтой-то… гляжу в щелку, а он на коленях перед ней! А она
сидит на креслах, чисто царица грозная, в глазастую шаль закуталась, как кукла
спеленута, – хоть бы что! Видно мне ее в зерькале, как она пустыми глазами
смотрит. А бе-элая сидит, губки поджала… а он на нее, как на икону, молится.
Такое меня зло взяло… – будто это она теятры представляет. Все, бывало, с
бумажкой перед зерькалом вертится, наговаривает бо-знать чего, язык выламывает.
Да еще меня спросит: «что, хорошо я представляю?» Скажу – ничего не хорошо, вся
уж испредставлялась, на себя непохожа стала, бормота одна. Она и рада! Вот
выламываться начнет, наскрозь все зерькала проглядела. А то руку вытянет, –
«Смотри: как из слоновой кости рука у меня!»
«Ну, и
что хорошего, – скажу, – у человека кость Божья, а у тебя уж слоновая
стала».
Душить
меня примется, хохотать. А потому и вышучивала ее, в ум чтобы привести.
В
зерькало все мне видно, как она на себя глядится. Он ее молит, – скажите
мне последнее слово… – а она ему враспев так, зевает словно:
«Да я
еще не зна-ю… да хочу себя уве-рить, люблю или не люблю-у…»
Тут уж
он осерчал. Встал и говорит, твердо так:
«А долго
это будет, когда вы себя уверите?»
«А это
как зависит… может, и год… а может – и пять!..»
Чуть я
не крикнула – ах, ты, ломака-ломака! С пеленок ведь ее знаю, шлепала недавно…
хороший человек страдает, а она – в зерькало!.. Он походил, пальцами потрещал…
А она головку так, и пальчиками перебирает, а сама глазком на него выглядывает.
Вот он и говорит:
«Прощайте,
и будьте счастливы».
И пошел.
А она вдогон:
«Погодите,
не уходите…»
Он сразу
обернулся, а она на столик показывает:
«Вы
забыли… возьмите ваш кулон».
Так он и
озирнулся! Сунул в карман, как спички, и пошел, ни слова не говоря. Я ему
пальто подала. А картузик он забыл, – на лестнице окликнула, отдала.
Только ушел – Катичка ко мне:
«Что,
ничего не сказал?…»
«Ничего,
плюнул только! – и сама плюнула. – Швыряйся, матушка, прошвырнешься».
«Ах,
надоела ты мне, скрипучая улитка!» – мне-то.
Навязалось
на язык – улитка и улитка. Плакала от обиды: вот уж и улитка стала, как червь
какой. Ходила за ней, ночей не спала, пеленок за ней что, за мокрохвостой,
перестирала… – и теперь я улитка! Да знаю, барыня, не со зла она, а с
озорства, сердечко у ней доброе… а обидно. Да что, к тому и шло… а вот что
людей людями перестали считать.
Вас не
было, как царя сместили, а мы всего повидали… как старичка мальчишки с ружьями
на грузовике стояком везли, за руки держали, да по шее его, по шее… Без шапки
он, лысенький, прикрыться нечем, а они его держат за руки, и по шее, по шее…
Никто и не заступился, – он, говорят, генерал! Что ж он, не человек?
Поди-ка, дослужись до генерала, – не золотарь. Крикнула – «старого
человека, живодеры…!» – чуть меня бабы не разорвали. А старичок раньше генерал
был, а потом домик рядом купил деревянный, с садиком, и курами на покое
занимался. Как царя смещали, хавос-то пошел, бабы у булочной шуметь стали,
хлеба мало выдают, немцам, мол, передают. Ну, он вышел' к воротам, стал
резонить, дурами и назвал. Его бунтари схватили – и давай! Выпустили после, а
никто и в портокол не писал, билито его… полицию уж разогнали. Ходила его
утешать, – яички мы у него свеженькие брали для Катички, – он мне и
жалится:
«Два
сына воюют, а отца тут бьют… – и заплакал в яички. – Теперь
нам-старикам помирать надо».
Скоро и
помер, в голову ему кинулось. И лучше, помер-то… дальше уж не видал, самого
света-представления.
|
