|
|
XLIV
Стали мы
с Катичкой в Париж этот собираться. Что такой за Париж, и знать не знала –
будто большая ярмонка, веселятся там. В ресторане у нас, в Костинтинополе, все
барышни говорили так: «поедешь в Париж – сразу угоришь!» Очень хотелось всем. И
Катичка все радовалась:
«Думала
ты, няничка, когда – в Париж попадешь! Раньше только богачи ездили туда, а вот
и ты, тульская, в этот Париж-угоришь прикатишь. Как умные-то люди сделали!»
А это на
мои слова все она: я про умных все говорила, сделали-то чего. То у себя жили
тихо-мирно, а вот и заграничными стали, по Парижам катаемся. Мамочка ее все по
Парижам ездила, радовалась… – приедет, и не нахвалится, – в загранице
как хорошо! Все вы-кают, образованные какие, и в шляпках ходят, и бедных
нет… – у нас бы так-то! Ну, вот и стали мы заграничные.
Ну, хоть
в Париж поедем, все, может, лучше, чем в Костинтинополе этом оглашенном.
Думалось так, – приедем в Париж, Василь Никандрыч на вокзале нас встретит,
и квартира нам готовая, у дяденьки у его… поженятся они, Господь даст, жизнь
поспокойней будет. У дяденьки богатство будто несметное, дача-дворец в Ницах,
на теплом море… – он какие капиталы каждый год получал, с углю-то! Уголь
они копали с Васенькиным папашенькой покойным, и все у них пополам с братцем
было, и именья какие, и дома в Москве… – каждый год половину ему и
высылали в заграницу, прорву деньжищ какую, не сосчитать. А он сроду холостой
был, не мот какой, а только книжки все покупал-читал… до потолка книжек у него
было, Васенька говорил. И годов более двадцати в Париже все жил… – обиделся
чего-то, с родины и уехал. Уехать он уехал, а денежки ему подавай.
И
посылали, больше миллиона посылали, вон как. Это теперь вот кончили посылать,
как оглашенные все забрали, а то и война была, а ему шло и шло.
Васенька
его и не знал путем, плохо помнил… – дяденька и дяденька, в Париже живет,
только и всего. Маленький еще был, с папашенькой в заграницу ездили, до войны
задолго, что ему, лет десять всего было. Только и помнил – толстый дяденька, да
все курицей их кормил, да книжки до потолка. В Крыму папашенька Васеньке и
сказал, перед самой кончиной, когда Васенька на денек к нему вырвался,
большевики вот опять стали одолевать… так сказал:
«А
придется в заграницу нам уезжать, мы тогда к Ардальоше на шею сядем, у него шея
крепкая, капиталы у него не отобрали… он нас и приютит».
Так и
Васенька Катичке смеялся:
«На шею
дяденьке сядем, у него шея толстая, сам – как куль… пока на ноги станем – и
поддержит».
К
семидесяти годам ему, пожалуй, и наследников никого, и одинокой. Ну, мадама,
может, была какая. А Васеньке не капиталы его нужны, а первое бы время
поддержаться, на анженера хотел учиться, на иликтрического… в Москве еще он
учился, да на войну пошел. А тут – чужая сторона, и свой-то человек, такой
могущественный, на что уж лучше! Вот Катичка все и говорила – кончатся все
мытарства наши. И я все думала: за все нам беды награду Господь пошлет. Ну, и
получили мы награду…
Ждем от
Васеньки письма, и визу нам обещался выправить… – приходит нам письмо, с
ихней маркой… босая дама по полю идет, просто-воло-сая, в одной рубашке, с
корзиночкой будто сеет. Я еще посмеялась, – ишь, говорю, чисто с постели
соскочила!.. А Катичка моя – ах!.. У меня руки затряслись. Вижу – расстроилась
она, губка у ней дрожит. Большое письмо написал, долго она читала, все ахала.
Уж потом она мне сказала, разобралась я… И что же оказывается… вечер только
Васенька у дяденьки побыл – убежал. А вот, сладко так показалось. И написал нам
так… – ноги его больше там не будет, у такого… как он его назвал-то? у
дуботола, что ли… Ну, упрямые такие вот бывают, – что им ни говори, чего
ни случись, они все свое, долбит и долбит в одно. Да дуботол-то, это еще
туда-сюда, а он… живой-то сквалыга, хуже чего нельзя. А вон, книжки все
прочитал, до потолка!
Вот уж я
всего повидала-то, людей всяких… какие неверные бывают, а образованные еще,
барыня. И вспомнить стыдно. Хоть бы того артиста взять… в Крыму дачито отымал,
а какой будто знаменитый! Да что, такие люди неверные пощли, каки-то
перевертени… – сегодня он будто человек-человеком, а завтра в остроге от
него отмахиваются. Так вот и с дяденькой, такая незалада вышла.
А вот
что вышло. Это уж после Васенька нам сказал, забыть все никак не мог, как его
дяденька приветил.
Разыскал
он его в Париже этом… ну, известный он там, консули наши его знали, адресок
сказали. Ну, разыскал его. Хорошая, говорит, квартера, цельный етаж квар тера…
и лакеи у него, французы все, господами одеты. Он ему сперва письмецо послал,
воспитанный ведь Васенька… – так и так, до Парижа добился, повидаться бы
как, когда ему можно побывать. От него бумажка пришла, скорая
телеграмма, – приходить после девяти, вечерком, он его и примет для
разговору. Ну, что же, у каждого свои порядки, особо обидного тут нет. Ну,
приходит. А одет он, сами знаете, барыня, как… после таких мытарств, да еще на
том острову, на Корчиках, лес голыми руками спихивал с горы, оборвался… ветром
подбит, сапоги по пуду, на гвоздях… англиские сапоги на нем, ходить, говорит,
по мостовой страшно, гремят-то больно… руки до крови ссажены, с бревен с тех,
себя стыдно… пиджак зеленый, военный, англиский тоже, брюки в дырьях, а на
шинельку и смотреть, говорит, страшно, ихние городовые два раза задерживали, по
документам сверялись, из какого он звания, не бродяжный ли. А лестница там в
коврах вся, в зерькальцах… и стыдно себя, в зерькальцах-то, чисто он пропащий
какой, в чужое место забрался. Его лакей-француз сразу и не впустил,
докладываться пошел, а карточки у Васеньки нет, рекомендации… ну, его он за
французскую попрошайку и принял. Васенька по-ихнему чисто может сказать, лучше
другого француза может, высокого воспитания, и с англичанами говорить умел. За
дверью его оставил, лакей-то. Дяденька и высунул голову из двери, оглядел так
осмотрительно, с опаской… переспросил:
«Вы кто
же такой ко мне… вправду, Ковров вы? а как вашего папашу зовут?»
Вон
какой опасливый человек. Ну, правда, мальчиком его раз видал, а тут офицер
военный, росту высокого, и одежа такая, не по месту.
«Да, –
говорит, – я полковник Ковров…» – так и так, и как папеньку звать, сказал.
А тот ему не верит словно:
«Полко-вник?… –
говорит. – Молодой вы такой, и – полковник!.. – приглядывается
сам. – Да… будто похожи вы на Никашу. Милости просим, войдите».
Ничего
обошелся, подивился даже – «хорошо говорить умеете, очень чисто, французы так
говорят». Удивился очень, какой обдерганный. И по-нашему стали говорить, лакеи
чтобы не поняли… старик сам начал, совестно ему стало, что ли, чего еще
подумают. А такое богатство, зерькала, ковры бархатные, ступить страшно. Ну, в
кабинет его посадил, чаю им подали с печеньями. А Васенька и не обедал,
денег-то у него в обрез, булочку только пожевал на ходу, еще не огляделся. И
везде, говорит, картины, партреты всякие, кни-ги, до потолка… и ста-ту-и
всякие, и тунбы белые… чисто музеи. Велел дяденька по рюмке мадерцы им подать,
со свиданьицем. И велел все рассказывать, что было. Долго ему Васенька говорил…
А на тарелочке, говорит, четыре сухарика только было, брать-то словно и не
удобно. Да еще дяденька сам ему один сухарик положил… – «кушай, говорит,
эти сухарики из самой лучшей кондитерской, из чистого масла». А Васенька-то
думал – вот его дяденька обласкает, пожить у себя оставит, хоромы-то такие… а
он ему так:
«Готов
тебе помочь, до места пока триста франков на месяц могу тебе ссудить, теперь
времена тяжелые, трудно жить. Из одежи чего могу дать, вот пальтецо у меня
драповое есть…» – и велел лакею принести показать, и полсапожки со шляпой.
Васенька
тут и понял – ску-пой дяденька его, сквалыга вовсе… другой рюмки и мадерцы не
предложил. А с лица, говорит, неприятный такой, жирный, губу все отдувал, брезговал
словно им. Ну, и это бы ничего, первое бы время поддержаться, на анжинера
добиваться. И обидно, понятно, было… старую одежду ему дает, от капиталов-то!
Не обижать чтобы, пальто Васенька примерил, широкова-то маленько, да ничего,
теплей так. И шляпу ему дяденька пожертвовал, котелком, тоже великовата, на
глаза падает. Сказал – «бумажки ты подсунь, как раз и будет… а шляпа эта из
самого первого магазина, только первые люди покупают». А полсапожки узки,
нога-то у него размятая, с ходьбы с такой, да портянки натерлисбились. –
«А все-таки возьми полсапожки, – сказал, – сапожник сколько-нибудь да
даст, а тебе все барыш».
Велел
лакею завертывать. И завтракать велел приходить по воскресеньям. А лакей тут с
докладом подошел, сказал – «готова ванная». А Васенька-то думал – для него это
дяденька велел, а ото самому дяденьке купаться. Сказал лакею – хорошо, –
больше ничего. А Васенька три месяца не мылся, с грязи весь обчесался. Ну, вое
бы ничего, другие и такого не имеют, – про родного человека говорю… Все
расспросил, как братец Никаша помер, как все ограбили, сколько раз
ранило, – про все ноантиресовался. А потом и спрашивает Васеньку, сурьезно
так, лоб наморщил:
«А ты,
милый мой, за что с большевиками сражался, за какое управление?»
Стал ему
говорить, не за управление, а за Россию за нашу. А тот – за какую Россию? А
Васенька все уж разглядел, понял… в кабинете у дяденьки энти все!., а вот какие
с бонбами-то ходили, сацили-сты, барыня! все карточки их навешаны, рядками… а
то и подписаны, вон что. Чисто, говорит, музей страшный, самые страшные даже
там! Он и спросил дяденьку про одного:
«Вы, что
же, знакомы были с этим человеком, бонбы кидал?»
А тот
ему важно так:
«А как
же, это мой друг был… ишь, на карточке так и расписался – „моему дорогому
другу!“ – так и ошпарил Васеньку.
И друзей
этих у него – полны стены! Он будто ихнему делу помогал, денежки им давал. Ну,
сквалыга, много-то не давал, а так, сотню-другую, может, и отдирал от себя, а
они ему карточки носили, для украшения. А это он, Васенька нам потом рассказывал,
на царя обиделся, будто… каку-то книжку написал, а ее не дозволили читать, он и
обиделся, и уехал вот в заграницу. А на уголь-то не обиделся, денежки свои
требовал, и с именьев ему текло. А скря-га! Васенька говорил, – жили с
папенькой у него, так он их все курицей кормил, курицу на три дня разогревали,
они уж в ресторан обедать ходить стали… – вспомнил про дяденьку, какой
скупой. Так вот, все друзья его были. Васеньке неприятно, а тот, чисто нарочно,
давай ему все показывать, и карточки, и книжки всякие, и все нахваливал, как
хорошо-то сделали, царя сместили… только вот дураки напортили, помешали, –
большевики вот и навалились. Васеньке бы смолчать, хуже терпел, да и старик-то
вздорный… а может, и от обиды – денег ему не посылают… смолчать бы лучше, такого
дуботола словом не выбелишь. А он душойтелом поразбился, да голодный-то, да
ласки не увидал… – он дяденьке и выговорил, не стерпел. Я по их сказать не
умею, мудрей он сказал, а так будто:
«Вы
страху не видали, жили спокойно, и теперь хорошо живете, и вам папаша денежки
посылал, а вы этим врагам помогали, все переменить чтобы. Ну, и радуйтесь… все
переменили! А мы головы клали, чтобы дело поправить… и сколько нас полегло,
молодых… жизни мы не видали, калеки теперь. А вы еще спрашиваете, за какую Россию
воевали! Одна у нас она. Не видали вы ничего, – ну, вот, на меня
смотрите!..»
А у него
рана на ране, рваный, истерзанный, руки побиты, хороших сапог нет, и как на
жулика на него глядят, в квартиру пустить боятся. Он ему начистоту и выложил.
Дяденька так и заполошился, слова сказать не мог, только – ка-ка-ка…
ка-ка-ка… – запнулся. А Васенька разошелся, – не унять. В прихожую
выбег, шинельку свою схватил, а лакей к двери кинулся, не пускает. Понашему они
кричали, лакею-то не понять, – перепугался. Тот лакея отшвырнул, сильный
он, ведь… выругался поихнему, а дяденька за ним – «постой, погоди!» А лакей в
Васеньку вцепился, такой скандал. Васенька его саданул, как надо… он и
по-англиски умеет, и по-ихнему умеет, очень воспитанный… ругнул его так…! И
дяденька приказал лакею не встреваться. Стал говорить – нечего серчать, возьми
пальтецо и шляду… А тот, понятно, расстроился, все-то разворотил-припомнил,
чего ему выпало на долю, сердца не мог сдержать…
«Лакею
вашему подарите! от вас ничего не надо… такое от вас наследство получили…
довольно с нас!..»
А старик
тоже раскипятился, кулаками замахал…
«Так
ты, – говорит, – за наследством ко мне явился?… – не разобрал, в
горячке, – обиделся, что не новое пальто… мало тебе на месяц положил? А я,
может, пощупать тебя хотел!..»
Чего
сказал-то, не постеснялся. А тот, сердце-то разошлось…
«Довольно
с меня, по-щупали!..»
И ушел.
Старик ему на другой день триста франков прислал, а тот ему ту ж минуту назад
деньги, ни слова не написал. Старик к нему прикатил – давай мириться! Да и
наскочил на камень. Васенька к нему вышел на лестницу, к себе не впустил,
упря-мый тоже… только и сказал:
«Идите к
вашим друзьям, а обо мне, прошу вас, не беспокойтесь… не пропаду без вас!»
Дверь
перед носом и захлопнул. Тем дело у них и кончилось.
Уж он в
американский банк поступил: знакомого анжинера встретил, у папеньки на углю
служил, он его и устроил. Прислал Васенька нам денег и визу обещал выправить.
Так и расстроилось. А Катичка все-то говорила: у дяденьки отдохнем, на теплом
море. Вот мы и отдохнули. Да что дальше-то вышло, барыня…
|
