Томас Харди «Тэсс из рода д’Эрбервиллей»

36

Клэр проснулся на рассвете; серый рассвет крался, как человек, замешанный в преступлении. Клэр увидел камин с холодной золой, стол, накрытый к ужину, и две рюмки с вином, – вино уже не искрилось и подернулось пленкой; увидел стул Тэсс, не занятый теперь, свой стул и другую мебель, которая, казалось, в чем-то оправдывалась и задавала невыносимый вопрос: что же теперь делать? Сверху не доносилось ни звука, но через несколько минут раздался стук в наружную дверь. Он вспомнил, что должна прийти жена крестьянина, жившего по соседству, которая нанялась им прислуживать.

Присутствие постороннего человека в доме было бы теперь крайне неуместно, и Клэр, уже одетый, открыл окно и сказал ей, что сегодня утром они обойдутся без ее помощи. Она принесла кувшин с молоком, и он попросил поставить его у двери. Когда матрона удалилась, он отыскал в сарае дрова и быстро развел огонь. В кладовой нашлись яйца, масло, хлеб, и Клэр приготовил завтрак, – жизнь на мызе научила его хозяйничать. Дрова пылали в камине, и дым вырывался из трубы, словно увенчанная лотосом колонна; местные жители, проходя мимо, видели дым, думали о новобрачных и завидовали их счастью.

Энджел еще раз оглядел комнату, подошел к лестнице и обычным своим тоном сказал:

– Завтрак готов.

Открыв входную дверь, он вышел на свежий утренний воздух. Когда через несколько минут он вернулся, Тэсс уже спустилась в гостиную и машинально переставляла посуду. Она была совсем одета и, должно быть, оделась раньше, чем он ее окликнул, так как с тех пор прошло минуты две-три. Волосы она закрутила большим узлом на затылке и надела одно из новых платьев – бледно-голубое шерстяное, с белой оборкой у ворота. Казалось, лицо и руки ее застыли, – вероятно, она долго просидела одетая в холодной спальне. Подчеркнуто вежливый тон Клэра, когда он ее окликнул, пробудил в ней на секунду проблеск надежды, но достаточно ей было взглянуть на него, чтобы надежда угасла.

От пламенного чувства влюбленных осталась только зола. Острая боль вчерашнего вечера уступила место тяжелой апатии; казалось, ничто не могло снова вернуть им способность чувствовать.

Он заговорил с ней спокойно, и она отвечала так же сдержанно. Наконец она подошла к нему и начала пристально всматриваться в его резко очерченное лицо, словно забыв, что ее собственное лицо может служить объектом наблюдения.

– Энджел! – сказала она и умолкла, слегка прикоснувшись к нему пальцами, как будто едва могла поверить, что здесь перед ней находится человек, который был когда-то ее возлюбленным. Глаза ее не потускнели, бледные щеки еще не осунулись, хотя высыхающие слезы оставили на них блестящие полоски, а губы, обычно ярко-алые, были почти так же бледны, как и щеки. Жизнь еще пульсировала в ней, придавленной горем, но пульс стал таким прерывистым, что малейшее напряжение могло вызвать настоящую болезнь, – и тогда потускнеют ее глаза и губы станут тонкими.

Она казалась безупречно чистой – прихотливая обманщица-природа наложила такую печать девственности на лицо Тэсс, что он смотрел на нее ошеломленный.

– Тэсс! Скажи, что это неправда! Конечно, неправда!

– Это правда.

– Каждое слово?

– Каждое слово.

Он смотрел на нее с мольбой, словно хотел услышать заведомую ложь и с помощью софистики превратить ее в нерушимую правду. Однако она повторила:

– Это правда.

– Он жив? – спросил Энджел.

– Ребенок умер.

– А этот человек?

– Жив.

Еще раз отчаяние исказило лицо Клэра.

– Он в Англии?

– Да.

Он сделал несколько шагов бесцельно, сам того не замечая.

– Вот каково мое положение, – сказал он отрывисто. – Я думал – и так думал бы всякий на моем месте, – что, отказываясь от честолюбивых стремлений иметь жену, занимающую положение в обществе, богатую, знающую свет, я найду в крестьянке невинность так же непременно, как и румяные щеки… Однако я не хочу упрекать тебя и не буду.

Ему не нужно было продолжать: Тэсс слишком хорошо понимала его состояние. Это и было особенно горько: она знала, что он лишился всего.

– Энджел… я бы не довела дела до свадьбы, если бы не знала, что в конце концов у тебя остается выход; хотя я надеялась, что ты никогда…

Голос ее сорвался.

– Выход?

– Да, способ от меня избавиться. Ты можешь от меня избавиться.

– Как?

– Развестись со мной.

– О господи, можно ли быть такой наивной! Как я могу развестись с тобой?

– А разве нельзя… теперь, когда я призналась? Я думала, что моя исповедь даст тебе на это право.

– О Тэсс, ты… ты так по-детски простодушна… невежественна… не знаю, как тебя назвать! Ты ничего не смыслишь в законах, ничего!

– Как, разве ты не можешь?

– Конечно, не могу.

Ее грустное лицо исказилось от стыда.

– А я думала, что… – прошептала она. – О, теперь я понимаю, какой дурной считаешь ты меня! Но клянусь тебе, поверь мне, я всегда думала, что ты можешь со мной развестись! Я надеялась, что ты этого не сделаешь… но никогда я не сомневалась, что ты можешь от меня избавиться, если захочешь и если… совсем… совсем меня не любишь!

– Ты ошиблась, – холодно сказал он.

– Так, значит, я должна была это сделать прошлой ночью. Но у меня не хватило смелости.

– На что не хватило смелости?

Она не отвечала, и он взял ее за руку.

– Что ты задумала сделать?

– Покончить с собой.

– Когда?

Она съежилась от его инквизиторского тона.

– Прошлой ночью.

– Где?

– Под твоей омелой.

– О боже!.. Как? – спросил он сурово.

– Я скажу, только не сердись на меня, – ответила она, дрожа. – Я взяла веревку от своего сундука… но не могла… сделать самое последнее! Я боялась, что это опозорит твое имя.

Это неожиданное признание, насильно у нее вырванное, потрясло его. Но он по-прежнему держал ее за руку и смотрел ей в лицо; потом, опустив глаза, сказал нетвердым голосом:

– Слушай внимательно: о таких ужасных вещах ты не смеешь думать! Как ты могла! Ты должна обещать мне, как своему мужу, никогда не повторять этой попытки!

– Я готова обещать. Я поняла, что это грешно.

– Грешно! У меня нет слов выразить, как это недостойно тебя!

– Но, право же, Энджел, – начала она, глядя на него широко раскрытыми глазами, – я хотела это сделать только ради тебя – освободить тебя и избавить от скандала при разводе… Я ведь думала, что ты можешь получить развод. У меня и в мыслях не было сделать это ради себя. И в конце концов я недостойна того, чтобы лишить себя жизни. Это ты, мой муж, которого я погубила, должен был бы нанести мне удар! Мне кажется, я еще сильнее полюбила бы тебя, если это только возможно, когда бы ты заставил себя это сделать, раз у тебя нет другого выхода. Я чувствую себя такой ничтожной. Я так тебе мешаю!

– Перестань!

– Но раз ты говоришь «нет», я больше не стану пытаться. Я хочу только того, чего хочешь ты!

Он знал, что это правда. После пережитой ночи воля ее равнялась нулю, и можно было не опасаться каких бы то ни было опрометчивых поступков.

Снова Тэсс более или менее успешно постаралась отвлечься, расставляя посуду для завтрака. Оба уселись по одну сторону стола, чтобы не встречаться друг с другом взглядом. Сначала каждый чувствовал себя неловко, прислушиваясь, как ест и пьет другой, но этого нельзя было избежать; а кроме того, оба ели очень мало. После завтрака он встал и, сказав ей, в котором часу ждать его к обеду, отправился к мельнику, машинально приводя в исполнение свой план – изучить мукомольное дело, ради чего он, собственно, и выбрал именно этот дом для их медового месяца.

После его ухода Тэсс подошла к окну и вскоре увидела, как он поднялся на большой каменный мост, за которым находилась мельница. Пройдя по мосту, он пересек железнодорожные пути и скрылся из виду. Тогда, подавив вздох, она отвернулась от окна и начала убирать со стола и приводить комнату в порядок.

Явилась поденщица. Сначала Тэсс с трудом выносила ее присутствие, но потом почувствовала облегчение. В половине первого она оставила свою помощницу в кухне и, вернувшись в гостиную, стала ждать, когда появится за мостом фигура Энджела.

Было около часа, когда она его увидела, – и покраснела, хотя он находился на расстоянии четверти мили. Она побежала в кухню, чтобы успеть подать обед сразу, как он войдет в дом. Сначала он прошел в ту комнату, где накануне они вместе мыли руки, а когда он входил в гостиную, крышки, словно по сигналу, были сняты с блюд.

– Какая точность! – сказал он.

– Да, я видела, как ты шел по мосту, – ответила она.

Обед прошел в пустых разговорах о том, что делал он утром на мельнице, о способах просеивания муки и устаревших машинах. Клэр опасался, что не получит никакого представления о новых усовершенствованных методах, так как некоторые машины, казалось, были в употреблении еще в те дни, когда мельница молола зерно для монахов аббатства, ныне превратившегося в развалины. Через час он снова ушел, вернулся в сумерках и весь вечер разбирал свои бумаги. Она боялась ему помешать и, когда ушла старуха поденщица, отправилась в кухню и больше часа наводила там порядок.

Наконец в дверях показался Клэр.

– Ты не должна так работать, – сказал он. – Ты не служанка, ты моя жена.

Она подняла глаза, и лицо ее слегка просветлело.

– Значит, я могу считать себя твоей женой? – прошептала она с жалобной улыбкой. – Ты хочешь сказать называться так! Да, большего мне не нужно.

– Можешь ли ты считать себя моей женой? Но ты моя жена. Что ты имеешь в виду?

– Не знаю, – поспешно ответила она; в ее голосе слышались слезы. – Я думала… Я имела в виду, что не заслуживаю уважения. И я тебе давно говорила, что, по-моему, я не заслуживаю уважения и поэтому не хочу выходить за тебя… а ты настаивал.

Она разрыдалась и повернулась к нему спиной. Это растрогало бы всякого, но только не Энджела Клэра. Он был человек мягкий и отзывчивый; но где-то в глубине его души таился мощный пласт суровой логики, подобный горной породе, пролегающей в мягкой глине и преграждающей путь всему, что пытается ее рассечь. Эта логика преградила ему дорогу к церкви, она же преградила дорогу к Тэсс. Вдобавок любовь его была не столько пламенной, сколько лучезарной: переставая верить женщине, он отходил от нее. Этим он резко отличался от тех впечатлительных людей, которые продолжают любить чувственной любовью ту, кого презирают рассудком. Он ждал, пока не стихли ее рыдания.

– Хотел бы я, чтобы добрая половина женщин в Англии заслуживала такого уважения, как ты, – сказал он с горьким озлоблением против всего женского пола. – Речь идет не о том, заслуживаешь ли ты уважения, а о принципах.

Он долго еще говорил в том же духе, захваченный волной отвращения, которое упорно калечит прямодушных людей, когда они убеждаются, что были введены в заблуждение обманчивой внешностью. Правда, где-то в глубине нарастала и другая волна – волна сочувствия, которую могла бы использовать опытная женщина. Но Тэсс об этом не думала, она все принимала как должное и почти не раскрывала рта. В непоколебимой ее преданности было что-то почти жалкое; вспыльчивая от природы, она терпеливо выслушивала все, что бы он ни говорил; она не думала о себе, не раздражалась; обращение его с ней не вызывало с ее стороны осуждения. Она словно олицетворяла апостольское милосердие, возродившееся в современном эгоистическом мире.

Этот вечер, ночь и следующее утро прошли так же, как и предыдущие. Раз, один только раз осмелилась она, когда-то свободная и независимая Тэсс, сделать шаг к сближению. Это случилось, когда он в третий раз собирался идти после обеда на мельницу. Встав из-за стола, он сказал: «До свидания», а она ответила теми же словами и в то же время потянулась к нему за поцелуем. Он не поцеловал ее и только, быстро отвернувшись, сказал:

– Я вернусь домой вовремя.

Тэсс съежилась, словно ее ударили. Часто пытался он против ее воли поцеловать эти губы, часто говаривал шутливо, что рот ее и дыхание напоминают вкус масла, яиц, молока и меда, которыми она питалась, говорил, что губы ее утоляют его голод, – много еще таких же глупостей. Но теперь ему не нужны были ее губы.

Он заметил, как она вздрогнула, и сказал ласково:

– Пойми, я должен подумать о том, как быть дальше. Необходимо пожить некоторое время вместе во избежание неприятного для тебя скандала, который не заставил бы себя ждать, если бы мы разъехались немедленно. Но ты должна понять, что это делается только ради приличия.

– Понимаю, – рассеянно отозвалась она.

Он ушел на мельницу, но на полпути остановился и пожалел на секунду о том, что не ответил ей ласковее и не поцеловал ее хоть раз.

Так прошел в тоске еще день и еще день. Живя в одном доме, они были дальше друг от друга, чем до брака. Она ясно видела, что энергия его, как он выразился, парализована и он пытается придумать дальнейший план действий. Она была поражена, когда убедилась в непреклонности этого человека, казавшегося таким мягким. Его упорство переходило в жестокость. Больше она не надеялась на прощение. Не раз она подумывала о том, чтобы уйти от него, когда он покидал дом, но боялась, что ее уход не принесет ему пользы и поставит в еще более неприятное и унизительное положение, если об этом узнают.

Клэр на самом деле непрерывно размышлял. Мысли преследовали его, он заболел от них, они иссушили его, выжгли из его души всю его прежнюю гибкость и мягкость. Он бродил, бормоча вслух: «Что делать? Что делать?» И случайно она его подслушала; это побудило ее затронуть вопрос о будущем, которого они избегали касаться.

– Должно быть… ты недолго будешь жить со мной, Энджел? – спросила она.

Уголки ее рта были опущены; ясно было, что с помощью лишь очень больших усилий удавалось ей сохранять это сдержанное спокойствие.

– Я не могу жить с тобой, – сказал он, – не презирая самого себя и – что, пожалуй, еще хуже – не презирая тебя. Конечно, я говорю о совместной жизни в обычном смысле этого слова. Сейчас, каковы бы ни были мои чувства, я тебя не презираю. И разреши мне говорить откровенно, иначе ты не поймешь всей трудности моего положения. Как можем мы жить вместе, пока жив этот человек?.. В сущности, он твой муж, а, не я. Если бы он умер, все могло быть иначе… Но трудность не только в этом: она обусловлена соображениями, касающимися будущности других людей – не нас. Пройдут годы, у нас будут дети, а эта прошлая история обнаружится, – рано или поздно о ней узнают, нет такого уголка на земле, куда никто не заглядывает и откуда никто не уезжает. Подумай о несчастных детях, нашей плоти и крови, несущих на себе это пятно и с каждым годом все острее ощущающих свой позор. Каково будет для них пробуждение? Какая будущность? Можешь ли ты сказать мне по чести: «Останься», если представишь себе такую возможность? Не лучше ли претерпеть наше несчастье, чем стремиться к новым бедам?

Веки ее, отяжелевшие от скорби, были по-прежнему опущены.

– Я не могу сказать: «Останься», – ответила она. – Не могу. Так далеко вперед я не заглядывала.

Нужно признать, что Тэсс, несмотря ни на что, чисто по-женски надеялась в глубине души, что семейная жизнь под одним кровом в конце концов сломит его холодность, даже вопреки его решению. Наивная в обычном смысле этого слова, она тем не менее была настоящей женщиной и была бы лишена женского инстинкта, если бы чутьем не знала, какая сила заключается в такой совместной жизни. Она понимала, что ничто ей не поможет, если она в этом потерпит неудачу. Она твердила себе, что дурно так надеяться – это было уже похоже на план, на хитрость, но она не могла расстаться с этой последней надеждой. Теперь он объяснил ей создавшееся положение с новой для нее точки зрения. Действительно, она никогда не заглядывала так далеко, и отчетливо нарисованная им картина того, как собственные дети будут ее презирать, явилась неотразимым доводом, убившим последнюю надежду в ее глубоко честном сердце. По собственному опыту она уже знала, что бывают такие обстоятельства, когда благополучной жизни лучше предпочесть отказ от какой бы то ни было жизни вообще. Подобно всем просветленным страданиями, она могла в словах Сюлли-Прюдома: «Ты будешь рожден» – услышать приговор своим потомкам.

Но такова лисья хитрость госпожи Природы: до этих пор Тэсс, ослепленная своей любовью к Клэру, не думала о возможных последствиях этой любви, не думала, как отразится на других то, в чем видела она свое – и только свое – несчастье.

Поэтому такой довод показался ей неопровержимым. Но человек слишком нервный склонен оспаривать свои же собственные мнения, и у Клэра возникло возражение, которого он сам почти испугался. Основано оно было на некоторых особенностях натуры Тэсс; и она могла бы этим воспользоваться. Кроме того, она могла добавить: «На австралийском плоскогорье или в техасской прерии кому какое дело до моей беды? Кто будет упрекать меня или тебя?» Однако, подобно большинству женщин, она приняла рожденное минутой опасение как нечто неизбежное. И, быть может, была права. Чуткому сердцу женщины ведома не только ее боль, но и боль мужа; и если бы никто не обратился к нему или к его семейным с упреками, эти упреки тем не менее коснулись бы его слуха, порожденные его собственной фантазией.

Шел третий день их отчуждения. Пожалуй, кому-нибудь мог бы прийти в голову парадокс: если бы у Клэра животное начало было сильнее, он вел бы себя благороднее. Но мы так не говорим. И все же любовь Клэра действительно была слишком духовной, для повседневной жизни слишком неземной; таким натурам присутствие любимого существа нужно не так, как его отсутствие, ибо в разлуке создается идеальный образ, лишенный реальных недостатков. Тэсс убедилась, что ее присутствие не оказывает на него такого влияния, на какое она надеялась. Его метафора оправдалась: она была другой женщиной – не той, которую он желал.

– Я обдумала то, что ты сказал, – заметила она, чертя указательным пальцем по скатерти и поддерживая голову другой рукой, с обручальным кольцом, которое словно издевалось над ними. – Ты совершенно прав, прав во всем. Ты должен от меня уехать.

– Но что же ты будешь делать?

– Я могу вернуться домой.

Клэр об этом не подумал.

– В самом деле? – спросил он.

– Да. Мы должны расстаться; и уж лучше поскорее с этим покончить. Ты как-то мне сказал, что я притягиваю к себе мужчин вопреки их рассудку, и если я постоянно буду у тебя перед глазами, ты, пожалуй, изменить свое решение наперекор желанию и здравому смыслу. А потом твое раскаяние причинит мне страшную боль.

– А ты бы хотела вернуться домой? – спросил он.

– Я хочу расстаться с тобой и уехать домой.

– Значит, пусть будет так.

Она вздрогнула, не поднимая глаз. Слишком остро почувствовала она разницу между предложением и договором.

– Я боялась, что дело этим кончится, – прошептала она; лицо ее было покорно и казалось растерянным. – Я не жалуюсь, Энджел… Я… я думаю, что так будет лучше. Твои слова окончательно меня убедили. И даже если никто не стал бы меня упрекать, живи мы вместе, пожалуй, спустя много лет ты сам можешь рассердиться на меня из-за какого-нибудь пустяка и, зная о моем прошлом, бросишь мне упрек, который услышат мои дети. И то, что сейчас причиняет мне только боль, будет для меня тогда пыткой и убьет меня! Я уеду… завтра.

– И я здесь не останусь. Хотя я и не хотел заговаривать об этом первый, но считал, что будет разумнее расстаться хотя бы на время, пока я не дам себе отчета в случившемся. А потом я могу тебе написать.

Тэсс украдкой взглянула на мужа. Он был бледен, даже дрожал, но, как и раньше, ее поразила решимость этого кроткого человека, за которого она вышла замуж, воля его, подчиняющая грубые эмоции эмоциям более возвышенным, материю – идее, плоть – духу. Склонность, стремления, привычки были словно сухие листья, подхваченные буйным ветром его непреклонной воли.

Заметив ее взгляд, он пояснил свои слова:

– Я лучше думаю о людях, когда нахожусь вдали от них, – и добавил цинично: – Кто знает, быть может, когда-нибудь мы сойдемся от скуки; так бывало со многими!

В тот же день начал он укладывать свои вещи, и она, поднявшись к себе, последовала его примеру. Оба думали об одном и знали это: быть может, на следующее утро они расстанутся навеки, хотя сейчас и прикрывали отъезд успокоительными предположениями, так как оба принадлежали к той породе людей, для которых мысль о всякой разлуке, грозящей стать вечной, была пыткой. И он и она знали, что в первые дни разлуки взаимное их влечение – с ее стороны нимало не зависящее от его добродетелей – может быть сильнее, чем когда бы то ни было, но время заглушит его; практические доводы, в силу которых он отказывался принять ее как свою жену, обретут новую силу в холодном свете грядущих дней. Кроме того, когда двое расстаются, перестают жить одной жизнью и под одним кровом, тогда пробиваются незаметно новые ростки, заполняя пустое место; непредвиденные события препятствуют прежним замыслам, и старые планы предаются забвению.