|
IX
Да, про
Катичку я вам… И чего только они над ней не вытворяли! Барин никогда пальцем
тронуть не дозволял. Бывало, постращаю, нашлепаю за прокуду за какую, надо ж
острастку ребенку дать. Ну, моду взяла какую… без горшочка ходить, а уж пять ей
годочков было. По всей комнате крендельков наставит, а я подбирай. Я ее
полотенчиком по заднюшке. Заголосила – и к папеньке. Он меня, – а он
высоченный, как жандар, был, – за руку меня, загорячился:
«Ежели
ты, такая-сякая, посмеешь еще Катюньчика пальцем тронуть, – духу твоего
тут не будет!»
Через
полчасика обошелся, в руку мне три рубли:
«Прости,
Дарьюшка, за горячку… пропадет Катичка без тебя».
Стала я
ее молитвам учить. Они ее до ученья ни одной молитве не обучили.
«Не смей
Катюньчика глупостям учить, – барыня мне, – в молитвах твоих она все
равно ничего не поймет».
«Да не
мои, – говорю, – молитвы, а Господни… она не поймет. Он зато понимает
и не подступится».
«Глупости!
Мы хотим сделать из нее своевольного человека… она сама должна всего
добиваться, а не на твоего Бога полагаться!»
Да чего
же мне наговаривать на них, барыня, когда правда!
«Да
какой же это мой Бог… опомнитесь, барыня! – говорю, – один у нас у
всех Бог… Исус Христос!»
«Ну, я
тебе сказала. Если еще услышу глупости, можешь искать себе место в другом
месте!»
Стала ей
внушать, как Же вы ребенка без Бога на ноги поставите, крещеная ведь она… надо
ее по-божьи учить, или никак не надо учить, а как собаку какую? И у собаки
хозяин, а у ней… слушать-то ей ко-го? А горе будет, где у ней утешение?…
Повернулась и пошла. Да они и не окрестили бы ее, кабы не тетка… для тетки и
окрестили, да и по закону надо, а то как же без имя-то? Ну, обучила ее
«Богородицу» говорить, и «Отчу», и «Ангелу-Хранителю»… и просвирку за нее выну,
и в церкву с ней зайдем к вечерне, гулять пойдем. А она охотница до церкви
была, так руку, бывало, и оттянет:
«В
телькву, няниська, в те-лькву!..»
Не
нарадуешься прямо на нее. И ангелочки ей там золотенькие ндравились,
хирувинчики с крылышками, – божьими гуленьками все их звала. Скажет,
бывало, забавная такая:
«А к
Боженьке я когда уйду, тоже хирувинчик буду? А ты, няниська, не будешь
хирувинчик? ты большая, тяжелая, не можешь полететь на крылышках, упадешь?»
Уж такая
была смышленая да вострая… Я ей и накажу строго:
«Мамочке
не сказывай-смотри, что мы к Боженьке заходили, а то прогонит она меня со
двора».
Погрозится
так пальчиком, губенки вытянет:
«Не
сказу-у… мамотька Боженьку не любит, а мы любим».
Истинный
Бог. Значит, у ней уж душенька говорила. Так бы и вести ребенка, страх Божий бы
она знала, греха боялась. А дома ей другое в головку набивают. Барыня начнет ей
набивать – слушать страшно… про человека да про человека, все что ни есть, он
может. И кости человечьи в книжках показывала, и собачьи кости
показывала, – одинаки, говорит. Барин и то серчал – рано ей, у ней мозги
высохнут. Год от году стала она своевольная, сладу нет. Крестик на ней был,
гляжу – нет! Мамочка сняла, грудку ей оцарапал. Купила я ей, хороший такой,
серебряный. Опять мамочка сняла, а мне распек. В лицо мне стала плеваться!
Скажу ей строго – «в Господень лик плюешь, Боженька накажет!» А она, насмех
чисто, в глаз попасть норовит. Да еще спориться принялась, чужие слова лопочет:
«глупая ты, мамочка говолит, делевня ты!» Как ее воспитать? Стала ее стращать,
а к ночи было:
«Вот
Ангел-Хранитель отойдет от тебя, нечистый и унесет, с рогами!»
Она –
кричать-биться, полог на кроватке изорвала.
Барыня
на меня – «ты мне ее уродом сделаешь!» Заснет – я ее водицей святой и покроплю.
А то какую манеру еще взяла: покрещу ее, зрячую, – она смеется:
«А вот и
сказу завтра мамочке… крестила ты меня!»
Стало уж
мне с ней страшно, – ОН уж будто из ее ротика кричит. Стала она меня по
щекам хлестать. Раз спустила, другой спустила, – она меня прыгалкой по
глазу, залился глаз. Я ее по щекам и отхлестала, для острастки. Она к мамочке,
с ревом, а та, дела не разобрамши, да при ней на меня, с ключами!.. Так вся и
исказилась:
«Ты,
хамка… посмела лица коснуться!..»
«Погодите, –
говорю, – скоро она и вас примется колотить».
Уж на
что миса, англичанка, и та все глазами ужахалась, что Бога не хотят. А она в
свою церкву ходила… и они тоже в Бога веруют… – и у ней над кроватью крест
костяной висел, в веночке. Я им и на мису указывала, – глупей она вас, что
ли? Тоже образованная, да еще англичанка.
И решила
я отойти от них. Укладочку собрала, извощика привела, а ни пачпорта, ни
зажитого не отдают. А за ними сот за семь было. Не отдают и не отдают: «Катичка
тебя отпускать не хочет». А та топочет, прыгает на меня, фартук на мне порвала,
по полу кататься стала, ножками бить, – в мамашу. Барыня, бывало, с
барином как повздорят, сейчас разуются – и в сени босиком, да зи-мой! Барин
схватит ее в охапку и принесет, а она по полу начнет кататься. Из графина
окатит – сразу и приведет в себя.
Ну,
осталась я. И рада, привыкла к ним, – и обидното, будто и за человека не
считают. Легла спать, а сердце не унимается. Плачу в подушку… – хорошая у
меня подушка была, пуховая, на корабле пропала, из Крыма как мы поехали. Плачу
и плачу, себя жалею. Барыня и входит, давай причитывать:
«Клянешь
нас, жалованье не отдаем… лучшего места ищешь, на нас и выискиваешь! Ну, так бы
и сказала, жалованья тебе мало…»
«Бога-то
побойтесь, – говорю, – сердца я не уйму, а вы с грязью меня мешаете.
Ну, семь моих сот за вами, не пропадут, знаю… а зачем над человеком
мытарствуете! Всех жалеете, говорите… Не могу я глядеть на хавос ваш, родное
дите губите…»
За
голову она схватилась:
«Стыдно
мне перед тобой, няничка… стыдно!..»
Упала ко
мне на шею, трясется вся. Душа у ней добрая была, с семи годков ее знала. Ночь
на дворе, метель, в трубе воет, и барина нет дома. И образов-то нету, а она
бьется, чисто темная сила ее ломает, – страшно мне с ней тут стало.
Покрестила ее украдкой – она и стихла.
«Виноваты
мы перед тобой, няничка. Ты хорошая, а мы перед тобой… дрянь мы! И нет мне
покою, и всето ложь, и Костик меня обманывает…»
«Бога у
вас нет, – говорю, – и покою нету. Худо у нас в доме, ху-до…» – все
ей и выложила.
Так она
и встрепенулась!..
«Чего ты
каркаешь, чего худо?., что ты думаешь, умрет кто у нас?…»
В Бога
не верили, а такие-то опасливые, – судьбы боялись. За зерькала дрожали,
как бы не треснуло. А я и посмеюсь: в Бога не верите, а зерькалу верите? Да
ведь это Господь зерькалом волю свою указывает, зараныпе. А барин страсть
покойников не любил. Как завидит на улице – назад, Федору кричит, в объезд. А
по нашему, покойника встретить – всегда к добру. Ну, другое дело – свадьба…
Все-то у них навыворот.
Да… так
и встрепенулась:
«Скажи,
что тебе чудится, какое худо? или сон видала?…»
«Образов
у вас, – говорю, – нет в доме, у вас все может быть».
«Что –
все? что ты меня пугаешь? про Катюньчика чего чувствуешь… что – худо?»
А я чего
могу знать, не святая, в сам-деле. А чудится – будет и будет худо. Катичка и
заболей скарлатиной. Чего-чего уж она не вытворяла!..
«Ты
накаркала… ты все!..»
«Опомнитесь,
барыня, – говорю. – Господь видит, как же я могу скарлатину сделать?
Пригласите лучше Целителя-Пантелемона».
А
Катичке хуже да хуже, хрипеть уж стала. Доктора ездили бессменно, а ей все
хуже. Говорят – была скарлатина, а теперь и вовсе дифтерит стал, будьте готовы
ко всему. Тут она и погнала меня к Пантелемону, привези. Монах и
говорит, – дойдет вам черед дня через три, а покуда помажьте болящую
маслицем с мощей. Сказала барыне, а она кулачками затрясла: «вот, когда хочешь
– тут и нет!» А я помолилась и помазала Катичку теплым маслицем, в украдку, и в
глоточку капельку ей влила, – она и уснула, хорошо так. Поутру глядим –
она уж и повеселела. А доктора и говорят, – теперь уж выздоровеет. Что ж
вы думаете… не поверила, что с маслица это! Это, мол, от нового лекарства,
профессор дал. Так Целителю-Пантелемону и отказали.
Так вот
и росла Катичка. А умненькая была, такаято дотошная, все мои песенки умела,
гостям пела. А я их много знала. В деревне как сиротой осталась, меня в богатый
двор взяли, дитю качать. А у них баушка была, такая-то мастерица сказки
сказывать, всего-то-всего умела… с волости за ней приезжали даже. От нее и я
наслушалась-набралась. Катичке я даже и певала, уж большая она стала, на теятры
когда училась. Может за то и любит. То я ей глупая, дурей нет, а то… –
«умней тебя, нянь, нет!» – это уж как разнежится. Василисой Премудрой назовет…
Такая умненькая была, – юла-огонь. И в имназии хорошо училась, лист ей с
орлами дали. Пятнадцати годков кончила, – хочу и хочу в теятры, в
наактрисы! Тут и пошла наша маета. Война пришла, а у нас в доме своя война. Вы
тогда в загранице были, долго вас оттоле не выпускали, приехали уж когда царя
сместили… Мы тогда барина в Крым повезли, а барыню ране того свезли. А вот, я
вам по порядку уж…
|