XVII
– А,
каково? – сказала Марья Павловна. – Влюблен, совсем
влюблен. Вот уж чего никогда не ожидала бы, чтобы Владимир Симонсон влюбился
таким самым глупым, мальчишеским влюблением. Удивительно и, по правде скажу,
огорчительно, – заключила она, вздохнув.
– Но
она, Катя? Как, вы думаете, относится она к этому? – спросил
Нехлюдов.
– Она? – Марья
Павловна остановилась, очевидно желая как можно точнее ответить на вопрос. – Она?
Видите ли, она, несмотря на ее прошедшее, по природе одна из самых нравственных
натур… и так тонко чувствует… Она любит вас, хорошо любит, и счастлива тем, что
может сделать вам хоть то отрицательное добро, чтобы не запутать вас собой. Для
нее замужество с вами было бы страшным падением, хуже всего прежнего, и потому
она никогда не согласится на это. А между тем ваше присутствие тревожит ее.
– Так
что же, исчезнуть мне? – сказал Нехлюдов.
Марья
Павловна улыбнулась своей милой детской улыбкой.
– Да,
отчасти.
– Как
же исчезнуть отчасти?
– Я
соврала; но про нее-то я хотела вам сказать, что, вероятно, она видит нелепость
его какой-то восторженной любви (он ничего не говорил ей), и польщена ею, и
боится ее. Вы знаете, я не компетентна в этих делах, но мне кажется, что с его
стороны самое обыкновенное мужское чувство, хотя и замаскированное Он говорит,
что эта любовь возвышает в нем энергию и что эта любовь платоническая. Но я-то
знаю, что если это исключительная любовь, то в основе ее лежит непременно
все-таки гадость… Как у Новодворова с Любочкой.
Марья
Павловна отвлеклась от вопроса, разговорившись на свою любимую тему.
– Но
что же мне делать? – спросил Нехлюдов.
– Я
думаю, что надо вам сказать ей. Всегда лучше, чтобы было все ясно.
Поговорите
с ней, я позову ее. Хотите? – сказала Марья Павловна.
– Пожалуйста, – сказал
Нехлюдов, и Марья Павловна вышла.
Странное
чувство охватило Нехлюдова, когда он остался один в маленькой камере, слушая
тихое дыхание, прерываемое изредка стонами Веры Ефремовны, и гул уголовных, не переставая
раздававшийся за двумя дверями.
То, что
сказал ему Симонсон, давало ему освобождение от взятого на себя обязательства,
которое в минуты слабости казалось ему тяжелым и странным, а между тем ему было
что-то не только неприятно, но и больно. В чувстве этом было и то, что
предложение Симонсона разрушило исключительность его поступка, уменьшало в
глазах своих и чужих людей цену жертвы, которую он приносил: если человек, и
такой хороший, ничем не связанный с ней, желал соединить с ней судьбу, то его жертва
уже не была так значительна. Было тоже, может быть, простое чувство ревности:
он так привык к ее любви к себе, что не мог допустить, чтобы она могла полюбить
другого. Было тут и разрушение раз составленного плана – жить при ней,
пока она будет отбывать наказание. Если бы она вышла за Симонсона, присутствие
его становилось ненужно, и ему нужно было составлять новый план жизни. Он не
успел разобраться в своих чувствах, как в оговоренную дверь ворвался усиленный
эвук гула уголовных (у них нынче было что-то особенное) и в камеру вошла
Катюша.
Она
подошла к нему быстрыми шагами.
– Марья
Павловна послала меня, – сказала она, останавливаясь близко подле
него.
– Да,
мне нужно поговорить. Да присядьте. Владимир Иванович говорил со мной.
Она
села, сложив руки на коленях, и казалась спокойною, но, как только Нехлюдов
произнес имя Симонсона, она багрово покраснела.
– Что
же он вам говорил? – спросила она.
– Он
сказал мне, что хочет жениться на вас.
Лицо ее
вдруг сморщилось, выражая страдание. Она ничего не сказала и только опустила
глаза.
– Он
спрашивает моего согласия или совета. Я сказал, что все зависит от вас, что вы
должны решить.
– Ах,
что это? Зачем? – проговорила она и тем странным, всегда особенно
сильно действующим на Нехлюдова, косящим взглядом посмотрела ему в глаза.
Несколько
секунд они молча смотрели в глаза друг другу. И взгляд этот многое сказал и
тому и другому.
– Вы
должны решить, – повторил Нехлюдов.
– Что
мне решать? – сказала она. – Все давно решено.
– Нет,
вы должны решить, принимаете ли вы предложение Владимира Ивановича, – сказал
Нехлюдов.
– Какая
я жена – каторжная? Зачем мне погубить еще и Владимира Ивановича? – сказала
она, нахмурившись.
– Да,
но если бы вышло помилование? – сказал Нехлюдов.
– Ах,
оставьте меня. Больше нечего говорить, – сказала она и, встав, вышла
из камеры.
|