Увеличить |
XX
На
другой день дело Масловой должно было слушаться, и Нехлюдов поехал в сенат. Адвокат
съехался с ним у величественного подъезда сенатского здания, у которого уже
стояло несколько экипажей. Войдя по великолепной, торжественной лестнице во
второй этаж, адвокат, знавший все ходы, направился налево в дверь, на которой
была изображена цифра года введения судебных уставов Сняв в первой длинной
комнате пальто и узнав от швейцара, что сенаторы все съехались и последний
только что прошел, Фанарин, оставшись в своем фраке и белом галстуке над белой
грудью, с веселою уверенностью вошел в следующую комнату В этой следующей
комнате был направо большой шкаф, потом стол, а налево витая лестница, по
которой спускался в это время элегантный чиновник в вицмундире с портфелем под
мышкой. В комнате обращал на себя внимание патриархального вида старичок с
длинными белыми волосами, в пиджачке и серых панталонах, около которого с особенной
почтительностью стояли два служителя.
Старичок
с белыми волосами прошел в шкаф и скрылся там. В это время Фанарин, увидав
товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и фраке, тотчас же
вступил с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате.
Было человек пятнадцать публики, из которых две дамы, одна в pince-nez молодая
и другая седая. Слушавшееся нынче дело было о клевете в печати, и потому
собралось более, чем обыкновенно, публики – все люди преимущественно из
журнального мира.
Судебный
пристав, румяный, красивый человек, в великолепном мундире, с бумажкой в руке
подошел к Фанарину с вопросом, по какому он делу, и, узнав, что по делу
Масловой, записал что-то и отошел. В это время дверь шкафа отворилась, и оттуда
вышел патриархального вида старичок, но уже не в пиджаке, а в обшитом галунами
с блестящими бляхами на груди наряде, делавшем его похожим на птицу.
Смешной
костюмчик этот, очевидно, смущал самого старичка, и он поспешно, более быстро,
чем он ходил обыкновенно, прошел в дверь, противоположную входной.
– Это
Бе, почтеннейший человек, – сказал Фанарин Нехлюдову и, познакомив
его с своим коллегой, рассказал про предстоящее очень интересное, по его
мнению, дело, которое должно было слушаться.
Дело
скоро началось, и Нехлюдов вместе с публикой вошел налево в залу заседаний. Все
они, и Фанарин, зашли за решетку на места для публики. Только петербургский
адвокат вышел вперед за конторку перед решеткой.
Зала
заседаний сената была меньше залы окружного суда, была проще устройством и отличалась
только тем, что стол, за которым сидели сенаторы, был покрыт не зеленым сукном,
а малиновым бархатом, обшитым золотым галуном, но те же были всегдашние
атрибуты мест отправления правосудия: зерцало, икона, портрет государя. Так же
торжественно объявлял пристав: «Суд идет»
Так же
все вставали, так же входили сенаторы в своих мундирах, так же садились в
кресла с высокими спинками, так же облокачивались на стол, стараясь иметь
естественный вид.
Сенаторов
было четверо. Председательствующий Никитин, весь бритый человек с узким лицом и
стальными глазами; Вольф, с значительно поджатыми губами и белыми ручками, которыми
он перебирал листы дела; потом Сковородников, толстый, грузный, рябой человек,
ученый юрист, и четвертый Бе, тот самый патриархальный старичок, который
приехал последним. Вместе с сенаторами вышел обер-секретарь и товарищ
обер-прокурора, среднего роста, сухой, бритый молодой человек с очень темным
цветом лица и черными грустными глазами. Нехлюдов тотчас же, несмотря на
странный мундир и на то, что он лет шесть не видал его, узнал в нем одного из
лучших друзей своего студенческого времени.
– Товарищ
обер-прокурора Селенин? – спросил он у адвоката.
– Да,
а что?
– Я
его хорошо знаю, это прекрасный человек…
– И
хороший товарищ обер-прокурора, дельный. Вот его бы надо было просить, – сказал
Фанарин.
– Он,
во всяком случае, поступит по совести, – сказал Нехлюдов, вспоминая
свои близкие отношения и дружбу с Селениным и его милые свойства чистоты,
честности, порядочности в самом лучшем смысле этого слова.
– Да
теперь и некогда, – прошептал Фанарин, отдавшись слушанию начавшегося
доклада дела.
Началось
дело по жалобе на приговор судебной палаты, оставившей без изменения решение
окружного суда.
Нехлюдов
стал слушать и старался понять значение того, что происходило перед ним, но,
так же как и в окружном суде, главное затруднение для понимания состояло в том,
что речь шла не о том, что естественно представлялось главным, а о совершенно
побочном. Дело шло о статье в газете, в которой изобличались мошенничества
одного председателя акционерной компании. Казалось бы, важно могло быть только
то, правда ли, что председатель акционерного общества обкрадывает своих
доверителей, и как сделать так, чтобы он перестал их обкрадывать. Но об этом и
речи не было.
Речь шла
только о том, имел или не имел по закону издатель право напечатать статью фельетониста
и какое он совершил преступление, напечатав ее, – диффамацию или
клевету, и как диффамация включает в себе клевету или клевета диффамацию, и еще
что-то мало понятное для простых людей о разных статьях и решениях какого-то
общего департамента.
Одно,
что понял Нехлюдов, это было то, что, несмотря на то, что Вольф, докладывавший
дело, так строго внушал вчера ему то, что сенат не может входить в рассмотрение
дела по существу, – в этом деле докладывал, очевидно, пристрастно в
пользу кассирования приговора палаты, и что Селенин, совершенно несогласно с
своей характерной сдержанностью, неожиданно горячо выразил свое противоположное
мнение. Удивившая Нехлюдова горячность всегда сдержанного Селенина имела
основанием то, что он знал председателя акционерного общества за грязного в
денежных делах человека, а между тем случайно узнал, что Вольф почти накануне
слушания о нем дела был у этого дельца на роскошном обеде. Теперь же, когда
Вольф, хотя и очень осторожно, но явно односторонне доложил дело, Селенин
разгорячился и слишком нервно для обыкновенного дела выразил свое мнение. Речь
эта, очевидно, оскорбила Вольфа: он краснел, подергивался, делал молчаливые
жесты удивления и с очень достойным и оскорбленным видом удалился вместе с
другими сенаторами в комнату совещаний.
– Вы,
собственно, по какому делу? – опять спросил судебный пристав у
Фанарина, как только сенаторы удалились.
– Я
уже говорил вам, что по делу Масловой, – сказал Фанарин.
– Это
так. Дело будет слушаться нынче. Но…
– Да
что же? – спросил адвокат.
– Изволите
видеть, дело это полагалось без сторон, так что господа сенаторы едва ли выйдут
после объявления решения. Но я доложу…
– То
есть как же?..
– Я
доложу, доложу. – И пристав что-то отметил на своей бумажке.
Сенаторы
действительно намеревались, объявив решение по делу о клевете, окончить
остальные дела, в том числе масловское, за чаем и папиросами, не выходя из
совещательной комнаты.
|