 Увеличить |
ФАЗА ПЯТАЯ
«ЖЕНЩИНА
РАСПЛАЧИВАЕТСЯ»
35
Ее
рассказ был окончен; подтверждены отдельные места, даны объяснения. Тэсс ни
разу не повысила голоса, ни одной фразы не сказала в свое оправдание и не
плакала.
Но по
мере того как развертывался ее рассказ, изменялся, казалось, даже внешний вид
окружающих предметов. Огонь в камине весело подмигивал, словно ехидно смеясь
над нею и ее несчастьем, каминная решетка лениво ухмылялась – ей тоже было все
равно, свет, отражаясь от грелки, целиком был занят разрешением проблемы
красок. Все предметы с жутким единодушием снимали с себя ответственность. И,
однако, ничто не изменилось с той минуты, как он ее целовал. Вернее – не
изменился материальный состав предметов. Но сущность их стала иной.
Когда
она умолкла, отзвуки их прежних ласк поспешили спрятаться в дальние уголки
мозга, и лишь эхо напоминало о той поре, когда властвовали слепота и глупость.
Клэр
вдруг помешал угли в камине; услышанное еще не проникло в глубь его сознания.
Разбив головешку, он встал. Теперь он до конца понял ее исповедь. Лицо его
сразу постарело. Напряженно задумавшись, он нервно постукивал ногой по полу.
Мысли его скользили по поверхности – этим и объяснялись его бессознательные
движения. Она знала все оттенки его голоса, но когда он заговорил, тон его был
самый спокойный и повседневный.
– Тэсс!
– Я
слушаю, любимый!
– Неужели
я должен этому поверить? Ты говоришь так, как будто это правда, а ведь ты не
лишилась рассудка. Хотя это было бы лучше, но нет, ты не сошла с ума… Моя жена,
моя Тэсс! В тебе ничто не подтверждает эту мысль…
– Я
не сошла с ума, – сказала она.
– И
все же…
Он
посмотрел на нее тупо, как будто плохо соображая, и продолжал:
– Почему
ты не сказала мне раньше? Ах да! Собственно говоря, ты хотела сказать, но, помню,
я тебе помешал!
Эти и
другие его слова были лишь случайным лепетом, тогда как душа оставалась парализованной.
Он отвернулся, наклонился над стулом. Тэсс последовала за ним на середину
комнаты, остановилась и посмотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых
не было слез. Вдруг она упала на колени к его ногам и сжалась в комок.
– Ради
нашей любви, прости меня, – прошептала она пересохшими губами. –
Простила же я тебе это.
И так
как он не отвечал, она повторила:
– Прости
меня, как я тебя простила! Тебя я простила, Энджел…
– Ты…
да… ты простила.
– Но
ты меня не прощаешь?
– К
чему говорить о прощении, Тэсс? Ты была одним человеком, теперь ты – другая.
Господи, можно ли простить или не простить такое чудовищное превращение?
Он
запнулся, обдумывая это определение, и вдруг разразился страшным смехом, таким
же противоестественным и жутким, как адский хохот.
– Не
надо, не надо! Ты убиваешь меня! – вскрикнула она. – Сжалься надо
мной, сжалься!
Он не
ответил. И, смертельно побледнев, она вскочила.
– Энджел,
Энджел! Что значит этот смех? – вырвалось у нее. – Знаешь ли ты, как
он мне страшен?
Он
покачал головой.
– Я
надеялась, мечтала, молилась о том, чтобы сделать тебя счастливым! Я мечтала о
том, какая радость для меня дать тебе счастье и какой недостойной женой буду я,
если это мне не удастся! Вот о чем я думала, Энджел!
– Знаю.
– Я
думала, Энджел, что ты меня любишь – меня, вот то, что во мне! А если ты меня любишь,
как же можешь ты так смотреть и говорить? Мне страшно. Я тебя полюбила, и
полюбила навеки, как бы ты ни изменился, как бы ты ни был унижен, потому что ты
– это ты! И большего я не прошу. Как же можешь ты, любимый мой муж, перестать
меня любить?
– Повторяю,
та женщина, которую я любил, не ты.
– Но
кто же?
– Другая
в твоем обличье.
Услышав
эти слова, она поняла, что сбылись ее предчувствия. Он видел в ней обманщицу,
падшую женщину, принявшую облик невинной девушки. Она поняла, и ужас исказил ее
бледное лицо; щеки осунулись, рот приоткрылся. Его жестокое мнение о ней так ее
поразило, что она пошатнулась, и он шагнул к ней, собираясь ее поддержать.
– Сядь,
сядь, – сказал он мягко. – Тебе дурно, и это вполне естественно.
Она
села, не сознавая, что делает, – лицо ее хранило прежнее выражение, и от
ее взгляда мурашки пробежали у него по спине.
– Значит,
больше я тебе не принадлежу, Энджел? – беспомощно спросила она.
«Он
говорит, что любил не меня, а другую женщину, которая на меня похожа», –
при этой мысли она почувствовала к себе глубокую жалость, как к обиженной.
Глаза ее наполнились слезами, когда она начала осознавать свое положение; она
отвернулась и разрыдалась от жалости к себе.
Эта
перемена в ее настроении успокоила Клэра: впечатление, произведенное на нее
всем случившимся, встревожило его немногим меньше, чем страшное признание. Он
ждал терпеливо, апатично, пока не миновал первый приступ отчаяния и бурные
рыдания не сменились всхлипыванием.
– Энджел, –
сказала она вдруг не тем исполненным безумия голосом, каким говорила до сих
пор, но обычным своим тоном. – Энджел, я слишком дурная, и мы не можем
жить теперь вместе?
– Я
не в состоянии думать о будущем.
– Я
не прошу, чтобы ты позволил мне жить с тобой, Энджел, я не имею на это никакого
права. Я хотела написать матери и сестрам о нашей свадьбе, но не напишу. И не
буду кончать той вышивки, какую начала.
– Не
будешь?
– Да,
я ничего не буду делать, если ты мне не прикажешь. И если ты уедешь, я за тобой
не поеду; и если ты больше не будешь разговаривать со мной, я не спрошу –
почему, если ты не разрешишь спросить.
– А
если я прикажу тебе что-нибудь сделать?
– Я
буду повиноваться тебе, как жалкая раба, хотя бы ты приказал мне лечь и
умереть.
– Ты
очень добра. Но странно, что твой самоотверженный порыв так не гармонирует с
эгоистическим поведением.
Это было
сказано уже зло. Однако сарказм производил на Тэсс такое же впечатление, как на
собаку или кошку. Изощренность его колкости осталась неоцененной ею, и она
восприняла эти слова лишь как враждебные звуки, свидетельствующие о том, что
гнев Клэра не улегся. Она молчала, не подозревая, что он пытается задушить свою
любовь к ней. Тэсс не видела слезы, медленно скатившейся по его щеке, –
слезы такой крупной, что она, словно линзы микроскопа, увеличивала поры кожи,
по которой стекала. Но он вновь осознал, какой страшный и полный переворот в
его жизни произвела ее исповедь, и безнадежно пытался приспособиться к новым
условиям. Нужно было что-то предпринять. Но что?
– Тэсс, –
сказал он, стараясь говорить ласково, – я не могу сейчас оставаться…
здесь, в этой комнате. Я немного погуляю.
Он тихо
вышел из комнаты, а две рюмки с вином, которые он наполнил к ужину, – одну
для нее, другую для себя, остались нетронутыми. Вот как закончилась их вечеря
любви. Часа два-три тому назад, за чаем, исполненные шаловливой нежности, они
пили из одной чашки.
Стук
закрывшейся двери, хотя и очень тихий, все-таки вывел Тэсс из оцепенения. Он
ушел, она не могла оставаться в доме. Быстро набросив на себя плащ, она вышла,
потушив свечи, словно не намерена была возвращаться. Дождь прошел, и ночь была
светлая.
Скоро
она его догнала, так как Клэр шел медленно, куда глаза глядят. Рядом с ее
маленькой серой фигуркой его фигура казалась черной, зловещей, чужой, и Тэсс,
как насмешку, ощутила прикосновение драгоценностей, которые на минуту доставили
ей такую радость.
Услышав
шаги, Клэр оглянулся, но, казалось, ее присутствие не произвело на него ни малейшего
впечатления, и он потел дальше по тянувшемуся перед домом длинному мосту с
пятью зияющими арками.
Следы
коровьих и лошадиных копыт на дороге были полны воды, – дождя выпало
достаточно, чтобы наполнить ямки, но не стереть их. Тэсс на ходу видела
скользящие мимо нее звезды, отраженные в крошечных лужицах; она бы не знала,
что они сияют над ее головой, если бы не видела их у своих ног, – самое
огромное, что есть во вселенной, отражалось в самом малом.
Местечко,
куда они сегодня приехали, находилось в той же долине, что и Тэлботейс, но на
несколько миль ниже по реке. Местность была открытая, и Тэсс не теряла из виду
Клэра. Дальше от дома дорога вилась среди лугов, и по этой дороге она шла за
Клэром, не пытаясь догнать его или привлечь его внимание, шла с немой,
безучастной покорностью.
Наконец
она поравнялась с ним, и все-таки он не сказал ни слова. Обманутый честный человек
часто бывает очень жесток, когда с его глаз спадет пелена, – так было и с
Клэром. Но свежий воздух, казалось, отнял у него охоту действовать необдуманно;
она знала, что он видит ее лишенной ореола, видит во всей ее наготе; что время
напевает ей свой сатирический псалом:
Когда
лица твоего исчезнет прелесть, тот, кто любит тебя, возненавидит;
Не
будет прекрасным лицо твое под осень жизни твоей.
Ибо
жизнь твоя упадет, как лист, и прольется, как дождь;
И
вуаль на твоей голове будет скорбью, а корона болью.
Он
по-прежнему был погружен в размышления, а присутствие ее не имело теперь власти
нарушить или отвлечь течение его мыслей. Каким ничтожным сделалось для него ее
присутствие! Она не могла удержаться и заговорила с Клэром:
– Что
я сделала, что я сделала? Ничего, что помешало бы мне любить тебя! Неужели ты думаешь,
будто я сама этого хотела? Ты сердишься на то, что сам же мне и приписываешь… я
не обманщица, какой ты меня считаешь.
– Гм,
пожалуй. Ты не обманщица, жена моя, но ты и не та, что была раньше. Да, не та!
И не заставляй меня упрекать тебя. Я поклялся обойтись без упреков, – и
сделаю все, чтобы их избежать.
Но она в
смятении продолжала его умолять и, быть может, говорила то, что говорить не следовало
бы.
– Энджел…
Энджел! Я была ребенком, когда это случилось! Я, совсем не знала мужчин!
– Вина
других перед тобой больше, чем твоя вина, это я признаю.
– Так
неужели ты меня не простишь?
– Я
тебя прощаю. Но прощение – это еще не все.
– Ты
любишь меня?
На этот
вопрос он не ответил.
– О
Энджел, моя мать говорит, что такие случаи бывают! Она знает женщин, которые
поступали хуже, чем я! А мужья не очень близко принимали это к сердцу – во
всяком случае они прощали своих жен. А ведь те не любили своих мужей так, как я
люблю тебя!
– Довольно,
Тэсс, не спорь. Разные слои общества – разные взгляды. Зачем ты вынуждаешь меня
сказать, что ты невежественная крестьянка и понятия не имеешь о значении
социальных оценок. Ты не понимаешь, что говоришь.
– Я
крестьянка только по образу жизни, а не по происхождению.
На
секунду ее охватил гнев, который тотчас же рассеялся.
– Тем
хуже для тебя. Я думаю, что священник, откопавший твою родословную, поступил бы
гораздо лучше, если бы держал язык за зубами. Вырождение твоего рода я невольно
связываю с другим фактом – отсутствием в твоем характере твердости. Все
представители вырождающихся семей – слабовольны, и поведение соответствующее.
Боже мой, зачем ты мне рассказала о своем происхождении и дала лишний повод
тебя презирать? Я-то видел в тебе дитя природы, полное сил, а ты оказалась
чахлым отпрыском одряхлевшей аристократии!
– Но
многие семьи не лучше моей в этом отношении! Предки Рэтти были когда-то
крупными землевладельцами, так же как и предки фермера Биллета. А Дэббихоузы,
которые занимаются теперь извозным промыслом, происходят из рода де Байе.
Таких, как я, ты встретишь повсюду, этим отличается наше графство; и тут уж я
ни при чем.
– Тем
хуже для графства.
Эти
упреки она выслушивала, не вникая в их смысл, – он не любит ее так, как
любил раньше, а все остальное ей было безразлично.
Снова
побрели они в молчании. Впоследствии рассказывали, что крестьянин из
Уэллбриджа, отправившийся ночью за доктором, встретил на лугу двух влюбленных,
которые шли очень медленно, не разговаривая, друг за другом, словно за гробом;
и он увидел, что их лица встревожены и печальны. Возвращаясь позднее, он снова
встретил их на том же лугу, и шли они так же медленно, забыв о позднем часе и
ночном холоде. Озабоченный своими собственными делами – в доме у него был
больной, – он скоро перестал думать об этой странной встрече и вспомнил о
ней лишь много времени спустя.
В
промежуток между первой и второй встречей с крестьянином Тэсс сказала мужу:
– Не
знаю, что мне делать, чтобы ты не был по моей вине несчастен всю жизнь. Там,
внизу, река. Я могу утопиться. Мне не страшно.
– Я
не имею ни малейшего желания прибавлять ко всем моим безумным поступкам еще и убийство, –
ответил он.
– Я
оставлю что-нибудь в доказательство того, что я это сделала сама – не вынесла
позора. Тогда тебя не будут обвинять.
– Не
говори глупостей, мне неприятно их слышать. Думать об этом – нелепо, ведь эта
история скорее может вызвать насмешливые улыбки, чем послужить поводом для
трагедии. Ты совершенно не понимаешь сущности происшедшего. Девять десятых
увидели бы в этой истории только повод для шуток. Будь так добра, вернись домой
и ложись спать.
– Хорошо, –
покорно сказала она.
К этому
времени они вышли на дорогу, ведущую к знаменитым развалинам Цистерсианского
аббатства, позади мельницы, которая в давние времена была одной из монастырских
служб. Мельница продолжала работать – потребность в пище вечна; аббатство было
разрушено – ибо вера преходяща. Так как они шли не прямо, а кружили, то все еще
находились недалеко от дома; поэтому Тэсс, повинуясь его воле, должна была
только дойти до большого каменного моста и пройти еще несколько шагов по
дороге. В доме все оставалось по-прежнему, и в камине еще не погас огонь. Внизу
она задержалась только на несколько секунд, потом поднялась в свою комнату,
куда отнесли вещи. Здесь присела она на край кровати, рассеянно осматриваясь по
сторонам, и вскоре начала раздеваться. Когда она переставила свечу ближе к
кровати, свет упал на полог из белой бумажной ткани; под ним что-то висело, и
Тэсс подняла свечу, чтобы разглядеть, что это такое. Ветка омелы. Она тотчас же
догадалась, что ее повесил здесь Энджел. Так вот что скрывалось в таинственном
свертке, который так трудно было упаковывать и перевозить! А он не хотел ей
объяснить, что в нем, говоря, что скоро она все узнает. Веселый и счастливый,
повесил он здесь ветку. Какой нелепой и неуместной казалась сейчас эта омела!
Теперь,
когда ей нечего было бояться и не на что надеяться – она не верила, что он
смягчится. Она легла в постель, словно оглушенная отчаянием. Когда скорбь
становится бездумной, сон вступает в свои права. Часто люди счастливые борются
со сном, но Тэсс была в том состоянии, когда желаннее его нет ничего на свете.
Еще несколько минут – и одинокая Тэсс погрузилась в небытие; ее обволакивала
ароматная тишина комнаты, которая, быть может, была когда-то брачным покоем ее
предков.
Поздно
ночью в дом вернулся Клэр. Он тихо вошел в гостиную, зажег свет и, видимо, обдумав
заранее линию своего поведения, постлал одеяла на старом диване, набитом
конским волосом, превратив его в нечто напоминающее постель. Потом он разулся,
крадучись поднялся по лестнице и остановился, прислушиваясь у двери ее комнаты.
Услышав ровное дыхание, он понял, что она крепко спит.
– Слава
богу! – прошептал Клэр; но что-то кольнуло его в сердце при мысли – в ней
была лишь доля истины, – что Тэсс, свалив свое бремя на его плечи, может
теперь спать безмятежно.
Он
повернулся, чтобы уйти, потом, колеблясь, подошел к ее двери. При этом взгляд
его упал на одну из д'эрбервилльских дам, чей портрет находился над дверью в
спальню Тэсс. Портрет, освещенный свечой, производил более неприятное
впечатление, чем днем. Лицо женщины выражало зловещие намерения, всепоглощающее
желание мстить представителям другого пола, – так показалось Клэру.
Платье, сшитое по моде семнадцатого века, было низко вырезано, как у Тэсс,
когда он отогнул ворот ее платья, чтобы надеть ожерелье. И снова его неприятно
поразило сходство между ними.
Этого
было достаточно. Он отошел от двери и спустился вниз.
Он
оставался спокойным и холодным; маленький рот с плотно сжатыми губами свидетельствовал
об умении его владеть собой; его лицо сохраняло выражение холодной апатии, которое
появилось на нем, когда Тэсс окончила свою исповедь, это было лицо человека,
который отныне перестал быть рабом страсти, но в освобождении своем не нашел
счастья. Он размышлял о страшных случайностях, руководящих человеческой
судьбой, о неожиданности событий. Когда он боготворил Тэсс – еще только час
тому назад, – ему казалось, что нет существа чище, нежнее, девственнее,
чем она, – но
Меньше
чуть-чуть, и какие миры исчезли!
Он
заблуждался, говоря себе, что ее честное и невинное лицо не являлось зеркалом
ее души; но у Тэсс не было заступника, который доказал бы ему обратное.
Возможно ли, думал он, чтобы эти глаза, взгляд которых всегда подтверждал
каждое ее слово, видели в этот же самый момент совсем иные картины, не похожие
на то, что ее окружало.
Он лег
на диван в гостиной и погасил свет. Спустилась ночь и завладела домом,
спокойная и безучастная ночь, которая уже поглотила его счастье и теперь
равнодушно его переваривала и готова была столь же безмятежно и невозмутимо
поглотить счастье тысячи других людей.
|
