XXV
Мрачный
дом острога с часовым и фонарем под воротами, несмотря на чистую, белую пелену,
покрывавшую теперь все – и подъезд, и крышу, и стены, производил еще
более, чем утром, мрачное впечатление своими по всему фасаду освещенными
окнами.
Величественный
смотритель вышел к воротам и, прочтя у фонаря пропуск, данный Нехлюдову и
англичанину, недоумевающе пожал могучими плечами, но, исполняя приказание,
пригласил посетителей следовать за собой. Он провел их сначала во двор и потом
в дверь направо и на лестницу в контору. Предложив им садиться, он спросил, чем
может служить им, и, узнав о желании Нехлюдова видеть теперь же Маслову, послал
за нею надзирателя и приготовился отвечать на вопросы, которые англичанин
тотчас же начал через Нехлюдова делать ему.
– На
сколько человек построен замок? – спрашивал англичанин. – Сколько
заключенных? Сколько мужчин, сколько женщин, детей? Сколько каторжных,
ссыльных, добровольно следующих? Сколько больных?
Нехлюдов
переводил слова англичанина и смотрителя, не вникая в смысл их, совершенно
неожиданно для себя смущенный предстоящим свиданием. Когда среди фразы,
переводимой им англичанину, он услыхал приближающиеся шаги, и дверь конторы
отворилась, и, как это было много раз, вошел надзиратель и за ним повязанная
платком, в арестантской кофте Катюша, он, увядав ее, испытал тяжелое чувство.
«Я жить
хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни», – мелькнуло у него
в голове, в то время как она быстрыми шагами, не поднимая глаз, входила в
комнату.
Он встал
и ступил несколько шагов ей навстречу, и лицо ее показалось ему сурово и
неприятно. Оно опять было такое же, как тогда, когда она упрекала его. Она
краснела и бледнела, пальцы ее судорожно крутили края кофты, и то взглядывала
на него, то опускала глаза.
– Вы
знаете, что вышло помилование? – сказал Нехлюдов.
– Да,
надзиратель говорил.
– Так
что, как только получится бумага, вы можете выйти и поселиться, где хотите. Мы
обдумаем…
Она
поспешно перебила его:
– Что
мне обдумывать? Где Владимир Иванович будет, туда и я с ним.
Несмотря
на все свое волнение, она, подняв глаза на Нехлюдова, проговорила это быстро,
отчетливо, как будто вперед приготовив все то, что она скажет.
– Вот
как! – сказал Нехлюдов.
– Что
ж, Дмитрий Иванович, коли он хочет, чтобы я с ним жила, – она
испуганно остановилась и поправилась, – чтоб я при нем была. Мне чего
же лучше? Я это за счастье должна считать. Что же мне?..
«Одно из
двух, или она полюбила Симонсона и совсем не желала той жертвы, которую я
воображал, что приношу ей, или она продолжает любить меня и для моего же блага
отказывается от меня и навсегда сжигает свои корабли, соединяя свою судьбу с
Симонсоном», – подумал Нехлюдов, и ему стало стыдно.
Он
почувствовал, что краснеет.
– Если
вы любите его… – сказал он.
– Что
любить, не любить? Я уж это оставила, и Владимир Иванович ведь совсем
особенный.
– Да,
разумеется, – начал Нехлюдов. – Он прекрасный человек, и я
думаю…
Она
опять перебила его, как бы боясь, что он скажет лишнее или что она не скажет
всего.
– Нет,
вы меня, Дмитрий Иванович, простите, если я не то делаю, что вы хотите, – сказала
она, глядя ему в глаза своим косым таинственным взглядом.
– Да,
видно, уж так выходит. И вам жить надо.
Она
сказала ему то самое, что он только что говорил себе, но теперь уже он этого не
думал, а думал и чувствовал совсем другое. Ему не только было стыдно, но было
жалко всего того, что он терял с нею.
– Я
не ожидал этого, – сказал он.
– Что
же вам тут жить и мучаться. Довольно вы помучались, – сказала она и
странно улыбнулась.
– Я
не мучался, а мне хорошо было, и я желал бы еще служить вам, если бы мог.
– Нам, – она
сказала: «Нам» – и взглянула на Нехлюдова, – ничего не нужно. Вы
уж и так сколько для меня сделали. Если бы не вы… – Она хотела что-то
сказать, и голос ее задрожал.
– Меня-то
уж вам нельзя благодарить, – сказал Нехлюдов.
– Что
считаться? Наши счеты бог сведет, – проговорила она, и черные глаза
ее заблестели от вступивших в них слез.
– Какая
вы хорошая женщина! – сказал он.
– Я-то
хорошая? – сказала она сквозь слезы, и жалостная улыбка осветила ее
лицо.
– Are
you ready?[78]– спросил
между тем англичанин.
– Directly[79], – ответил
Нехлюдов и спросил ее о Крыльцове.
Она
оправилась от волнения и спокойно рассказала, что знала: Крыльцов очень ослабел
дорогой, и его тотчас же поместили в больницу. Марья Павловна очень
беспокоилась, просилась в больницу в няньки, но ее не пускали.
– Так
мне идти? – сказала она, заметив, что англичанин дожидается.
– Я
не прощаюсь, я еще увижусь с вами, – сказал Нехлюдов.
– Простите, – сказала
она чуть слышно. Глаза их встретились, и в странном косом взгляде и жалостной
улыбке, с которой она сказала это не «прощайте», а «простите», Нехлюдов понял,
что из двух предположений о причине ее решения верным было второе: она любила
его и думала, что, связав себя с ним, она испортит его жизнь, а уходя с Симонсоном,
освобождала его и теперь радовалась тому, что исполнила то, что хотела, и
вместе с тем страдала, расставаясь с ним.
Она
пожала его руку, быстро повернулась и вышла.
Нехлюдов
оглянулся на англичанина, готовый идти с ним, но англичанин что-то записывал в
свою записную книжку. Нехлюдов, не отрывая его, сел на деревянный диванчик,
стоявший у стены, и вдруг почувствовал страшную усталость. Он устал не от
бессонной ночи, не от путешествия, не от волнения, а он чувствовал, что страшно
устал от всей жизни. Он прислонился к спинке дивана, на котором сидел, закрыл
глаза и мгновенно заснул тяжелым, мертвым сном.
– Что
же, угодно теперь пройти по камерам? – спросил смотритель.
Нехлюдов
очнулся и удивился тому, где он. Англичанин кончил свои записи и желал
осмотреть камеры. Нехлюдов, усталый и безучастный, пошел за ним.
|