|
|
XLV
И
приходит к нам газетчик, – на улице Катичке попался. А он Катичку знал,
как сыматься ее возили, в Крыму когда. И говорит: «вас и здесь на картинках
смотрели, – прямо ломилась публика!» И у него уж будто дознавались
дилехтора, где такая красавица, – из Крыма он загодя усклизнул. А он и в
ихних газетах умел печатать. Поднесли ему винца, он и расположился: «да тут
прачки сыматься лезут, а вы самая главная зве-зда!..» все ее так –
зве-зда! – «да вас с руками и с ногами все оторвут, цены вы себе не
знаете!» Наговорил нам с три короба. – «Я, – говорит, – этого
дела не оставлю, тут и для меня жареным пахнет», – и укатил. Катичка так
расстро-илась, сама не своя. Вытащила свои патреты, и все перед зерькальцем,
глазки таращила, красовалась. Пошли на службу, а барышни и показывают газетку,
а там про Катичку. приехала знаменитая звезда, уж ее американцы торгуют!
Газетчик тот нахвастал. Так все и подивились, и грек как-то… – и верит, и
не верит: «может, вам, – говорит, – милиены посыпются… меня не
забудьте». Приходим домой – письмо от Васеньки. У той, горбатенькой, побывал,
католичка которая, графы-ни сестра-кузина. Она уж в ихнем монастыре, и веру
сменила. Да хроменькая еще, – ну, кто за себя возьмет такую. А карактер у
ней – ангел чистый. Так и отписал. Письмо, то, страшное, прочитала монашка,
перекрестилась, четки стала перебирать. И сказала, монашке как полагается:
«воля Божия», – по-французскому сказала: по-нашему, может, разучилась, ай
уж ей так полагается, католичкам: «и желаю вам счастья, и вашей супруге, и я ей
напишу, в благословение…» – адресок спросила.
Васенька
нахвалиться не мог, какая божественная. Годков уж за тридцать, иссохлая вся,
живые мощи. Катичка так и осветилась, письмо уж нестрашно стало, – нет на
нас зла у католички. Только порадовались, – через три-дни заказное нам, с
черной каемочкой, и с печатью с черной, по упокойникам вот печатают. Испугалась
Катичка: помер кто-то! Распечатала, – от нее, от католички, сверху иконка
нарисована, Мадонна называется. Самая тут змея к нам и подползла, с печатью-то.
И слов, барыня, немного, да другое слово ножа вострей. Она и наточила, нашла
слова. А так французское письмо, воспитанное. Значит, так… – «желаю вам
спокой душе, и вашему жениху… как благородно поступил… и душа моей
мученицы-сестрицы будет молиться у Господа…» – про Господа помянула! «у престола
господня… и пусть ее страдание не мучает совесть вашу… а я, говорит, буду
молиться – прости нам, Господи, согрешения». И имя приписала: сестра Бетриса. А
внизу, с уголку, – была графыня Галочкина. И правда, Га-лицковая. Вот и
монашка: зло-то чего не делает! А ее злая любовь в католичку загнала, злость-то
в ней и кипела. И образованная какая… Да что, простому человеку в ум не
взойдет, а образованные сумеют написать. С Катичкой-то чего было? Да уж сами
понимаете.
XLVI
Сразу
закаменела будто. За головку, вот так вот, стиснулась, помертвела… Я – «что с
тобой, что с тобой?» – не Васенька ли помер, подумала: похоронное
письмото… – после уж она все сказала, не знала я. А она «оставь, ничего».
Утром было, не пошла она на службу, и я осталась. Легла на диванчик, и кушать
не желает. Ночь подошла, и она и спать не раздевается. Два дни так, воду только
пила. Благодетель наш пришел, казак, – «чего не приходите, грек грозится,
тыщи народу набиваются». Шепнула ему – барышня прихворнула, придем завтра. А
она уж чемоданчик купила, деньги-то Васенька прислал, а то наши шибко
ободрались, Парижу показаться совестно. А тут и Париж полетел – «не поедем
никуда!» Ничего я не поняла. Письмо от Васеньки! Печка у нас топилась, бац в
печку, не распечатамши. Тут я и поняла: старые опять дрожжи. Дернуло меня, и
говорю: «Чего изводишься? красивая, молодая… клином, что ль, свет сошелся? Я
вон и сон видала – собака к нам прибежала, друг придет». Как она на меня
глянет…! – глазами обожгла. Дня четыре так мы молчали.
Жарынь,
духота, двор вонючий, турец-кой, и помойка невывозная… да медники во дворе, по
тазам стучат, голову простучали, и мух этих… терпенья нет, как жиляли, –
турецкие, что ль, злющие такие, – а она лежит – жалости смотреть, всю ее
мухи иссосали, а она не чует, как упокойница. Надумала-належала, как
вско-чит!.. – «Это я-то! в яме-то такой!..» и давай хохотать-качаться.
Подумала – с ума она сошла. Глядит в угол, на метлу, будто чего там видит,
метле головой кивает. Притихла я, не дышу, что будет. Оделась она,
припудрилась, губки ружой этой навела – пошла. Сердце у меня упало: ну, в море
кинется! А тогда сколько бывало так-то. Дрожу – молюсь. Часа два я
томилась, – приходит, редиски мне принесла: покушай. И сама погрызла.
Телеграмма нам. Прочитала – порвала. Пришла нам виза. Письмо за письмом,
телеграмма… На службе отказалась, и меня взяла с места, замудрила: «довольно с
нас», – говорит. Вижу – с голоду будем помирать. Встала поутру как-то,
поглядела в окошечко… а и глядеть-то некуда, на вонючую помойку, да окно в окно
скорняк безносый кошачьи шкурки сушил… И говорит, будто кому грозится: «да что
я, пыль какая? это я-то!., чего здесь торчу, чего жду?!» – за голову себя
схватила. Обрадовалась я, – «и всамделе, говорю, чего нам тут проживаться…
и виза есть, и деньги на дорогу присланы, там, может, посветлей нам будет». Как
она захохочет…! Деньги выхватила из сумочки… Васенька нам прислал… в клочки
изорвала! Я потом их подобрала, в платочек завязала, мне знающий человек в
Париже уж обменял, на хорошие, ничего мы не потеряли. Изорвала на клочки,
уставилась на меня… – глаз свести не могу, будто меня заворожила, истинный
Бог. С пеленок ее знаю… – а она меня ликом обожгла! Чисто ее сменили, не
Катичка. Я такой красоты и не видала, такой страшной. Глазищи стали – сожгут
прямо. Волосы разметались, личико разгасилось, рубашечка с плеча
спустилась… – будто не человек, не Катичка моя, а арха-нгел грозный. И
такая красавица, – каждый с ума сойдет. Заворожила – не оторвусь. И будто
не своим голосом:
«Обноски
донашивать?!. – записочку-то ей графыня – „получите мои обноски“? –
про Васеньку, будто, намекнула, – чашечки подавать? грек грозится?!
Довольно, сыты! Чего ты ревешь, дура? – а я напугалась – заплакала, –
теперь смеяться будем! Никому не покорюсь, мне будут покоряться!..»
И что
же, барыня… все тут у нас и переменилось, ахнуть я не успела. А вот, сразу
другие уж мы стали, такие чудеса начались!..
|
