Увеличить |
XLI
Нехлюдов
рано выехал из дома. По переулку еще ехал деревенский мужик и странным голосом
кричал:
– Молока,
молока, молока!
Накануне
был первый теплый весенний дождь. Везде, где не было мостовой, вдруг зазеленела
трава; березы в садах осыпались зеленым пухом, и черемуха и тополя расправляли
свои длинные пахучие листья, а в домах и магазинах выставляли и вытирали рамы.
На толкучем рынке, мимо которого пришлось проезжать Нехлюдову, кишела около
выстроенных в ряд палаток сплошная толпа народа и ходили оборванные люди с
сапогами под мышкой и перекинутыми через плечо выглаженными панталонами и
жилетами.
У
трактиров уже теснились, высвободившись из своих фабрик, мужчины в чистых поддевках
и глянцевитых сапогах и женщины в шелковых ярких платках на головах и пальто с
стеклярусом. Городовые с желтыми шнурками пистолетов стояли на местах,
высматривая беспорядки, которые могли бы развлечь их от томящей скуки. По
дорожкам бульваров и по зеленому, только что окрасившемуся газону бегали,
играя, дети и собаки, и веселые нянюшки переговаривались между собой, сидя на
скамейках.
По
улицам, прохладным и влажным еще с левой стороны, в тени, и высохшим
посередине, не переставая гремели по мостовой тяжелые воза ломовых, дребезжали
пролетки и звенели конки. Со всех сторон дрожал воздух от разнообразного звона
и гула колоколов, призывающих народ к присутствованию при таком же служении,
какое совершалось теперь в тюрьме. И разряженный народ расходился каждый по
своему приходу.
Извозчик
подвез Нехлюдова не к самой тюрьме, а к повороту, ведущему к тюрьме.
Несколько
человек мужчин и женщин, большей частью с узелками, стояли тут на этом повороте
к тюрьме, шагах в ста от нее. Справа были невысокие деревянные строения, слева
двухэтажный дом с какой-то вывеской. Само огромное каменное здание тюрьмы было
впереди, и к нему не подпускали посетителей. Часовой солдат с ружьем ходил взад
и вперед, строго окрикивая тех, которые хотели обойти его.
У
калитки деревянных строений, с правой стороны, против часового сидел на лавочке
надзиратель в мундире с галунами с записной книжкой. К нему подходили
посетители и называли тех, кого желали видеть, и он записывал.
Нехлюдов
также подошел к нему и назвал Катерину Маслову. Надзиратель с галунами записал.
– Почему
не пускают еще? – спросил Нехлюдов.
– Обедня
идет. Вот отойдет обедня, тогда впустят.
Нехлюдов
отошел к толпе дожидающихся. Из толпы выделился в оборванной одежде и смятой
шляпе, в опорках на босу ногу человек с красными полосами во все лицо и
направился к тюрьме.
– Ты
куда лезешь? – крикнул на него солдат с ружьем.
– А
ты чего орешь? – нисколько не смущаясь окриком часового, ответил
оборванец и вернулся назад. – Не пускаешь – подожду. А то
кричит, ровно енерал.
В толпе
одобрительно засмеялись. Посетители были большей частью люди худо одетые, даже
оборванные, но были и приличные по внешнему виду и мужчины и женщины. Рядом с
Нехлюдовым стоял хорошо одетый, весь бритый, полный румяный человек с узелком,
очевидно белья, в руке. Нехлюдов спросил его, в первый ли он раз тут. Человек с
узелком ответил, что он каждое воскресенье бывает здесь, и они разговорились.
Это был швейцар из банка; он пришел сюда проведать своего брата, судимого за
подлог. Добродушный человек этот рассказал Нехлюдову всю свою историю и хотел
расспрашивать и его, когда их внимание отвлекли приехавшие на крупной
породистой вороной лошади, в пролетке на резиновых шинах студент с дамой под
вуалью. Студент нес в руках большой узел. Он подошел к Нехлюдову и спросил его,
можно ли и что нужно сделать для того, чтобы передать милостыню – калачи,
которые он привез.
– Это
я по желанию невесты. Это моя невеста. Родители ее посоветовали нам свезти заключенным.
– Я
сам в первый раз и не знаю, но думаю, что надо спросить этого человека, – сказал
Нехлюдов, указывая на надзирателя с галунами, сидевшего с книжкой направо.
В то
самое время, когда Нехлюдов разговаривал с студентом, большие, с оконцем в середине,
железные двери тюрьмы отворились, и из них вышел офицер в мундире с другим
надзирателем, и надзиратель с книжкой объявил, что впуск посетителей
начинается. Часовой посторонился, и все посетители, как будто боясь опоздать,
скорым шагом, а кто и рысью, пустились к двери тюрьмы. У двери стоял один
надзиратель, который, по мере того, как посетители проходили мимо него, считал
их, громко произнося: «Шестнадцать, семнадцать» и т. д. Другой надзиратель, внутри
здания, дотрагиваясь рукой до каждого, также считал проходивших в следующие
двери, с тем чтобы при выпуске, проверив счет, не оставить ни одного посетителя
в тюрьме и не выпустить ни одного заключенного. Счетчик этот, не глядя на того,
кто проходил, хлопнул рукой по спине Нехлюдова, и это прикосновение руки
надзирателя в первую минуту оскорбило Нехлюдова, но тотчас же он вспомнил,
зачем он пришел сюда, и ему совестно стало этого чувства неудовольствия и
оскорбления.
Первое
помещение за дверьми была большая комната со сводами и железными решетками в
небольших окнах. В комнате этой, называвшейся сборной, совершенно неожиданно
Нехлюдов увидел в нише большое изображение распятия.
«Зачем
это?» – подумал он, невольно соединяя в своем представлении изображение
Христа с освобожденными, а не с заключенными, Нехлюдов шел медленным шагом,
пропуская вперед себя спешивших посетителей, испытывая смешанные чувства ужаса
перед теми злодеями, которые заперты здесь, состраданья к тем невинным,
которые, как вчерашний мальчик и Катюша, должны быть здесь, и робости и
умиления перед тем свиданием, которое ему предстояло. При выходе из первой
комнаты, на другом конце ее, надзиратель проговорил что-то. Но Нехлюдов,
поглощенный своими мыслями, не обратил внимания на это и продолжал идти туда,
куда шло больше посетителей, то есть в мужское отделение, а не в женское, куда
ему нужно было.
Пропуская
спешащих вперед, он вошел последним в помещение, назначенное для свиданий.
Первое, что поразило его, когда он, отворив дверь, вошел в это помещение, был
оглушающий, сливающийся в один гул крик сотни голосов. Только ближе подойдя к
людям, точно как мухи насевшим на сахар, прилепившимся к сетке, делившей
комнату надвое, Нехлюдов понял, в чем дело. Комната с окнами на задней стене
была разделена надвое не одной, а двумя проволочными сетками, шедшими от
потолка до земли. Между сетками ходили надзиратели. На той стороне сеток были
заключенные, на этой стороне – посетители. Между теми и другими были две
сетки и аршина три расстояния, так что не только передать что-нибудь, но и
рассмотреть лицо, особенно близорукому человеку, было невозможно. Трудно было и
говорить, надо было кричать из всех сил, чтобы быть услышанным. С обеих сторон
были прижавшиеся к сеткам лица: жен, мужей, отцов, матерей, детей, старавшихся
рассмотреть друг друга и сказать то, что нужно. Но так как каждый старался
говорить так, чтобы его расслышал его собеседник, и соседи хотели того же, и их
голоса мешали друг другу, то каждый старался перекричать другого. От этого-то
стоял тот гул, перебиваемый криками, который поразил Нехлюдова, как только он
вошел в эту комнату.
Разобрать
то, что говорилось, не было никакой возможности. Можно было только по лицам
судить о том, что говорилось и какие отношения были между говорящими. Ближе к Нехлюдову
была старушка в платочке, которая, прижавшись к сетке, дрожа подбородком,
кричала что-то бледному молодому человеку с бритой половиной головы. Арестант,
подняв брови и сморщив лоб, внимательно слушал ее. Рядом с старушкой был
молодой человек в поддевке, который слушал, приставив руки к ушам, покачивая
головой, то, что ему говорил похожий на него арестант с измученным лицом и
седеющей бородой. Еще дальше стоял оборванец и, махая рукой, что-то кричал и
смеялся. А рядом с ним сидела на полу женщина с ребенком, в хорошем шерстяном
платке, и рыдала, очевидно в первый раз увидав того седого человека, который
был на другой стороне в арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах. Над
этой же женщиной швейцар, с которым говорил Нехлюдов, кричал изо всех сил
лысому с блестящими глазами арестанту на той стороне. Когда Нехлюдов понял, что
он должен будет говорить в этих условиях, в нем поднялось чувство возмущения
против тех людей, которые могли это устроить и соблюдать. Ему удивительно было,
что такое ужасное положение, такое издевательство над чувствами людей никого не
оскорбляло. И солдаты, и смотритель, и посетители, и заключенные делали все это
так, как будто признавая, что это так и должно быть.
Нехлюдов
пробыл в этой комнате минут пять, испытывая какое-то странное чувство тоски,
сознанья своего бессилья и разлада со всем миром; нравственное чувство тошноты,
похожее на качку на корабле, овладело им.
|