Увеличить |
9
Птичья
община, в которой Тэсс должна была играть роль надзирательницы, поставщика,
няньки, врача и любящего друга, обитала в старом, крытом соломой домике, на
обнесенной оградой утоптанной песчаной площадке, где когда-то был сад. Домик
зарос плющом, и дымовая труба, увитая его густыми плетями, казалась разрушенной
башней. Нижний этаж: целиком был отдан птицам, которые с видом собственников
разгуливали по комнатам, словно дом был построен ими, а не какими-то
арендаторами, ныне покоящимися на кладбище. Потомки этих прежних владельцев
почувствовали себя глубоко оскорбленными, когда дом, который они любили,
который стоил таких денег их предкам, в котором жило несколько поколений их
семьи задолго до того, как здесь появились д'Эрбервилли, – когда этот дом
миссис Сток-д'Эрбервилль, едва утвердившись в правах собственности, равнодушно
превратила в курятник. «В дедовские времена дом был достаточно хорош и для
людей», – говорили они.
В
комнатах, где когда-то пищали десятки младенцев, слышалось теперь постукивание
вылупливающихся из яиц цыплят. Клетки с курами помещались там, где некогда
стояли стулья степенных земледельцев. Камин, в котором прежде пылал огонь, был
заполнен перевернутыми ульями – в них неслись куры; а перед домом, где
поколения прежних владельцев заботливо вскапывали участок лопатой, земля была
отчаянно изрыта петухами.
Домик и
участок окружала высокая ограда, и попасть туда можно было только через калитку.
На
следующее утро Тэсс в течение часа занималась изменениями и улучшениями этого хозяйства,
руководствуясь своим опытом – она ведь была дочерью
куровода-профессионала, – как вдруг калитка распахнулась, и во двор вошла
служанка в белом чепце и переднике. Явилась она из господского дома.
– Миссис
д'Эрбервилль хочет, чтобы к ней, как всегда, принесли кур, – сказала она,
но видя, что Тэсс не совсем поняла ее, пояснила: – Хозяйка у нас старая и
совсем слепая.
– Слепая! –
повторила Тэсс.
Не успев
осознать, какие опасения вселила в нее эта новость, Тэсс, по указанию служанки,
взяла на руки двух самых красивых птиц гамбургской породы и последовала за
девушкой, тоже захватившей двух птиц, в господский дом, фасад которого, хотя
красивый и внушительный, свидетельствовал о том, что кто-то из его обитателей
питает любовь к домашней птице: тут всюду летали перья, а на траве стояли
клетки.
В
гостиной нижнего этажа в глубоком кресле, повернувшись спиной к свету, сидела
владелица и хозяйка усадьбы – седая женщина лет шестидесяти, не больше. У нее
было подвижное лицо человека, которому зрение изменяло постепенно и который
пытался его сохранить, – ведь у людей, давно ослепших или слепых от
рождения, лицо бывает застывшее. Тэсс приблизилась к ней, не выпуская свою пернатую
ношу, – птицы сидели на обеих ее руках.
– А,
вы та молодая женщина, которая будет смотреть за моими курочками? –
сказала миссис д'Эрбервилль, услышав незнакомые шаги. – Надеюсь, вы будете
ласковы с ними. Мой управляющий говорит, что на вас можно положиться. Ну, где
же они? А, это Гордец! Но сегодня он, кажется, не так весел, как всегда? Должно
быть, испугался, попав в чужие руки. И Фина тоже… да, они немножко испуганы.
Правда, мои миленькие? Но они скоро к вам привыкнут.
В то
время как старуха говорила, Тэсс и служанка, повинуясь ее жестам, посадили птиц
к ней на колени, и она оглаживала их с головы до хвоста, ощупывая клювы,
гребешки, воротнички у петухов, крылья их и лапы. Прикасаясь к ним, она тотчас
же их узнавала и немедленно обнаруживала каждое сломанное или запачканное
перышко. Она щупала им зоб и догадывалась, что они ели и не слишком ли мало или
много; на лице ее живо отражались все ее впечатления.
Птицы,
принесенные девушками, были затем водворены обратно на птичий двор, их сменили
новые, и процедура осмотра продолжалась до тех пор, пока старухе не были
предъявлены все любимые петухи и куры – гамбурги, бантамы, кохинхины, брамы,
доркинги и другие породы, бывшие тогда в моде, – и когда птицу сажали к
ней на колени, старуха, опознавая ее, редко ошибалась.
Тэсс это
напомнило конфирмацию: миссис д'Эрбервилль была епископом, куры – конфирмующейся
молодежью, а она сама и служанка – священником и викарием прихода, провожающими
свою паству в церковь. По окончании церемонии миссис д'Эрбервилль, морща лицо и
пожевывая губами, вдруг спросила Тэсс:
– Вы
умеете свистеть?
– Свистеть,
сударыня?
– Да,
насвистывать мелодии.
Тэсс,
как и большинство деревенских девушек, умела свистеть, но считала, что этим
искусством не хвастаются в приличном обществе. Однако она вежливо ответила, что
свистеть умеет.
– В
таком случае вам придется заниматься этим каждый день. У меня служил мальчик,
который очень хорошо свистел, но он ушел. Вы будете свистеть моим снегирям;
видеть их я не могу, но мне приятно их слушать, а так они учатся петь. Покажите
ей, где находятся клетки, Элизабет. Вы должны начать завтра, а то они забудут
все, чему выучились. Вот уже несколько дней, как с ними никто не занимался.
– Мистер
д'Эрбервилль свистел им сегодня утром, сударыня, – сказала Элизабет.
– Он?
Вот еще!
Лицо
старой дамы брезгливо сморщилось, и больше она не сказала ни слова.
Так
закончилось свидание Тэсс с той, которую она считала своей родственницей, и
куры были отнесены в птичник. Обращение миссис д'Эрбервилль не слишком удивило
девушку – увидав, как велика усадьба, она и не ждала другого приема. Однако она
и понятия не имела о том, что старая дама ничего не слышала об их так
называемом родстве. Она решила, что слепая женщина и ее сын отнюдь не связаны
крепкими узами любви. Но и в этом она также ошиблась. Миссис д'Эрбервилль была
не единственной матерью, которой суждено питать к своему отпрыску любовь, окрашенную
обидой и горечью.
Несмотря
на неприятные впечатления первого дня, утром, когда засияло солнце, Тэсс почувствовала
себя обосновавшейся здесь и порадовалась свободе и новизне своего положения. Ей
не терпелось испробовать свои силы в искусстве, которое столь неожиданно от нее
потребовалось, – ведь это решало, останется ли место за ней. И вот, едва
Тэсс осталась одна в саду, обнесенном стеной, она уселась на клетку для кур и
старательно выпятила губы, намереваясь заняться давно заброшенным искусством. С
грустью она обнаружила, что совсем разучилась свистеть: выдувая воздух, она
издавала только глухие замогильные звуки, и у нее не получалось ни одной чистой
ноты.
Тщетно
продолжала она дуть, испуская иногда досадливые восклицания и удивляясь, куда
исчезла способность, которая казалась прирожденной, как вдруг заметила какое-то
движение в плюще, обвивавшем ограду так же густо, как и коттедж. Взглянув в ту
сторону, она увидела, что кто-то спрыгнул со стены на землю. Это был Алек
д'Эрбервилль, которого она не видела со вчерашнего дня, когда он привел ее к
дому садовника, где ей было отведено помещение.
– Клянусь
честью, – воскликнул он, – не было еще ни в природе, ни в искусстве
ничего прекраснее вас, кузина Тэсс! (Слово «кузина» звучало слегка иронически.)
Я следил за вами из-за ограды. Вы, словно статуя Нетерпения, восседаете на
пьедестале, складываете свои прелестные розовые губки, будто собираясь
свистеть, дуете, дуете, ругаетесь про себя – и не можете извлечь ни одной ноты,
и злитесь, потому что это вам не удается.
– Я
не злюсь, и я не ругалась.
– А!
Я понимаю, почему вы это делаете! Снегири! Моя матушка хочет, чтобы вы продолжили
их музыкальное образование! Как это эгоистично с ее стороны. Словно ухаживать
за этими проклятыми петухами и курами – легкая работа! Будь я на вашем месте, я
бы наотрез отказался.
– Но
она особенно на этом настаивает и хочет, чтобы я приготовилась к завтрашнему
утру.
– Вот
как? Ну, в таком случае я дам вам один-два урока.
– Ах,
нет, не надо! – сказала Тэсс, отступая к двери.
– Не
бойтесь! Я не намерен вас трогать. Смотрите, я буду стоять по эту сторону
проволочной сетки, а вы можете остаться по другую; тогда вы будете себя
чувствовать в полной безопасности. Ну, глядите: вы слишком выпячиваете губы,
надо вот как.
Он
показал, как нужно складывать губы, и начал насвистывать песенку «Прочь уста –
весенний цвет!». Но Тэсс не поняла намека.
– Попытайтесь-ка
теперь, – сказал д'Эрбервилль.
Она
пробовала сохранить невозмутимый вид, лицо ее было сурово, как у статуи; но он
настаивал, и наконец, чтобы отделаться от него, она, следуя его указаниям,
вытянула губы трубочкой, но ей не удалось извлечь чистую ноту, и она смущенно
рассмеялась, а потом покраснела от досады на себя за то, что рассмеялась.
Он
подбадривал ее:
– Попробуйте
еще раз.
Теперь
Тэсс была серьезна, совсем серьезна и сделала еще одну попытку, – и
наконец неожиданно ухитрилась издать чистый, приятный звук. Радость, вызванная
удачей, была слишком велика – глаза Тэсс широко раскрылись, и она невольно
улыбнулась ему.
– Вот
так! Теперь, когда я дал вам толчок, дело пойдет на лад. Я сказал, что не
подойду к вам, и, хотя ни одному смертному не выпадал на долю такой соблазн, я сдержу
слово. А скажите, Тэсс, моя мать показалась вам странной?
– Я
еще мало ее знаю, сэр.
– Ну
и как ей не показаться странной, если она заставляет вас свистеть для своих
снегирей. Я пока у нее в немилости, но вы завоюете ее благосклонность, если
будете хорошо обращаться с птицами. До свидания. Если встретятся какие-нибудь
затруднения и вам понадобится помощь, не ходите к управляющему, идите прямо ко
мне.
Вот так
Тэсс Дарбейфилд приступила к своей работе. Все последующие дни были, в сущности,
повторением первого. Привычка быть в обществе Алека д'Эрбервилля, которую этот
молодой человек старательно в ней развивал, заводя веселый разговор и шутливо
называя ее своей кузиной, когда они оставались вдвоем, – привычка эта
почти избавила ее от прежней застенчивости, не вселив, однако, того чувства,
какое может породить застенчивость иную и более нежную. Но податливее сделало
ее не одно только общение с ним, а неизбежная зависимость от его матери и –
вследствие относительной ее беспомощности – от него.
Вскоре
она убедилась, что насвистывание мелодий снегирям в комнате миссис д'Эрбервилль
было не таким уж трудным делом, когда она овладела этим искусством, так как у
своей матери она переняла много песенок, подходивших для этих певцов.
Насвистывать по утрам у клеток оказалось гораздо приятнее, чем упражняться в
саду. Не стесненная присутствием молодого человека, она вытягивала губы,
приближала их к прутьям клеток и рассыпала мелодичные трели для своих
внимательных слушателей.
Миссис
д'Эрбервилль спала на широкой кровати с шелковым пологом, а снегири помещались
в той же комнате, где иногда порхали там на свободе, оставляя белые пятнышки на
мебели и драпировке. Однажды, когда Тэсс стояла у окна, уставленного клетками,
давая обычный урок, ей послышался шорох, доносившийся из-за кровати. Старой
дамы в комнате не было, и оглянувшись, девушка заметила, что из-под бахромы
занавесей высунулись носки башмаков. После этого она хотя и продолжала
свистеть, но так нестройно, что слушатель, если таковой имелся, понял, что она
подозревает о его присутствии. С тех пор она каждое утро заглядывала за
занавеси, но никого там не находила. По-видимому, Алек д'Эрбервилль решил
больше не пугать ее и не устраивать засад.
|