Увеличить |
XLII
Нехлюдов,
еще не выходя из вагона, заметил на дворе станции несколько богатых экипажей,
запряженных четвернями и тройками сытых, побрякивающих бубенцами лошадей; выйдя
же на потемневшую от дождя мокрую платформу, он увидал перед первым классом
кучку народа, среди которой выделялась высокая толстая дама в шляпе с дорогими
перьями, в ватерпруфе, и длинный молодой человек с тонкими ногами, в
велосипедном костюме, с огромной сытой собакой в дорогом ошейнике. За ними
стояли лакеи с плащами и зонтиками и кучер, вышедшие встречать. На всей этой
кучке, от толстой барыни до кучера, поддерживавшего рукой полы длинного
кафтана, лежала печать спокойной самоуверенности и избытка. Вокруг этой кучки
тотчас же образовался круг любопытных и подобострастных перед богатством людей:
начальник станции в красной фуражке, жандарм, всегда присутствующая летом при
прибытии поездов худощавая девица в русском костюме с бусами, телеграфист и
пассажиры: мужчины и женщины.
В
молодом человеке с собакой Нехлюдов узнал гимназиста, молодого Корчагина.
Толстая же дама была сестра княгини, в имение которой переезжали Корчагины.
Обер-кондуктор с блестящими галунами и сапогами отворил дверь вагона и в знак
почтительности держал ее, в то время как Филипп и артельщик в белом фартуке
осторожно выносили длиннолицую княгиню на ее складном кресле; сестры
поздоровались, послышались французские фразы о том, в карете или коляске поедет
княгиня, и шествие, замыкающееся горничной с кудряшками, зонтиками и футляром,
двинулось к двери станции.
Нехлюдов,
не желая встречаться, с тем чтоб опять прощаться, остановился, не доходя до
двери станции, ожидая прохождения всего шествия.
Княгиня
с сыном, Мисси, доктор и горничная проследовали вперед, старый же князь остановился
позади с свояченицей, и Нехлюдов, не подходя близко, слышал только отрывочные
французские фразы их разговора. Одна из этих фраз, произнесенная князем,
запала, как это часто бывает, почему-то в память Нехлюдову, со всеми
интонациями и звуками голоса.
– Oh!
il est du vrai grand monde, du vrai grand monde[72], – про кого-то
сказал князь своим громким, самоуверенным голосом и вместе с свояченицей,
сопутствуемый почтительными кондукторами и носильщиками, прошел в дверь
станции.
В это
самое время аз-за угла станции появилась откуда-то на платформу толпа рабочих в
лаптях и с полушубками и мешками за спинами. Рабочие решительными мягкими
шагами подошли к первому вагону и хотели войти в него, но тотчас же были
отогнаны от него кондуктором. Не останавливаясь, рабочие пошли, торопясь и
наступая друг другу на ноги, дальше к соседнему вагону и стали уже, цепляясь
мешками за углы и дверь вагона, входить в него, как другой кондуктор от двери
станции увидал их намерение и строго закричал на них. Вошедшие рабочие тотчас
же поспешно вышли и опять теми же мягкими решительными шагами пошли еще дальше
к следующему вагону, тому самому, в котором сидел Нехлюдов. Кондуктор опять
остановил их. Они было остановились, намереваясь идти еще дальше, но Нехлюдов
сказал им, что в вагоне есть места и чтобы они шли. Они послушали его, и
Нехлюдов вошел вслед за ними. Рабочие хотели уже размещаться, но господин с
кокардой и обе дамы, приняв их покушение поместиться в этом вагоне за личное
себе оскорбление, решительно воспротивились этому и стали выгонять их. Рабочие – их
было человек двадцать – и старики и совсем молодые, все с измученными
загорелыми сухими лицами, тотчас же, цепляя мешками за лавки, стены и двери,
очевидно чувствуя себя вполне виноватыми, пошли дальше через вагон, очевидно
готовые идти до конца света и сесть куда бы ни велели, хоть на гвозди.
– Куда
прете, черти! Размещайтесь здесь, – крикнул вышедший им навстречу
другой кондуктор.
– Voila
encore des nouvelles![73]– проговорила
молодая из двух дам, вполне уверенная, что она своим хорошим французским языком
обратит на себя внимание Нехлюдова. Дама же с браслетами только все
принюхивалась, морщилась и что-то сказала про приятность сидеть с вонючим
мужичьем.
Рабочие
же, испытывая радость и успокоение людей, миновавших большую опасность,
остановились и стали размещаться, скидывая движениями плеча тяжелые мешки с
спин и засовывая их под лавки.
Садовник,
разговаривавший с Тарасом, сидел не на своем месте и ушел на свое, так что
подле и против Тараса были три места. Трое рабочих сели на этих местах, но,
когда Нехлюдов подошел к ним, вид его господской одежды так смутил их, что они
встали, чтобы уйти, но Нехлюдов просил их остаться, а сам присел на ручку лавки
к проходу.
Один из
двух рабочих, человек лет пятидесяти, с недоумением и даже с испугом переглянулся
с молодым. То, что Нехлюдов, вместо того чтобы, как это свойственно господину,
ругать и гнать их, уступил им место, очень удивило и озадачило их. Они даже
боялись, как бы чего-нибудь от этого не случилось для них худого. Увидав,
однако, что тут не было никакого подвоха и что Нехлюдов просто разговаривал с
Тарасом, они успокоились, велели малому сесть на мешок и потребовали, чтобы
Нехлюдов сел на свое место. Сначала пожилой рабочий, сидевший против Нехлюдова,
весь сжимался, старательно подбирая свои обутые в лапти ноги, чтоб не толкнуть
барина, но потом так дружелюбно разговорился с Нехлюдовым и Тарасом, что даже
ударял Нехлюдова по колену перевернутой кверху ладонью рукой в тех местах
рассказа, на которые он хотел обратить его особенное внимание. Он рассказал про
все свои обстоятельства и про работу на торфяных болотах, с которой они ехали
теперь домой, проработав на ней два с половиной месяца и везя домой
заработанные рублей по десять денег на брата, так как часть заработков дана
была вперед при наемке. Работа их, как он рассказывал, происходила по колено в
воде и продолжалась от зари до зари с двухчасовым отдыхом в обеде.
– Которые
без привычки, тем, известно, трудно, – говорил он, – а
обтерпелся – ничего. Только бы харчи были настоящие. Сначала харчи плохи
были. Ну, а потом народ обиделся, и харчи стали хорошие, и работать стало
легко.
Потом он
рассказал, как он в продолжение двадцати восьми лет ходил в заработки и весь
свой заработок отдавал в дом, сначала отцу, потом старшему брату, теперь
племяннику, заведовавшему хозяйством, сам же проживал из заработанных
пятидесяти – шестидесяти рублей в год два-три рубля на баловство: на табак
и спички.
– Грешен,
когда с устатку и водочки выпьешь, – прибавил он, виновато улыбаясь.
Рассказал
он еще, как женщины за них правят дома и как подрядчик угостил их нынче перед
отъездом полведеркой, как один из них помер, а другого везут больного. Больной,
про которого он говорил, сидел в этом же вагоне в углу. Это был молодой
мальчик, серо-бледный, с синими губами. Его, очевидно, извела и изводила
лихорадка. Нехлюдов подошел к нему, но мальчик таким строгим, страдальческим
взглядом взглянул на него, что Нехлюдов не стал тревожить его расспросами, а
посоветовал старшему купить хины и написал ему на бумажке название лекарства.
Он хотел дать денег, но старый работник сказал, что не нужно: он свои отдаст.
– Ну,
сколько ни ездил, таких господ не видал. Не то чтобы тебя в шею, а он еще место
уступил. Всякие, значит, господа есть, – заключил он, обращаясь к
Тарасу.
«Да,
совсем новый, другой, новый мир», – думал Нехлюдов, глядя на эти
сухие, мускулистые члены, грубые домодельные одежды и загорелые, ласковые и
измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми людьми
с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей трудовой и
человеческой жизни.
«Вот он,
le vrai grand monde», – думал Нехлюдов, вспоминая фразу, сказанную
князем Корчагиным, и весь этот праздный, роскошный мир Корчагиных с их
ничтожными, жалкими интересами.
И он
испытывал чувство радости путешественника, открывшего новый, неизвестный и
прекрасный мир.
Конец
второй части
|