XXXVIII
Когда
Нехлюдов приехал на вокзал, арестанты уже все сидели в вагонах за решетчатыми
окнами. На платформе стояло несколько человек провожавших: их не подпускали к
вагонам. Конвойные нынче были особенно озабочены. В пути от острога к вокзалу
упало и умерло от удара, кроме тех двух человек, которых видел Нехлюдов, еще
три человека: один был свезен, так же как первые два, в ближайшую часть, и два
упали уже здесь, на вокзале[68].
Озабочены конвойные были не тем, что умерло под их конвоем пять человек,
которые могли бы быть живы. Это их не занимало, а занимало их только то, чтобы
исполнить все то, что по закону требовалось в этих случаях: сдать куда следует
мертвых и их бумаги и вещи и исключить их из счета тех, которых надо везти в
Нижний, а это было очень хлопотно, особенно в такую жару.
И
этим-то и были заняты конвойные и потому, пока все это не было сделано, не
пускали Нехлюдова и других, просивших об этом, подойти к вагонам. Нехлюдова,
однако, все-таки пустили, потому что он дал денег конвойному унтер-офицеру.
Унтер-офицер этот пропустил Нехлюдова и просил его только поскорее переговорить
и отойти, чтобы не видал начальник. Всех вагонов было восемнадцать, и все,
кроме вагона начальства, были битком набиты арестантами. Проходя мимо окон
вагонов, Нехлюдов прислушивался к тому, что происходило в них. Во всех вагонах
слышался звон цепей, суетня, говор, пересыпанный бессмысленным сквернословием,
но нигде не говорилось, как того ожидал Нехлюдов, об упавших дорогой товарищах.
Речи касались больше мешков, воды для питья и выбора места. Заглянув в окно
одного из вагонов, Нехлюдов увидал в середине его, в проходе, конвойных,
которые снимали с арестантов наручни. Арестанты протягивали руки, и один
конвойный ключом отпирал замок на наручнях и снимал их. Другой собирал наручни.
Пройдя все мужские вагоны, Нехлюдов подошел к женским. Во втором из них
слышался равномерный женский стон с приговорами: «О-о-о! батюшки, о-о-о!
батюшки!»
Нехлюдов
прошел мимо и, по указанию конвойного, подошел к окну третьего вагона. Из окна,
как только Нехлюдов приблизил к нему голову, пахнуло жаром, насыщенным густым
запахом человеческих испарений, и явственно послышались визгливые женские
голоса. На всех лавках сидели раскрасневшиеся потные женщины в халатах и кофтах
и звонко переговаривались. Приблизившееся к решетке лицо Нехлюдова обратило их
внимание. Ближайшие замолкли и подвинулись к нему. Маслова в одной кофте и без
косынки сидела у противоположного окна. Ближе сюда сидела белая улыбающаяся
Федосья. Узнав Нехлюдова, она толкнула Маслову и рукой показала ей на окно.
Маслова поспешно встала, накинула на черные волосы косынку и с оживившимся
красным и потным улыбающимся лицом подошла к окну и взялась за решетку.
– И
жарко же, – сказала она, радостно улыбаясь.
– Получили
вещи?
– Получила,
благодарю.
– Не
нужно ли чего? – спросил Нехлюдов, чувствуя, как, точно из каменки,
несет жаром из раскаленного вагона.
– Ничего
не нужно, благодарю.
– Напиться
бы, – сказала Федосья.
– Да,
напиться бы, – повторила Маслова.
– Да
разве у вас нет воды?
– Ставят,
да всю выпили.
– Сейчас, – сказал
Нехлюдов, – я попрошу конвойного. Теперь до Нижнего не увидимся.
– А
вы разве едете? – как будто не зная этого, сказала Маслова, радостно
взглянув на Нехлюдова.
– Еду
с следующим поездом.
Маслова
ничего не сказала и только через несколько секунд глубоко вздохнула.
– Что
ж это, барин, правда, что двенадцать человек арестантов уморили до
смерти? – сказала грубым мужицким голосом старая суровая арестантка.
Это была
Кораблева.
– Я
не слышал, что двенадцать. Я видел двух, – сказал Нехлюдов.
– Сказывают,
двенадцать, Ужли ж им ничего за это не будет? То-то дьяволы!
– А
из женщин никто не заболел? – спросил Нехлюдов.
– Бабы
тверже, – смеясь, сказала другая низенькая арестантка, – только
вот одна рожать вздумала. Вот заливается, – сказала она, указывая на
соседний вагон, из которого слышались все те же стоны.
– Вы
говорите, не надо ли чего, – сказала Маслова, стараясь удержать губы
от радостной улыбки, – нельзя ли эту женщину оставить, а то мучается.
Вот бы
сказали начальству.
– Да,
я скажу.
– Да
вот еще нельзя ли ей Тараса, мужа своего, повидать, – прибавила она,
глазами указывая на улыбающуюся Федосью. – Ведь он с вами едет.
– Господин,
нельзя разговаривать, – послышался голос конвойного унтер-офицера.
Это был не тот, который пустил Нехлюдова.
Нехлюдов
отошел и пошел искать начальника, чтоб просить его о рожающей женщине и о
Тарасе, но долго не мог найти его и добиться ответа от конвойных. Они были в
большой суете: одни вели куда-то какого-то арестанта, другие бегали закупать
себе провизию и размещали свои вещи по вагонам, третьи прислуживали даме,
ехавшей с конвойным офицером, и неохотно отвечали на вопросы Нехлюдова.
Нехлюдов
увидал конвойного офицера уже после второго звонка. Офицер, обтирая своей
короткой рукой закрывавшие ему рот усы и подняв плечи, выговаривал за что-то
фельдфебелю.
– Вам
что, собственно, надо? – спросил он Нехлюдова.
– У
вас женщина рожает в вагоне, так я думал, надо бы…
– Ну
и пускай рожает. Тогда видно будет, – сказал конвойный, проходя в
свой вагон и бойко размахивая своими короткими руками.
В это
время прошел кондуктор с свистком в руке; послышался последний звонок, свисток,
и среди провожавших на платформе и в женском вагоне послышался плач и
причитанья. Нехлюдов стоял рядом с Тарасом на платформе и смотрел, как один за
другим тянулись мимо него вагоны с решетчатыми окнами и виднеющимися из них
бритыми головами мужчин. Потом поравнялся первый женский вагон, в окне которого
видны были головы простоволосых и в косынках женщин; потом второй вагон, в
котором слышался все тот же стон женщины, потом вагон, в котором была Маслова.
Она вместе с другими стояла у окна и смотрела на Нехлюдова и жалостно улыбалась
ему.
|