 Увеличить |
XVII
Обедали
у графини Катерины Ивановны в половине восьмого, и обед подавался по новому,
еще не виданному Нехлюдовым способу. Кушанья ставились на стол, и лакеи тотчас
же уходили, так что обедающие брали сами кушанья.
Мужчины
не позволяли дамам утруждать себя излишними движениями и, как сильный пол,
несли мужественно всю тяжесть накладыванья дамам и себе кушаний и наливания
напитков. Когда же одно блюдо было съедено, графиня пожимала в столе пуговку
электрического звонка, и лакеи беззвучно входили, быстро убирали, меняли
приборы и приносили следующую перемену. Обед был утонченный, такие же были и
вина. В большой светлой кухне работали французский шеф с двумя белыми
помощниками. Обедали шестеро: граф и графиня, их сын, угрюмый гвардейский
офицер, клавший локти на стол, Нехлюдов, лектриса-француженка и приехавший из
деревни главноуправляющий графа.
Разговор
и здесь зашел о дуэли. Суждения шли о том, как отнесся к делу государь Было известно,
что государь очень огорчен за мать, и все были огорчены за мать. Но так как
было известно, что государь, хотя и соболезнует, не хочет быть строгим к
убийце, защищавшему честь мундира, то и все были снисходительны к убийце,
защищавшему честь мундира. Только графиня Катерина Ивановна с своим
свободолегкомыслием выразила осуждение убийце.
– Будут
пьянствовать да убивать порядочных молодых людей – ни за что бы не
простила, – сказала она.
– Вот
этого я не понимаю, – сказал граф.
– Я
знаю, что ты никогда не понимаешь того, что я говорю, – заговорила
графиня, обращаясь к Нехлюдову. – Все понимают, только не муж. Я
говорю, что мне жалко мать, и я не хочу, чтобы он убил и был очень доволен.
Тогда
молчавший до этого сын вступился за убийцу и напал на свою мать, довольно грубо
доказывая ей, что офицер не мог поступить иначе, что иначе его судом офицеров
выгнали бы из полка. Нехлюдов слушал, не вступая в разговор, и, как бывший
офицер, понимал, хоть и не признавал, доводы молодого Чарского, но вместе с тем
невольно сопоставлял с офицером, убившим другого, того арестанта, красавца
юношу, которого он видел в тюрьме и который был приговорен к каторге за
убийство в драке. Оба стали убийцами от пьянства. Тот, мужик, убил в минуту
раздражения, и он разлучен с женою, с семьей, с родными, закован в кандалы и с
бритой головой идет в каторгу, а этот сидит в прекрасной комнате на гауптвахте,
ест хороший обед, пьет хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен
и будет жить по-прежнему, только сделавшись особенно интересным.
Он
сказал то, что думал. Сначала было графиня Катерина Ивановна согласилась с
племянником, но потом замолчала. Так же как и все, и Нехлюдов чувствовал, что
этим рассказом он сделал что-то вроде неприличия.
Вечером,
вскоре после обеда, в большой зале, где особенно, как для лекции, поставили рядами
стулья с высокими резными спинками, а перед столом кресло и столик с графином
воды для проповедника, стали собираться на собрание, на котором должен был проповедовать
приезжий Кизеветер.
У
подъезда стояли дорогие экипажи. В зале с дорогим убранством сидели дамы в
шелку, бархате, кружевах, с накладными волосами и перетянутыми и накладными
тальями. Между дамами сидели мужчины – военные и статские и человек пять простолюдинов:
двое дворников, лавочник, лакей и кучер.
Кизеветер,
крепкий седеющий человек, говорил по-английски, а молодая худая девушка в
pince-nez хорошо и быстро переводила.
Он
говорил о том, что грехи наши так велики, казнь за них так велика и неизбежна,
что жить в ожидании этой казни нельзя.
– Только
подумаем, любезные сестры и братья, о себе, о своей жизни, о том, что мы делаем,
как живем, как прогневляем любвеобильного бога, как заставляем страдать Христа,
и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода, нет спасения, что все мы
обречены погибели. Погибель ужасная, вечные мученья ждут нас, – говорил
он дрожащим, плачущим голосом. – Как спастись? Братья, как спастись
из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.
Он
помолчал, и настоящие слезы текли по его щекам. Уже лет восемь всякий раз без
ошибки, как только он доходил до этого места своей очень нравившейся ему речи,
он чувствовал спазму в горле, щипание в носу, и из глаз текли слезы. И эти
слезы еще больше трогали его. В комнате слышались рыдания. Графиня Катерина
Ивановна сидела у мозаикового столика, облокотив голову на обе руки, и толстые
плечи ее вздрагивали. Кучер удивленно и испуганно смотрел на немца, точно он
наезжал на него дышлом, а он не сторонился. Большинство сидело в таких же
позах, как и графиня Катерина Ивановна. Дочь Вольфа, похожая на него, в модном
платье стояла на коленках, закрыв лицо руками.
Оратор
вдруг открыл лицо и вызвал на нем очень похожую на настоящую улыбку, которой
актеры выражают радость, и сладким, нежным голосом начал говорить:
– А
спасенье есть. Вот оно, легкое, радостное. Спасенье это – пролитая за нас
кровь единственного сына бога, отдавшего себя за нас на мучение. Его мучение,
его кровь спасает нас. Братья и сестры, – опять со слезами в голосе
заговорил он, – возблагодарим бога, отдавшего единственного сына в
искупление за род человеческий. Святая кровь его…
Нехлюдову
стало так мучительно гадко, что он потихоньку встал и, морщась и сдерживая
кряхтение стыда, вышел на цыпочках и пошел в свою комнату.
|
