Томас Харди «Тэсс из рода д’Эрбервиллей»

34

Несколько миль они ехали долиной, по ровной дороге, до Уэллбриджа, затем повернули от деревни влево, к большому елизаветинскому мосту. Тотчас же за мостом находился дом, где они наняли помещение, – дом, внешний вид которого хорошо знают все, кто бывал в долине Фрум; когда-то он был частью великолепного господского дома и принадлежал одному из д'Эрбервиллей, а затем, уже полуразрушенный, был превращен в ферму.

– Добро пожаловать в один из твоих родовых замков! – сказал Клэр, высаживая ее из экипажа. Но он раскаялся в своей шутке: она слишком походила на иронию.

Они наняли только две комнаты, но, войдя в дом, узнали, что фермер, решив воспользоваться их приездом, чтобы нанести новогодний визит своим друзьям, поручил прислуживать им женщине из соседнего коттеджа. Ферма находилась в их полном распоряжении, и это их очень обрадовало – словно они приехали в свой собственный, нераздельно им принадлежащий дом.

Но потом Клэр заметил, что ветхое древнее жилище угнетающе действует на его жену. Когда отъехал экипаж, они пошли наверх мыть руки, а поденщица показывала им дорогу. На площадке лестницы Тэсс остановилась и вздрогнула.

– Что с тобой? – спросил он.

– Какие страшные женщины! – отозвалась она с улыбкой. – Как они меня испугали!

Он поднял голову и увидел на панелях, вделанных в каменную стену, два портрета в человеческий рост. Как известно всем посетителям старинного дома, на портретах, написанных около двух веков тому назад, изображены женщины средних лет, и лица их, раз увидев, нельзя забыть. Заостренные черты одной, узкие глаза и усмешка, свидетельствующая о бесчеловечности и вероломстве, даже во сне преследуют человека, так же как крючковатый нос другой, длинные зубы и дерзкий взгляд, высокомерный и жестокий.

– Чьи это портреты? – спросил Клэр поденщицу.

– Старики говорят, что это дамы из рода д'Эрбервиллей, владельцев этого бывшего поместья, – ответила она. – Их нельзя снять, потому что они вделаны в стену.

Портреты произвели тяжелое впечатление на Тэсс, и это было тем более неприятно, что ее прекрасное лицо чем-то походило на эти резко очерченные лица. Однако Клэр не сказал ни слова и только пожалел, что выбрал для медового месяца этот дом. Он вошел в комнату. К приезду их, видимо, готовились наспех, и им пришлось мыть руки в одном тазу. Клэр, опустив руки в воду, коснулся ее рук.

– Где мои пальцы; а где твои? – спросил он, поднимая на нее глаза. – Они совсем перепутались.

– Они все твои, – нежно ответила она, стараясь развеселиться.

Сегодня ее задумчивость не огорчала его, в такой день только ветреница не была бы задумчивой, но Тэсс понимала, что сосредоточенность ее переходит все границы, и боролась с ней.

В этот последний день старого года солнце так низко стояло над горизонтом, что лучи его, врываясь в маленькое оконце, протянулись, как золотой жезл, по полу и легли на платье Тэсс красочным пятном. Они вошли в старинную гостиную и впервые стали пить чай наедине. Им нравилось ребячиться, вернее, это нравилось Клэру; его забавляло класть свои бутерброды на ее тарелку и смахивать губами крошки с ее губ. Правда, его немного удивляло, что эти шалости забавляют ее меньше, чем его.

Молча всматривался он в ее лицо и наконец подумал, словно найдя правильное толкование темного места в книге: «Она моя – дорогая, дорогая Тэсс. По-настоящему ли я понимаю, насколько эта маленькая женщина зависит от моей судьбы, моей верности или моего бездушия? Вряд ли. Пожалуй, будь я женщиной, я мог бы это понять. Какой жребий выпадет мне, тот выпадет и ей. Кем буду я, тем должна стать и она. Что недоступно мне, то недоступно ей. И неужели я когда-нибудь пренебрегу ею, обижу ее или просто буду к ней невнимателен? Избави меня бог от такого преступления».

Они продолжали-сидеть за чайным столом, ожидая своих вещей, которые фермер обещал прислать засветло. Но сумерки надвигались, вещей все еще не было, а они приехали безо всякого багажа. После заката солнца спокойствие зимнего вечера было нарушено. Погода изменилась; за дверью послышался шум, напоминающий шелест жесткого шелка; сухие листья, с осени покоившиеся на земле, сердито зашуршали и, словно неохотно пробуждаясь к жизни, закружились в вихре и застучали в ставни. Вскоре пошел дождь.

– А петух знал, что погода изменится, – сказал Клэр.

Прислуживавшая им женщина ушла на ночь домой, но предварительно поставила на стол свечи, и теперь они их зажгли. Огненные язычки тянулись к камину.

– В этих старых домах всегда страшный сквозняк, – продолжал Энджел, глядя на пламя свечей и стекавшее по ним сало. – Но где же наш багаж? У нас даже щетки и гребенки с собой нет.

– Не знаю, – рассеянно отозвалась она.

– Тэсс, сегодня ты совсем не весела, сама на себя непохожа. Эти старые ведьмы на стене тебя расстроили. Жаль, что я привез тебя сюда. Я даже начинаю сомневаться, действительно ли ты меня любишь.

Он знал, что она его любит, и сказал это несерьезно, но Тэсс была слишком взволнована и вздрогнула, как раненое животное. Хотя она старалась не расплакаться, на глазах ее все же выступили слезы.

– Я пошутил! – тотчас же раскаялся он. – Я знаю, ты расстроена, потому что до сих пор еще не привезли твоих вещей. Не понимаю, почему не едет старый Джонатэн? Ведь уже семь часов! А, вот и он!

Раздался стук в дверь, а так как некому было открыть, то пошел Клэр. Вернулся он, держа в руке маленький сверток.

– Это был не Джонатэн, – сказал он.

– Какая досада! – воскликнула Тэсс.

Сверток был привезен нарочным из Эмминстера в Тэлботейс сейчас же после отъезда новобрачных, а затем доставлен сюда, так как нарочный получил приказ отдать его им лично. Клэр поднес сверток ближе к свету. Он был меньше фута в длину, зашит в парусину, запечатан красным сургучом с печатью отца Клэра и его же почерком адресован: «Миссис Энджел Клэр».

– Это маленький свадебный подарок тебе, Тэсс, – сказал он, передавая ей сверток. – Как они внимательны!

Тэсс вдруг смутилась.

– Милый, лучше ты его вскрой, – попросила она, вертя сверток в руках. – Мне не хочется ломать эти большие печати, у них такой внушительный вид. Пожалуйста, вскрой ты!

Он распорол парусину. Внутри оказалась сафьяновая шкатулка. На крышке лежали записка и ключ. Записка, адресованная Клэру, гласила следующее.

«Дорогой сын! Быть может, ты забыл – ты был тогда еще мальчиком, – что твоя крестная мать миссис Питни, умирая, передала мне – суетная добрая женщина – часть своих драгоценностей для твоей жены (если ты когда-нибудь женишься) в знак ее любви к тебе и к той, кого ты изберешь. Я принял от нее эти бриллианты, и с тех пор они хранились у моего банкира. Хотя при данных обстоятельствах это и кажется несколько неуместным, но я, как видишь, обязан передать эти вещи той, которая отныне имеет право владеть ими до конца своей жизни, и потому немедленно их высылаю. Думаю, что, согласно воле твоей крестной матери, их, строго говоря, следует считать фамильными драгоценностями. Ее распоряжение по сему поводу прилагается».

– Что-то припоминаю, – сказал Клэр, – но я совсем об этом забыл.

Открыв шкатулку, они увидели ожерелье с подвеской, браслеты, серьги и кое-какие мелкие украшения.

Сначала Тэсс словно боялась к ним прикоснуться, но когда Клэр вынул из шкатулки убор, глаза ее на миг засверкали ярче бриллиантов.

– Они мои? – недоверчиво спросила она.

– Разумеется, – ответил он.

Он смотрел на огонь в камине, вспоминая, как его крестная мать, жена помещика, единственная богатая особа, с какой приходилось ему когда-либо иметь дело, уверовала в незаурядную его будущность, когда он был пятнадцатилетним мальчиком, и предсказала ему блестящую карьеру. А если перед ним открывалось такое будущее, то вполне естественно было сохранить эти изящные украшения для его жены и для жен его сыновей. Сейчас в блеске камней чудилась ему насмешка. «Но почему же?» – спрашивал он себя. Завещание было продиктовано тщеславием; и если одна из сторон оказалась тщеславной, то почему другой не последовать ее примеру? Его жена была д'Эрбервилль: кому же, как не ей, носить драгоценности?

Неожиданно он воскликнул:

– Тэсс, надень их, надень! – и отвернулся от камина, чтобы ей помочь.

Но, словно по волшебству, она уже их надела: ожерелье, серьги, браслеты – все, что было в шкатулке.

– Только платье не подходит, Тэсс, – сказал Клэр. – Для таких бриллиантов платье должно быть с низким вырезом.

– Обязательно? – спросила Тэсс.

– Да, – ответил он.

Он показал ей, как нужно подогнуть ворот платья, чтобы оно хоть сколько-нибудь напоминало вечерний туалет, а когда она это сделала и подвеска ожерелья блеснула на белой груди, где и полагалось ей быть, он отступил на шаг, чтобы полюбоваться эффектом.

– Боже мой! – воскликнул Клэр. – Как ты красива!

Как известно, одежда делает человека. Крестьянская девушка, на которую случайный встречный лишь мельком обратит внимание, если увидит ее в простеньком платье за повседневной работой, окажется ослепительно прекрасной, если одеть ее, как светскую женщину, и пустить в ход все уловки искусства: а красавица, блистающая на балах, будет иметь жалкий вид, если нарядить ее в крестьянскую блузу и поставить в серый денек среди гряд, засаженных репой. Клэр теперь только оценил как художник лицо и фигуру Тэсс.

– О, если бы ты появилась на балу! – сказал он. – Но, знаешь ли, дорогая, кажется, больше всего ты мне нравишься в своем крылатом чепце и ситцевом платье, – гораздо больше, чем украшенная этими драгоценностями, хотя они очень тебе к лицу.

Тэсс знала, какое производит впечатление, и раскраснелась от волнения, которое все-таки нельзя было назвать счастьем.

– Я их сниму, – сказала она, – чтобы Джонатэн меня не увидел. Ведь они не подходят мне, правда? Вероятно, нужно их продать?

– Подожди минутку, не снимай! Продать их? Никогда! Мы бы не исполнили воли покойной.

Подумав, она охотно подчинилась. Ей нужно было кое-что сказать, а эти камни, быть может, ей помогут. Она села, не снимая украшений, и снова начали они гадать, куда делся Джонатэн с их вещами. Они налили для него эля, но за это время пена осела.

Вскоре они уселись за ужин, который был накрыт на маленьком столе. Не успели они поесть, как клубы дыма ворвались из камина в комнату, словно какой-то великан на секунду прикрыл рукой дымовую трубу. Произошло это потому, что кто-то открыл входную дверь. В коридоре послышались тяжелые шаги, и Энджел вышел из комнаты.

– Я не мог достучаться, – извинился наконец-то явившийся Джонатэн Кейл. – Дождь льет, вот я и решил войти. Я привез вещи, сэр.

– Очень рад. Но вы запоздали.

– Гм… да, сэр.

Голос Джонатэна Кейла звучал глуше, чем обычно, а на лбу, морщинистом от старости, пролегли новые складки. Он продолжал:

– После отъезда вашего и вашей миссис – теперь уж ее так полагается называть – был у нас на мызе переполох, и чуть не случилось большого несчастья. Может, вы не забыли, как петух запел днем?

– Боже мой! Что же…

– Одни толковали так, другие этак, а на деле случилось, что бедная Рэтти Придл хотела утопиться.

– Как! Неужели? Но ведь она с нами попрощалась вместе с остальными.

– Да. Так вот, сэр, когда вы и ваша миссис – теперь ее так полагается называть по закону, – когда вы вдвоем уехали, Рэтти и Мэриэн надели шляпки и ушли домой; дела-то сегодня мало, канун Нового года, и если кому вздумается горевать да хныкать, так никто и не увидит. Они пошли в Лью-Эверад – там можно пропустить стаканчик, – а оттуда побрели к перекрестку «Крест в руке» и тут распрощались. Рэтти пошла заливными лугами, будто бы домой, а Мэриэн – в соседнюю деревню, где тоже есть трактир. Больше не было о Рэтти ни слуху ни духу, а потом лодочник, возвращаясь домой, приметил что-то на берегу большого пруда – это была ее шляпка и сложенная шаль. Он-то и нашел ее в пруду и вместе с одним парнем принес домой, думая, что она померла. Но она понемножку пришла в себя.

Энджел, вспомнив вдруг, что Тэсс слышит эту грустную повесть, хотел закрыть дверь из коридора в гостиную, но его жена, завернувшись в шаль, уже вышла в коридор и слушала старика, рассеянно посматривая на доставленный багаж и капли дождя, сверкавшие на нем.

– А тут еще и Мэриэн: ее нашли мертвецки пьяной в ивовых зарослях; а ведь девушка отроду не брала в рот ничего спиртного, кроме эля, хотя поесть она любила, это и по лицу ее видно. Похоже на то, что все девки взбесились.

– А Изз? – спросила Тэсс.

– Изз, как всегда, хлопочет по дому. Я-то догадываюсь, как это все случилось, но и она, бедняжка, очень приуныла, да и неудивительно. А случилось это, как стали мы укладывать в повозку ваши пожитки, сэр, и платья вашей миссис. Вот потому-то я запоздал.

– Понимаю. Ну, Джонатэн, отнесите-ка вещи наверх, выпейте кружку эля и отправляйтесь домой; да поторапливайтесь, может быть, вы там нужны.

Тэсс вернулась в гостиную и села у камина, тоскливо посматривая на огонь. Она слышала тяжелые шаги Джонатэна Кейла, поднимавшегося по лестнице с вещами, слышала, как он спустился вниз и поблагодарил Клэра за эль, который тот ему налил, и за полученную мзду. Шаги его замерли за дверью, и повозка, скрипя, отъехала.

Энджел задвинул массивный дубовый дверной засов и вошел в комнату, где Тэсс сидела у камина; подойдя к ней сзади, он сжал ей ладонями щеки. Он думал, что она весело вскочит и побежит распаковывать вещи, которые так ждала. Но она не тронулась с места, и он сел рядом с ней у камина; в ярком пламени дров растворялся свет тонких свечей, мерцавших на столе.

– Жаль, что тебе пришлось услышать эту грустную историю, – сказал он. – Но ты не печалься. Ведь Рэтти всегда была болезненно мрачной.

– И без всякой причины, – отозвалась Тэсс. – А те, у кого есть причина быть мрачной, скрывают ее и притворяются, будто все в порядке.

Это происшествие заставило ее принять решение. Они были простодушными, невинными девушками, а на долю их выпало нести бремя неразделенной любви; они заслуживали лучшей участи. Она – Тэсс – заслуживала худшей и, однако, оказалась избранной. Грешно с ее стороны брать все и ничего не платить. Она заплатит до последнего фартинга. Сегодня же она расскажет все. К этому решению пришла она, когда смотрела в огонь, а Клэр держал ее руку в своей.

Ровный свет тлеющих углей озарял боковые и заднюю стенки камина, начищенную решетку и старые медные щипцы, концы которых не сходились. Нижняя сторона каминной доски и ножки стола окрашены были тем же ярким отсветом. И тот же отблеск падал на лицо и шею Тэсс, а каждый драгоценный камень словно превратился в Альдебаран или Сириус, в созвездие белых, красных и зеленых огоньков, менявших оттенки, когда поднималась и опускалась ее грудь.

– Помнишь, сегодня утром мы обещали друг другу рассказать о своих прегрешениях? – спросил он вдруг, видя, что она сидит неподвижно. – Пожалуй, заговорили мы об этом шутя, и ты, конечно, могла шутить. Но я говорил серьезно. Я хочу исповедаться тебе, любимая.

В этом неожиданном его предложении она увидела вмешательство судьбы.

– Тебе есть в чем исповедоваться? – быстро спросила она, почувствовав и радость и облегчение.

– Ты этого не думала? Ах, ты слишком высокого мнения обо мне! Ну, слушай же… Прислонись ко мне головой… Я хочу, чтобы ты меня простила и не сердилась за то, что я не сказал тебе об этом раньше, хотя, пожалуй, должен был сказать.

Как странно! Он словно был ее двойником. Она молчала, и Клэр продолжал:

– Я не говорил об этом, потому что боялся рисковать, боялся потерять тебя, дорогая, мое сокровище, мой диплом в жизни, как я тебя называю. Брат получил диплом в колледже, а я – на мызе Тэлботейс. Вот я и не рискнул. Я думал покаяться тебе месяц назад, когда ты согласилась быть моей, и не мог – боялся, что это тебя оттолкнет от меня. Я медлил; потом решил рассказать вчера, когда ты еще могла от меня уйти… И не рассказал. Не рассказал и сегодня утром, когда ты предложила там, на лестнице, покаяться в наших грехах, – вот какой я грешник! Но теперь я должен это сделать, когда ты сидишь здесь, такая серьезная. Не знаю, простишь ли ты меня?

– О да! Я уверена, что…

– Ну, буду надеяться. Но подожди минутку. Ты ничего не знаешь. Нужно начать сначала. Хотя бедный мой отец, по-видимому, опасается, что мои убеждения навеки меня погубили, но я всегда был поборником нравственности, Тэсс, не меньше, чем ты. Прежде я хотел стать духовным пастырем людей, и для меня было большим горем, когда оказалось, что мои убеждения не позволяют мне сделаться священником. Я преклонялся перед чистотой, хотя не мог притязать на нее, и ненавидел безнравственность, как ненавижу ее теперь. Что бы там ни думать о вдохновении свыше, но каждый должен подписаться под этими словами Павла: «Будь образцом в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте». Это единственная опора для нас, бедных смертных. «Integer vitae»^[5], – говорит римский поэт, несколько неожиданный соратник святого Павла:

Человек праведной жизни, чуждый слабостям,

Не нуждается ни в копье, ни в луке мавров.

Да, некое место вымощено благими намерениями! Все это я глубоко чувствовал; и ты поймешь, как горько я раскаивался, когда, намечая благие пути для других людей, я сам пал.

И он рассказал ей о том периоде своей жизни, когда, терзаемый сомнениями и неразрешенными вопросами, он метался, словно пробка, швыряемая волнами, и, поехав в Лондон, провел двое разгульных суток в обществе чуждой ему женщины.

– К счастью, я скоро опомнился и осознал свое безумие, – продолжал он. – Я не в состоянии был говорить с ней и уехал домой. Больше я никогда не совершал подобных поступков. Но я хотел быть до конца откровенным и честным с тобой, потому-то я и не мог не рассказать тебе об этом. Прощаешь ли ты меня?

В ответ она крепко сжала ему руку.

– Больше мы никогда не будем возвращаться к этому разговору – слишком мучительно было начинать его сегодня. Поговорим о чем-нибудь более веселом.

– О Энджел, я почти рада… потому что теперь ты можешь простить меня! Я еще не исповедалась. Мне тоже есть в чем покаяться… помнишь, я тебе говорила?

– А, совершенно верно! Ну-с, начинай, маленькая грешница.

– Ты улыбаешься, но, быть может, это так же серьезно, как и твоя исповедь, если только не хуже.

– Хуже, пожалуй, не может быть, дорогая.

– Конечно, не может! – радостная, окрыленная надеждой, она вскочила и воскликнула: – Да, моя исповедь не может быть хуже твоей потому, что она такая же! Сейчас я тебе все расскажу.

Она снова села.

Руки их по-прежнему были сплетены. Зола под решеткой камина, освещенная сверху огнем, напоминала песок знойной пустыни. Человеку с воображением мог почудиться алый сумрак дня Страшного суда в этих багровых отблесках, которые ложились на его лоб и руку, играли в прядях ее волос, окрашивали неясную кожу. Гигантская ее тень легла на стену и потолок. Тэсс наклонилась вперед, и бриллианты на ее шее сверкали, злобно подмигивая, словно глаза жабы. Она прижалась лбом к его виску и начала рассказ о своем знакомстве с Алеком д'Эрбервиллем и о последствиях этого знакомства; шепотом, но твердо выговаривала она слова, и глаза ее были опущены.