LV
Из
задней двери вертлявой походкой вышла маленькая стриженая, худая, желтая Вера Ефремовна,
с своими огромными добрыми глазами, – Ну, спасибо, что пришли, – сказала
она, пожимая руку Нехлюдова. – Вспомнили меня? Сядемте.
– Не
думал вас найти так.
– О,
мне прекрасно! Так хорошо, так хорошо, что лучшего и не желаю, – говорила
Вера Ефремовна, как всегда, испуганно глядя своими огромными добрыми круглыми
глазами на Нехлюдова и вертя желтой тонкой-тонкой жилистой шеей, выступающей
из-за жалких, смятых и грязных воротничков кофточки.
Нехлюдов
стал спрашивать ее о том, как она попала в это положение.
Отвечая
ему, она с большим оживлением стала рассказывать о своем деле. Речь ее была
пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о дезорганизации, о
группах, и секциях, и подсекциях, о которых она была, очевидно, вполне уверена,
что все знали, а о которых Нехлюдов никогда не слыхивал.
Она
рассказывала ему, очевидно вполне уверенная, что ему очень интересно и приятно
знать все тайны народовольства. Нехлюдов же смотрел на ее жалкую шею, на редкие
спутанные волосы и удивлялся, зачем она все это делала и рассказывала. Она
жалка ему была, но совсем не так, как был жалок Меньшов-мужик, без всякой вины
с его стороны сидевший в вонючем остроге. Она более всего была жалка той
очевидной путаницей, которая была у нее в голове.
Она,
очевидно, считала себя героиней, готовой пожертвовать жизнью для успеха своего
дела, а между тем едва ли она могла бы объяснить, в чем состояло это дело и в
чем успех его.
Дело, о
котором хотела говорить Вера Ефремовна с Нехлюдовым, состояло в том, что одна
товарка ее, некто Шустова, даже и не принадлежавшая к их подгруппе, как она
выражалась, была схвачена пять месяцев тому назад вместе с нею и посажена в
Петропавловскую крепость только потому, что у ней нашли книги и бумаги,
переданные ей на сохранение. Вера Ефремовна считала себя отчасти виновной в
заключении Шустовой и умоляла Нехлюдова, имеющего связи, сделать все возможное
для того, чтобы освободить ее. Другое дело, о котором просила Богодуховская,
состояло в том, чтобы выхлопотать содержащемуся в Петропавловской крепости Гуркевичу
разрешение на свидание с родителями и на получение научных книг, которые ему
нужны были для его ученых занятий.
Нехлюдов
обещал попытаться сделать все возможное, когда будет в Петербурге.
Свою
историю Вера Ефремовна рассказала так, что она, кончив акушерские курсы, сошлась
с партией народовольцев и работала с ними. Сначала шло все хорошо, писали
прокламации, пропагандировали на фабриках, но потом схватили одну выдающуюся
личности, захватили бумаги и начали всех брать.
– Взяли
и меня и вот теперь высылают… – закончила она свою историю. – Но
это ничего. Я чувствую себя превосходно, самочувствие олимпийское, – сказала
она и улыбнулась жалостною улыбкою.
Нехлюдов
спросил про девушку с бараньими глазами. Вера Ефремовна рассказала, что это
дочь генерала, давно уже принадлежит к революционной партии и попалась за то,
что взяла на себя выстрел в жандарма. Она жила в конспиративной квартире, в
которой был типографский станок. Когда ночью пришли с обыском, то обитатели
квартиры решили защищаться, потушили огонь и стали уничтожать улики.
Полицейские ворвались, и тогда один из заговорщиков выстрелил и ранил
смертельно жандарма. Когда стали допрашивать, кто стрелял, она сказала, что стреляла
она, несмотря на то, что никогда не держала в руке револьвера и паука не убьет.
И так и осталось. И теперь идет в каторгу.
– Альтруистическая,
хорошая личность… – одобрительно сказала Вера Ефремовна.
Третье
дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна, касалось Масловой. Она знала,
как все зналось в остроге, историю Масловой и отношения к ней Нехлюдова и
советовала хлопотать о переводе ее к политическим или по крайней мере в сиделки
в больницу, где теперь особенно много больных и нужны работницы. Нехлюдов
поблагодарил ее за совет и сказал, что постарается воспользоваться им.
|
