IV
Выйдя за
ворота, Нехлюдов встретил на твердо убитой тропинке, по поросшему подорожником
и клоповником выгону, быстро перебиравшую толстыми босыми ногами крестьянскую
девушку в пестрой занавеске с пушками на ушах.
Возвращаясь
уже назад, она быстро махала одной левой рукой поперек своего хода, правой же
крепко прижимала к животу красного петуха. Петух с своим качающимся красным
гребнем казался совершенно спокойным и только закатывал глаза, то вытягивал, то
поднимал одну черную ногу, цепляя когтями за занавеску девушки. Когда девушка стала
подходить к барину, она сначала умерила ход и перешла с бега на шаг,
поравнявшись же с ним, остановилась и, размахнувшись назад головой, поклонилась
ему, и только когда он прошел, пошла с петухом дальше. Спускаясь к колодцу,
Нехлюдов встретил еще старуху, несшую на сгорбленной спине грязной суровой
рубахи тяжелые, полные ведра.
Старуха
осторожно поставила ведра и точно так же, с размахом назад, поклонилась ему.
За
колодцем начиналась деревня. Был ясный жаркий день, и в десять часов уже
парило, собиравшиеся облака изредка закрывали солнце. По всей улице стоял
резкий, едкий и не неприятный запах навоза, шедший и от тянувшихся в гору по
глянцевито-укатанной дороге телег, и, главное, из раскопанного навоза дворов,
мимо отворенных ворот которых проходил Нехлюдов. Шедшие за возами в гору
мужики, босые, в измазанных навозной жижей портках и рубахах, оглядывались на
высокого толстого барина, который в серой шляпе, блестевшей на солнце своей
шелковой лентой, шел вверх по деревне, через шаг дотрагиваясь до земли глянцевитой
коленчатой палкой с блестящим набалдашником. Возвращавшиеся с поля мужики,
трясясь рысью на облучках пустых телег, снимая шапки, с удивлением следили за
необыкновенным человеком, шедшим по их улице; бабы выходили за ворота и на
крыльца и показывали его друг другу, провожая глазами.
У
четвертых ворот, мимо которых проходил Нехлюдов, его остановили со скрипом выезжающие
из ворот телеги, высоко наложенные ушлепанным навозом с наложенной на него рогожкой
для сидения. Шестилетний мальчик, взволнованный ожиданием катанья, шел за
возом. Молодой мужик в лаптях, широко шагая, выгонял лошадь за ворота.
Длинноногий голубой жеребенок выскочил из ворот, но, испугавшись Нехлюдова,
нажался на телегу и, обивая ноги о колеса, проскочил вперед вывозившей из ворот
тяжелый воз, беспокоившейся и слегка заржавшей матки. Следующую лошадь выводил
худой бодрый старик, тоже босиком, в полосатых портках и длинной грязной
рубахе, с выдающимися на спине худыми кострецами.
Когда
лошади выбрались на накатанную дорогу, усыпанную серыми, как бы сожженными
клоками навозу, старик вернулся к воротам и поклонился Нехлюдову.
– Барышень
наших племянничек будешь?
– Да,
я племянник их.
– С
приездом. Что же, приехал нас проведать? – словоохотливо заговорил
старик.
– Да,
да. Что ж, как вы живете? – сказал Нехлюдов, не зная, что сказать.
– Какая
наша жизнь! Самая плохая наша жизнь, – как будто с удовольствием,
нараспев протянул словоохотливый старик.
– Отчего
плохая? – сказал Нехлюдов, входя под ворота.
– Да
какая же жизнь? Самая плохая жизнь, – сказал старик, следуя за
Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом.
Нехлюдов
вошел за ним под навес.
– У
меня вон они двенадцать душ, – продолжал старик, указывая на двух
женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до
половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не
вычищенного еще навоза. – Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их
взять?
– А
своего разве недостает?
– Своего?! – с
презрительной усмешкой сказал старик. – У меня земли на три души, а
нынче всего восемь копен собрали, – до рожества не хватило.
– Да
как же вы делаете?
– Так
и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости деньжонок взял. Еще
до заговенья все забрали, а подати не плачены.
– А
сколько податей?
– Да
с моего двора рублей семнадцать в треть сходит. Ох, не дай бог, житье, и сам не
знаешь, как оборачиваешься!
– А
можно к вам пройти в избу? – сказал Нехлюдов, подвигаясь вперед по
дворику и с очищенного места входя на не тронутые еще и развороченные вилами
желто-шафранные, сильно пахучие слои навоза.
– Отчего
же, заходи, – сказал старик и быстрыми шагами босых ног,
выдавливавших жижу между пальцами, обогнав Нехлюдова, отворил ему дверь в избу.
Бабы,
оправив на головах платки и спустив поневы, с любопытным ужасом смотрели на
чистого барина с золотыми застежками на рукавах, входившего в их дом.
Из избы
выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу, Нехлюдов вошел в
сени и в пахнувшую кислой едой грязную и тесную, занятую двумя станами избу. В
избе у печи стояла старуха с засученными рукавами худых жилистых загорелых рук.
– Вот
барин наш к нам в гости зашел, – сказал старик.
– Что
ж, милости просим, – ласково сказала старуха, отворачивая засученные
рукава.
– Хотел
посмотреть, как вы живете, – сказал Нехлюдов.
– Да
так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди убьет кого. А
старик говорит – и эта хороша. Вот и живем – царствуем, – говорила
бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. – Вот сейчас обедать
соберу. Рабочий народ кормить стану.
– А
что вы обедать будете?
– Что
обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая – квас
с хлебом, – сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины
зубы.
– Нет,
без шуток, покажите мне, что вы будете кушать нынче.
– Кушать? – смеясь,
сказал старик. – Кушанье наше не хитрое. Покажь ему, старуха.
Старуха
покачала головой.
– Захотелось
нашу мужицкую еду посмотреть? Дотошный ты, барин, посмотрю я на тебя. Все ему
знать надо. Сказывала – хлеб с квасом, a еще щи, снытки бабы вчера принесли;
вот и щи, апосля того – картошки.
– И
больше ничего?
– Чего
ж еще, забелим молочком, – сказала старуха, посмеиваясь и глядя на
дверь.
Дверь
была отворена, и сени были полны народом; и ребята, девочки, бабы с грудными
детьми жались в дверях, глядя на чудного барина, рассматривавшего мужицкую еду.
Старуха, очевидно, гордилась своим умением обойтись с барином.
– Да,
плохая, плохая, барин, жизнь наша, что говорить, – сказал старик.
– Куда
лезете! – закричал он на стоявших в дверях.
– Ну,
прощайте, – сказал Нехлюдов, чувствуя неловкость и стыд, в причине
которых он не давал себе отчета.
– Благодарим
покорно, что проведал нас, – сказал старик.
В сенях
народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на улицу и пошел
вверх по ней.
Следом
за ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, – в
грязной, бывшей белой рубахе, а другой – в худенькой слинявшей розовой.
Нехлюдов
оглянулся на них.
– А
теперь куда пойдешь? – сказал мальчик в белой рубашке.
– К
Матрене Хариной, – сказал он. – Знаете?
Маленький
мальчик в розовой рубашке чему-то засмеялся, старший же серьезно переспросил:
– Какая
Матрена? Старая она?
– Да,
старая.
– О-о, – протянул
он. – Это Семениха, эта на конце деревни. Мы тебя проводим. Аида,
Федька, проводим его.
– А
лошади-то?
– Авось
ничего!
Федька
согласился, и они втроем пошли вверх по деревне.
|
