LII
– Можно
поглядеть? – спросил Нехлюдов.
– Сделайте
одолжение, – с приятной улыбкой сказал помощник и стал что-то
спрашивать у надзирателя. Нехлюдов заглянул в одно отверстие: там высокий молодой
человек в одном белье, с маленькой черной бородкой, быстро ходил взад и вперед;
услыхав шорох у двери, он взглянул, нахмурился и продолжал ходить.
Нехлюдов
заглянул в другое отверстие: глаз его встретился с другим испуганным большим
глазом, смотревшим в дырочку; он поспешно отстранился.
Заглянув
в третье отверстие, он увидал на кровати спящего очень маленького роста свернувшегося
человечка, с головою укрытого халатом. В четвертой камере сидел широколицый
бледный человек, низко опустив голову и облокотившись локтями на колени.
Услыхав шаги, человек этот поднял голову и поглядел. Во всем лице, в
особенности в больших глазах, было выражение безнадежной тоски. Его, очевидно,
не интересовало узнать, кто глядит к нему в камеру. Кто бы ни глядел, он,
очевидно, не ждал ни от кого ничего доброго.
Нехлюдову
стало страшно; он перестал заглядывать и подошел к двадцать первой камере
Меньшова. Надзиратель отпер замок и отворил дверь. Молодой с длинной шеей
мускулистый человек, с добрыми круглыми глазами и маленькой бородкой, стоял
подле койки и с испуганным лицом, поспешно надевая халат, смотрел на входивших.
Особенно поразили Нехлюдова добрые круглые глаза, вопросительно и испуганно
перебегающие с него на надзирателя, на помощника и обратно.
– Вот
господин хочет про твое дело расспросить.
– Покорно
благодарим.
– Да,
мне рассказывали про ваше дело, – сказал Нехлюдов, проходя в глубь
камеры и становясь у решетчатого и грязного окна, – и хотелось бы от
вас самих услышать.
Меньшов
подошел тоже к окну и тотчас же начал рассказывать, сначала робко поглядывая на
смотрителя, потом все смелее и смелее; когда же смотритель совсем ушел из
камеры в коридор, отдавая там какие-то приказания, он совсем осмелел. Рассказ
этот по языку и манерам был рассказ самого простого, хорошего мужицкого парня,
и Нехлюдову было особенно странно слышать этот рассказ из уст арестанта в
позорной одежде и в тюрьме. Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую
койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные
отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного
мужика в котах и халате, и ему все становилось грустнее и грустнее; не хотелось
верить, чтобы было правда то, что рассказывал этот добродушный человек, – так
было ужасно думать, что могли люди ни за что, только за то, что его же обидели,
схватить человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное
место. А между тем еще ужаснее было думать, чтобы этот правдивый рассказ, с
этим добродушным лицом, был бы обман и выдумка. Рассказ состоял в том, что
целовальник вскоре после женитьбы отбил у него жену. Он искал закона везде.
Везде
целовальник закупал начальство, и его оправдывали. Раз он силой увел жену, она
убежала на другой день. Тогда он пришел требовать свою жену.
Целовальник
сказал, что жены его нет (а он видел ее, входя), и велел ему уходить. Он не
пошел. Целовальник с работником избили его в кровь, а на другой день загорелся
у целовальника двор. Его обвинили с матерью, а он не зажигал, а был у кума.
– И
действительно ты не поджигал?
– И
в мыслях, барин, не было. А он, злодей мой, должно, сам поджег.
Сказывали,
он только застраховал. А на нас с матерью сказали, что мы были, стращали его.
Оно точно, я в тот раз обругал его, не стерпело сердце. А поджигать не
поджигал. И не был там, как пожар начался. А это он нарочно подогнал к тому
дню, что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на нас сказал.
– Да
неужели?
– Верно,
перед богом говорю, барин. Будьте отцом родным! – Он хотел кланяться
в землю, и Нехлюдов насилу удержал его. – Вызвольте, ни за что
пропадаю, – продолжал он.
И вдруг
щеки его задергались, и он заплакал и, засучив рукав халата, стал утирать глаза
рукавом грязной рубахи.
– Кончили? – спросил
смотритель.
– Да.
Так не унывайте; сделаем, что можно, – сказал Нехлюдов и вышел.
Меньшов
стоял в двери, так что надзиратель толкнул его дверью, когда затворял ее. Пока
надзиратель запирал замок на двери, Меньшов смотрел в дырку в двери.
|