V
Нехлюдову
было легче с мальчиками, чем с большими, и он дорогой разговорился с ними.
Маленький в розовой рубашке перестал смеяться и говорил так же умно и
обстоятельно, как и старший.
– Ну,
а кто у вас самый бедный? – спросил Нехлюдов.
– Кто
бедный? Михаила бедный, Семен Макаров, еще Марфа дюже бедная.
– А
Анисья – та еще бедней. У Анисьи и коровы нет – побираются, – сказал
маленький Федька.
– У
ней коровы нет, да зато их всего трое, а Марфа сама пята, – возражал
старший мальчик.
– Все-таки
та вдова, – отстаивал розовый мальчик Анисью.
– Ты
говоришь, Анисья вдова, а Марфа все равно что вдова, – продолжал
старший мальчик. – Все равно – мужа нет.
– Где
же муж? – спросил Нехлюдов.
– В
остроге вшей кормит, – употребляя обычное выражение, сказал старший
мальчик.
– Летось
в господском лесу две березки срезал, его и посадили, – поторопился
сказать маленький розовый мальчик. – Теперь шестой месяц сидит, а
баба побирается, трое ребят да старуха убогая, – обстоятельно говорил
он.
– Где
она живет? – сказал Нехлюдов.
– А
вот этот самый двор, – сказал мальчик, указывая на дом, против
которого крошечный белоголовый ребенок, насилу державшийся на кривых, выгнутых
наружу в коленях ногах, качаясь, стоял на самой тропинке, по которой шел
Нехлюдов.
– Васька,
куда, постреленок, убежал? – закричала выбежавшая из избы в грязной,
серой, как бы засыпанной золой рубахе баба и с испуганным лицом бросилась
вперед Нехлюдова, подхватила ребенка и унесла в избу, точно она боялась, что
Нехлюдов сделает что-нибудь над ее дитей.
Это была
та самая женщина, муж которой за березки из леса Нехлюдова сидел в остроге.
– Ну,
а Матрена – эта бедная? – спросил Нехлюдов, когда они уже
подходили к избушке Матрены.
– Какая
она бедная: она вином торгует, – решительно ответил розовый худенький
мальчик.
Дойдя до
избушки Матрены, Нехлюдов отпустил мальчиков и вошел в сени и потом в избу.
Хатка старухи Матрены была шести аршин, так что на кровати, которая была за
печью, нельзя было вытянуться большому человеку. «На этой самой кровати, – подумал
он, – рожала и болела потом Катюша». Почти вся хата была занята
станом, который, в то время как вошел Нехлюдов, стукнувшись головой в низкую
дверь, старуха только что улаживала с своей старшей внучкой. Еще двое внучат
вслед за барином стремглав вбежали в избу и остановились за ним в дверях,
ухватившись за притолки руками.
– Кого
надо? – сердито спросила старуха, находившаяся в дурном расположении
духа от неладившегося стана. Кроме того, тайно торгуя вином, она боялась всяких
незнакомых людей.
– Я
помещик. Мне поговорить хотелось бы с вами.
Старуха
помолчала, пристально вглядываясь, потом вдруг вся преобразилась.
– Ах
ты, касатик, а я-то, дура, не вознала: я думаю, какой прохожий, – притворно
ласковым голосом заговорила она. – Ах ты, сокол ты мой ясный…
– Как
бы поговорить без народа, – сказал Нехлюдов, глядя на отворенную
дверь, в которой стояли ребята, а за ребятами худая женщина с исчахшим, но все
улыбавшимся, от болезни бледным ребеночком в скуфеечке из лоскутиков.
– Чего
не видали, я вам дам, подай-ка мне сюда костыль! – крикнула старуха
на стоявших в двери. – Затвори, что ли!
Ребята
отошли, баба с ребенком затворила дверь.
– Я-то
думаю: кто пришел? А это сам барин, золотой ты мой, красавчик ненаглядный! – говорила
старуха. – Куда зашел, не побрезговал. Ах ты, брильянтовый! Сюда
садись, ваше сиятельство, вот сюда на коник, – говорила она, вытирая
коник занавеской. – А я думаю, какой черт лезет, ан это сам ваше
сиятельство, барин хороший, благодетель, кормилец наш. Прости ты меня, старую
дуру, – слепа стала.
Нехлюдов
сел, старуха стала перед ним, подперла правой рукой щеку, подхватив левой рукой
острый локоть правой, и заговорила певучим голосом:
– И
старый же ты стал, ваше сиятельство; то как репей хороший был, а теперь что!
Тоже забота, видно.
– Я
вот что пришел спросить: помнишь ли ты Катюшу Маслову?
– Катерину-то?
Как же не помнить – она мне племенница… Как не помнить; и слез-то, слез я
по ней пролила. Ведь я все знаю. Кто, батюшка, богу не грешен, царю не виноват?
Дело молодое, тоже чай-кофей пили, ну и попутал нечистый, ведь он силен тоже.
Что ж делать! Кабы ты ее бросил, а ты как ее наградил: сто рублей отвалил. А
она что сделала. Не могла в разум взять. Кабы она меня слушала, она бы жить
могла. Да хоть и племенница мне, а прямо скажу – девка непутевая. Я ведь
ее после к какому месту хорошему приставила: не хотела покориться, обругала
барина. Разве нам можно господ ругать? Ну, ее и разочли. А потом опять же у
лесничего жить можно было, да вот не захотела.
– Я
спросить хотел про ребенка. Ведь она у вас родила? Где ребенок?
– Ребеночка,
батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была, не чаяла ей
подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в воспитательный представила.
Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать помирает. Другие так делают, что
оставят младенца, не кормят, – он и сгаснет; но я думаю: что ж так,
лучше потружусь, пошлю в воспитательный.
Деньги
были, ну и свезли.
– А
номер был?
– Номер
был, да помер он тогда же. Она сказывала: как привезли, а он и кончился.
– Кто
она?
– А
самая, эта женщина, в Скородном жила. Она этим займалася. Маланьей звали,
померла она теперь. Умная была женщина, – ведь она как делала!
Бывало,
принесут ей ребеночка, она возьмет и держит его у себя в доме, прикармливает. И
прикармливает, батюшка ты мой, пока на отправку соберет. А как соберет троих
или четверых, сразу и везет. Так у ней было умно изделано: такая люлька
большая, вроде двуспальная, и туда и сюда класть. И ручка приделана. Вот она их
положит четверых, головками врозь, чтоб не бились, ножками вместе, так и везет
сразу четверых. Сосочки им в ротики посует, они и молчат, сердечные.
– Ну,
так что же?
– Ну,
так и Катерининого ребенка повезла. Да, никак, недели две у себя держала. Он и
зачиврел у ней еще дома.
– А
хороший был ребенок? – спросил Нехлюдов.
– Такой
ребеночек, что надо было лучше, да некуда. Как есть в тебя, – прибавила
старуха, подмигивая старым глазом.
– Отчего
же он ослабел? Верно, дурно кормили?
– Какой
уж корм! Только пример один. Известное дело, не свое детище.
Абы
довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так в ту же пору и сгас.
Она и свидетельство привезла, – все как должно. Умная женщина была.
Только и
мог узнать Нехлюдов о своем ребенке.
|
