Увеличить |
XLV
Нехлюдову
хотелось изменить свою внешнюю жизнь: сдать большую квартиру, распустить
прислугу и переехать в гостиницу. Но Аграфена Петровна доказала ему, что не
было никакого резона до зимы что-либо изменять в устройстве жизни; летом
квартиры никто не возьмет, а жить и держать мебель и вещи где-нибудь да нужно.
Так что все усилия Нехлюдова изменить свою внешнюю жизнь (ему хотелось
устроиться просто, по-студенчески) не привели ни к чему.
Мало
того, что все осталось по-прежнему, в доме началась усиленная работа: проветривания,
развешивания и выбивания всяких шерстяных и меховых вещей, в которой принимали
участие и дворник, и его помощник, и кухарка, и сам Корней. Сначала выносили и
вывешивали на веревки какие-то мундиры и странные меховые вещи, которые никогда
никем не употреблялись; потом стали выносить ковры и мебель, и дворник с
помощником, засучив рукава мускулистых рук, усиленно в такт выколачивали эти
вещи, и по всем комнатам распространялся запах нафталина. Проходя по двору и
глядя из окон, Нехлюдов удивлялся на то, как ужасно много всего этого было и
как все это было несомненно бесполезно.
«Единственное
употребление и назначение этих вещей, – думал Нехлюдов, – состояло
в том, чтобы доставить случай делать упражнения Аграфене Петровне, Корнею,
дворнику, его помощнику и кухарке.
Не стоит
изменять формы жизни теперь, когда дело Масловой не решено, – думал
Нехлюдов. – Да и слишком трудно это. Все равно само собой все
изменится, когда освободят или сошлют ее и я поеду за ней».
В
назначенный адвокатом Фанариным день Нехлюдов приехал к нему. Войдя в его великолепную
квартиру собственного дома с огромными растениями и удивительными занавесками в
окнах и вообще той дорогой обстановкой, свидетельствующей о дурашных, то есть
без труда полученных деньгах, которая бывает только у людей неожиданно
разбогатевших, Нехлюдов застал в приемной дожидающихся очереди просителей, как
у врачей, уныло сидящих около столов с долженствующими утешать их
иллюстрированными журналами. Помощник адвоката, сидевший тут же, у высокой
конторки, узнав Нехлюдова, подошел к нему, поздоровался и сказал, что он сейчас
скажет принципалу. Но не успел помощник подойти к двери в кабинет, как она сама
отворилась, и послышались громкие, оживленные голоса немолодого коренастого
человека с красным лицом и с густыми усами, в совершенно новом платье, и самого
Фанарина. На обоих лицах было то выражение, какое бывает на лицах людей, только
что сделавших выгодное, но не совсем хорошее дело.
– Сами
виноваты, батюшка, – улыбаясь, говорил Фанарин.
– И
рад бы в рай, да грехи не пущают.
– Ну,
ну, мы знаем.
И оба ненатурально
засмеялись.
– А,
князь, пожалуйте, – сказал Фанарин, увидав Нехлюдова, и, кивнув еще
раз удалявшемуся купцу, ввел Нехлюдова в свой строгого стиля деловой
кабинет. – Пожалуйста, курите, – сказал адвокат, садясь
против Нехлюдова и сдерживая улыбку, вызываемую успехом предшествующего дела.
– Благодарю,
я о деле Масловой.
– Да,
да, сейчас. У, какие шельмы эти толстосумы! – сказал он. – Видели
этого молодца? У него миллионов двенадцать капитала. А говорит: пущает. Ну, а
если только может вытянуть у вас двадцатипятирублевый билет – зубами
вырвет.
«Он
говорит „пущает“, а ты говоришь „двадцатипятирублевый билет“, – думал
между тем Нехлюдов, чувствуя непреодолимое отвращение к этому развязному
человеку, тоном своим желающему показать, что он с ним, с Нехлюдовым, одного, а
с пришедшими клиентами и остальными – другого, чуждого им лагеря.
– Уж
очень он меня измучал – ужасный негодяй. Хотелось душу отвести, – сказал
адвокат, как бы оправдываясь в том, что говорит не о деле. – Ну-с, о
вашем деле… Я его прочел внимательно и «содержания оной не одобрил», как
говорится у Тургенева, то есть адвокатишко был дрянной и все поводы кассации
упустил.
– Так
что же вы решили?
– Сию
минуту. Скажите ему, – обратился он к вошедшему помощнику, – что,
как я сказал, так и будет; может – хорошо, не может – не надо.
– Да
он не согласен.
– Ну,
и не надо, – сказал адвокат, и лицо у него из радостного и
добродушного вдруг сделалось мрачное и злое.
– Вот
говорят, что адвокаты даром деньги берут, – сказал он, наводя на свое
лицо опять прежнюю приятность. – Я выпростал одного несостоятельного
должника из совершенно не правильного обвинения, и теперь они все ко мне лезут
А каждое такое дело стоит огромного труда. Ведь и мы тоже, как какой-то
писатель говорит, оставляем кусочек мяса в чернильнице. Ну-с, так ваше дело,
или дело, которое интересует вас, – продолжал он, – ведено
скверно, хороших поводов к кассации нет, но все-таки попытаться кассировать
можно, и я вот написал следующее.
Он взял
лист исписанной бумаги и, быстро проглатывая некоторые неинтересные формальные
слова и особенно внушительно произнося другие, начал читать:
– «В
Уголовный кассационный департамент и так далее и так далее, такой-то и так
далее жалоба. Решением состоявшегося и так далее, и так далее вердикта и так
далее, признана такая-то Маслова виновною в лишении жизни посредством
отравления купца Смелькова и на основании 1454 статьи Уложения приговорена к и
так далее каторжные работы и так далее».
Он
остановился; очевидно, несмотря на большую привычку, он все-таки с удовольствием
слушал свое произведение.
– «Приговор
этот является результатом столь важных процессуальных нарушений и ошибок, – продолжал
он внушительно, – что подлежит отмене.
Во-первых,
чтение во время судебного следствия акта исследования внутренностей Смелькова
было прервано в самом начале председателем» – раз.
– Да
ведь это обвинитель требовал чтения, – с удивлением сказал Нехлюдов.
– Все
равно, защита могла иметь основания требовать того же самого.
– Но
ведь это уже совсем ни на что не нужно было.
– Все-таки
это повод. Далее: «Во-вторых, защитник Масловой, – продолжал он читать, – был
остановлен во время речи председателем, когда, желая охарактеризовать личность
Масловой, он коснулся внутренних причин ее падения, на том основании, что слова
защитника якобы не относятся прямо к делу, а между тем в делах уголовных, как
то было неоднократно указываемо сенатом, выяснение характера и вообще
нравственного облика подсудимого имеет первенствующее значение, хотя бы для
правильного решения вопроса о вменении»
– два, – сказал
он, взглянув на Нехлюдова.
– Да
ведь он очень плохо говорил, так что нельзя было ничего понять, – еще
более удивляясь, сказал Нехлюдов.
– Малый
глупый совсем и, разумеется, ничего не мог сказать путного, – смеясь,
сказал Фанарин, – но все-таки повод. Ну-с, потом. «В-третьих, в
заключительном слове своем председатель, вопреки категорического требования 1
пункта 801 статьи Устава уголовного судопроизводства, не разъяснил присяжным
заседателям, из каких юридических элементов слагается понятие о виновности, и
не сказал им, что они имеют право, признав доказанным факт дачи Масловою яду
Смелькову, не вменить ей это деяние в вину за отсутствием у нее умысла на
убийство и таким образом признать ее виновною не в уголовном преступлении, а
лишь в проступке – неосторожности, последствием коей, неожиданным для
Масловой, была смерть купца». Это вот главное.
– Да
мы и сами могли понять это. Это наша ошибка.
– «И
наконец, в-четвертых, – продолжал адвокат, – присяжными
заседателями ответ на вопрос суда о виновности Масловой был дан в такой форме,
которая заключала в себе явное противоречие. Маслова обвинялась в умышленном
отравлении Смелькова с исключительно корыстною целью, каковая являлась
единственным мотивом убийства, присяжные же в ответе своем отвергли цель ограбления
и участие Масловой в похищении ценностей, из чего очевидно было, что они имели
в виду отвергнуть и умысел подсудимой на убийство и лишь по недоразумению,
вызванному неполнотою заключительного слова председателя, не выразили этого
надлежащим образом в своем ответе, а потому такой ответ присяжных безусловно
требовал применения 816 и 808 статей Устава уголовного судопроизводства, то
есть разъяснения присяжным со стороны председателя сделанной ими ошибки и
возвращения к новому совещанию и новому ответу на вопрос о виновности
подсудимой», – прочел Фанарин.
– Так
почему же председатель не сделал этого?
– Я
бы тоже желал знать почему, – смеясь, сказал Фанарин.
– Стало
быть, сенат исправит ошибку?
– Это
смотря по тому, какие там в данный момент будут заседать богодулы.
– Как
богодулы?
– Богодулы
из богадельни. Ну, так вот-с. Дальше пишем: «Такой вердикт не давал суду
права, – продолжал он быстро, – подвергнуть Маслову
уголовному наказанию, и применение к ней 3 пункта 771 статьи Устава уголовного
судопроизводства составляет резкое и крупное нарушение основных положений
нашего уголовного процесса. По изложенным основаниям имею честь ходатайствовать
и так далее и так далее об отмене согласно 909, 910, 2 пункта 912 и 928 статей
Устава уголовного судопроизводства и так далее и так далее и о передаче дела
сего в другое отделение того же суда для нового рассмотрения». Так вот-с, все,
что можно было сделать, сделано. Но буду откровенен, вероятия на успех мало.
Впрочем, все зависит от состава департамента сената. Если есть рука,
похлопочите.
– Я
кое-кого знаю.
– Да
и поскорее, а то они все уедут геморрои лечить, и тогда три месяца надо ждать…
Ну, а в случае неуспеха остается прошение на высочайшее имя.
Это тоже
зависит от закулисной работы. И в этом случае готов служить, то есть не в закулисной,
а в составлении прошения.
– Благодарю
вас, гонорар, стало быть…
– Помощник
передаст вам беловую жалобу и скажет.
– Еще
я хотел спросить вас: прокурор дал мне пропуск в тюрьму к этому лицу, в тюрьме
же мне сказали, что нужно еще разрешение губернатора для свиданий вне условных
дней и места. Нужно ли это?
– Да,
я думаю. Но теперь губернатора нет, правит должностью виц. Но это такой
дремучий дурак, что вы с ним едва ли что сделаете.
– Это
Масленников?
– Да.
– Я
знаю его, – сказал Нехлюдов и встал, чтобы уходить.
В это
время в комнату влетела быстрым шагом маленькая, страшно безобразная, курносая,
костлявая, желтая женщина – жена адвоката, очевидно нисколько не унывавшая
от своего безобразия. Она не только была необыкновенно оригинально нарядна, – что-то
было на ней накручено и бархатное, и шелковое, и ярко-желтое, и зеленое, – но
и жидкие волосы ее были подвиты, и она победительно влетела в приемную,
сопутствуемая длинным улыбающимся человеком с земляным цветом лица, в сюртуке с
шелковыми отворотами и белом галстуке. Это был писатель; его знал по лицу
Нехлюдов.
– Анатоль, – проговорила
она, отворяя дверь, – пойдем ко мне. Вот Семен Иванович обещает
прочесть свое стихотворение, а ты должен читать о Гаршине непременно.
Нехлюдов
хотел уйти, но жена адвоката пошепталась с мужем и тотчас же обратилась к нему:
– Пожалуйста,
князь, – я вас знаю и считаю излишним представления, – посетите
наше литературное утро. Очень будет интересно. Анатоль прелестно читает.
– Видите,
сколько у меня разнообразных дел, – сказал Анатоль, разводя руками,
улыбаясь и указывая на жену, выражая этим невозможность противустоять такой
обворожительной особе.
С
грустным и строгим лицом и с величайшею учтивостью поблагодарив жену адвоката
за честь приглашения, Нехлюдов отказался за неимением возможности и вышел в
приемную.
– Какой
гримасник! – сказала про него жена адвоката, когда он вышел.
В
приемной помощник передал Нехлюдову готовое прошение и на вопрос о гонораре сказал,
что Анатолий Петрович назначил тысячу рублей, объяснив при этом, что,
собственно, таких дел Анатолий Петрович не берет, но делает это для него.
– Как
же подписать прошение, кто должен? – спросил Нехлюдов.
– Может
сама подсудимая, а если затруднительно, то и Анатолий Петрович, взяв от нее доверенность.
– Нет,
я съезжу и возьму ее подпись, – сказал Нехлюдов, радуясь случаю
увидать ее раньше назначенного дня.
|