 Увеличить |
18
Энджел
Клэр встает из прошлого как образ довольно расплывчатый. Выразительный голос,
пристальный взгляд рассеянных глаз, нервный рот, пожалуй, слишком маленький и
изящно очерченный для мужчины, хотя иногда в очертаниях нижней губы намечается
твердая линия, и этого достаточно, чтобы не заподозрить его в нерешительности.
Впрочем, какая-то мечтательность, внутренняя сосредоточенность в манерах его и
взгляде заставляли предполагать, что этот человек ни к чему особенно не
стремится и не заботится о своем материальном благополучии. Однако, когда он
был подростком, о нем говорили, что он мог бы добиться всего, стоит только ему
попытаться.
Он был
младшим сыном бедного священника, жившего в другом конце графства, а на мызу
Тэлботейс приехал на полгода в качестве ученика, после того как побывал на
нескольких фермах. Он намеревался изучить на практике все отрасли фермерского
хозяйства, чтобы отправиться затем в колонии или арендовать ферму на родине – в
зависимости от обстоятельств.
Вступая
в ряды земледельцев и скотоводов, молодой человек делал шаг неожиданный и для
себя и для окружающих.
Мистер
Клэр-старший, первая жена которого умерла; оставив ему дочь, под старость женился
вторично. Вторая жена несколько неожиданно подарила ему трех сыновей, так что
между младшим Энджелом и его отцом-священником, казалось, не хватало целого
поколения. Из этих трех сыновей один только Энджел, дитя его старости, не
окончил университета, хотя только он подавал в детстве надежды сделать
блестящую карьеру ученого.
Года за
три до появления Энджела на празднике в Марлоте, когда он, окончив школу, продолжал
занятия дома, священник получил от местного книготорговца пакет, адресованный
на имя его преподобия Джемса Клэра. Священник, вскрыв пакет, извлек книгу, но,
просмотрев несколько страниц, вскочил со стула и отправился прямо в книжную
лавку, держа книгу под мышкой.
– Зачем
вы прислали мне это? – сурово спросил он, показывая книгу.
– Она
была заказана, сэр.
– По
счастью, не мною и не моими домочадцами.
Книготорговец
заглянул в книгу заказов.
– Ах,
ее неправильно адресовали, сэр, – сказал он. – Она заказана мистером
Энджелом Клэром, и ее должны были послать ему.
Мистер
Клэр вздрогнул, словно его ударили. Домой он вернулся бледный, расстроенный и
позвал Энджела к себе в кабинет.
– Загляни-ка
в эту книгу, мой мальчик, – сказал он. – Что тебе известно о ней?
– Я
ее выписал, – просто ответил Энджел.
– Зачем?
– Чтобы
прочесть.
– Как
тебе могла прийти в голову подобная мысль?
– А
что в этом такого? Это изложение философской системы. Вряд ли найдется на
книжном рынке более нравственное и даже более религиозное сочинение.
– Да,
нравственное – пожалуй, этого я не отрицаю. Но религиозное! И это говоришь ты –
человек, намеревающийся стать служителем церкви!
– Раз
уж ты затронул этот вопрос, отец, – перебил сын, и на лице его отразилось
волнение, – то я хочу сказать раз навсегда, что предпочел бы не идти в
священники. Боюсь, что по совести не могу этого сделать. Я люблю церковь, как
родную мать. Я всегда буду чувствовать теплую привязанность к ней, ее история
вызывает у меня глубокое восхищение, но совесть не позволяет мне принять, как
это сделали мои братья, духовный сан, пока церковь не желает освободить дух
свой от несостоятельного учения об искуплении.
Простодушному
и прямолинейному священнику и в голову не приходило, чтобы его сын, его плоть и
кровь, мог дойти до этого. Он был ошеломлен, возмущен, он онемел. Если Энджел
не намерен стать служителем церкви, то какой смысл посылать его в Кембридж? Для
этого человека, жившего в мире твердых представлений, университетское
образование, не-ведущее к принятию духовного сана, было то же, что предисловие
к ненаписанной книге. Он был человек не только религиозный, но и благочестивый,
глубоко верующий – не в том смысле, в каком уклончиво толкуют эти слова всякие
шарлатаны в церкви и вне ее, но в старинном пламенном духе евангельской школы.
И этот человек.
Был
убежден,
Что
восемнадцать минуло веков
С
тех пор, как в мир
Воистину
предвечный…
Отец
Энджела прибег к аргументам, уговорам, мольбам.
– Нет,
отец, я не могу принять догмат четвертый (не говоря уж обо всех остальных) «в
буквальном и грамматическом его смысле», как того требует Декларация, и потому
не могу быть священником, – сказал Энджел. – В вопросах религии всем
существом своим я склоняюсь к очищению или, цитируя твое любимое Послание к
евреям, «к изменению колеблемого, как сотворенного, чтобы пребыло
непоколебимое».
Отец был
так удручен, что Энджелу больно было смотреть на него.
– Зачем
же мы с матерью экономили и во всем себе отказывали, чтобы дать тебе университетское
образование, если оно не послужит во славу божию? – твердил отец.
– Но
оно может послужить во славу человека, отец!
Может
быть, если бы Энджел настаивал, он, подобно своим братьям, и поступил бы в Кембридж,
но взгляд отца на этот храм науки только как на ступень к принятию сана являлся
семейной традицией, и так глубоко укоренилась в его мозгу эта мысль, что
чувствительному его сыну стало казаться, будто упорство будет сродни намерению
обмануть доверие и обидеть благочестивых домочадцев, которые, как намекнул
отец, принуждены были во многом себе отказывать, чтобы выполнить задуманный
план – дать одинаковое образование трем молодым людям.
– Я
обойдусь без Кембриджа, – сказал Энджел. – Я чувствую, что при данных
обстоятельствах не имею права поступить туда.
Результаты
этого решающего спора не заставили себя ждать. Время шло, а Энджел без всякой
системы переходил от одного занятия к другому, строил планы и размышлял. Он
начал проявлять равнодушие к взглядам и традициям общества. В нем развивалось
презрение к привилегиям, какие давали общественное положение и богатство. Даже
«добрая старая семья» (излюбленное выражение покойного и весьма достойного
старца, жившего в тех краях) утратила для него всякое очарование, поскольку
среди членов ее не было людей, воодушевленных новыми идеями. Как бы в
противовес этим суровым убеждениям он едва не потерял голову, когда поехал в
Лондон посмотреть, что представляет собой мир, а потом избрать какую-нибудь
профессию или дело, и чуть было не попал в сети женщины значительно старше его,
но, к счастью, благополучно ускользнул, не слишком пострадав от этого
приключения.
Уединенная
деревенская жизнь – к ней он с детства привык – породила в нем непобедимое,
почти безрассудное отвращение к современной городской жизни и преградила ему
путь к успехам, о которых он мог бы мечтать, избрав, какую-нибудь светскую
профессию, раз духовная была для него закрыта. Но что-то нужно было делать.
Один из его знакомых успешно занимался сельским хозяйством в колониях, и Энджелу
пришло в голову, что этот путь может оказаться правильным. Сделаться фермером в
колониях, в Америке или на родине, но лишь после того, как он пройдет хорошую
школу и изучит это дело на практике, – вот профессия, которая, быть может,
дарует независимость, не требуя, чтобы он ради нее пожертвовал тем, что ценил
выше материальной обеспеченности, – а именно интеллектуальной свободой.
Вот
почему Энджел Клэр в двадцать шесть лет занимался изучением ухода за рогатым скотом,
и так как поблизости не было домов, где бы он мог устроиться с удобствами, то
он жил и столовался у фермера.
Он
занимал огромную мансарду, куда попасть можно было только по приставной
лестнице, с чердака для сыров; долгое время, пока не явился Энджел и не избрал
ее своим убежищем, она была заперта. Здесь ему был простор; и когда весь дом
укладывался спать, работники частенько слышали, как он шагает взад и вперед.
Часть комнаты была отделена занавеской, за которой стояла его кровать, другая,
скромно меблированная, служила гостиной.
Сначала
он проводил время в мансарде, много читал и перебирал струны старой арфы, купленной
на аукционе. Когда он бывал в дурном настроении, он говорил, что, быть может,
ему еще придется арфой зарабатывать на хлеб насущный – стать уличным
музыкантом. Но вскоре он предпочел книгам людей и стал завтракать и обедать
внизу, в общей кухне-столовой, вместе с фермером, его женой и работниками.
Компания была большая, так как почти все работники столовались у фермера, хотя
ночевали на ферме немногие. Чем дальше, тем больше Клэр привыкал к своим сотоварищам
по работе, и ему все больше нравилась их совместная жизнь.
К
великому его удивлению, общение с ними начало доставлять ему неподдельное
удовольствие. Его представление о работниках, как о подобиях жалкой фигуры
анекдотического Ходжа, было через несколько дней предано забвению. При
ближайшем рассмотрении оказалось, что Ходжа не существует. Правда, вначале,
когда еще свежо было воспоминание о совсем ином обществе, эти новые знакомцы
производили на него довольно странное впечатление, и быть на равной ноге с
домочадцами фермера казалось чем-то унизительным. Их взгляды, обычаи, интересы
представлялись ему отсталыми и бессмысленными. Но, тесно соприкасаясь ними изо
дня в день, Клэр – зоркий наблюдатель – увидел их в ином свете. Никакой реальной
перемены не произошло, но однотонность уступила место разнообразию. Хозяин и
его домочадцы, его работники и доильщицы, по мере того как Клэр узнавал их
ближе, стали выделяться из общей безликой массы, словно происходил какой-то
химический процесс. Тогда он понял мысль Паскаля:
«A
mesure qu'on a plus d'esprit, on trouve qu'il у
а plus d'hommes
originaux. Les gens du commun ne trouvent pas de difference entre les hommes».[1]
Ходж,
как тип, всегда неизменный, перестал существовать. Он распался на множество различных
людей, на многих индивидуумов, мыслящих каждый по-своему, непохожих друг на
друга, иногда счастливых, чаще философски спокойных, порой несчастных;
Попадались среди них и обладатели высоких талантов, если не гениальности, и
глупцы, и развратники, и аскеты; одни были Мильтонами, чей дар не находил себе
выражения, другие в иных условиях оказались бы Кромвелями; каждый имел о другом
определенное мнение, подобно тому, как Энджел составлял себе мнение о своих
друзьях; эти люди тоже хвалили либо осуждали друг друга, развлекались либо печалились,
наблюдая чужие слабости и пороки, и каждый по-своему шел своей стезей, ведущей
к смерти. Неожиданно начал он находить прелесть в жизни на чистом воздухе ради
нее самой и ради того, что давала она ему, независимо от ее влияния на
избранную им карьеру. Чудесным образом – если принять во внимание его положение
– он избавился от той хронической меланхолии, которая овладевает
цивилизованными народами по мере того, как они утрачивают веру в высшую
благодетельную силу. Впервые за последние годы он получил возможность читать
книги, которые его интересовали, не заботясь о том, чтобы «извлекать из них
сведения, необходимые для какой-либо профессии, а руководства по сельскому
хозяйству, с какими он считал нужным ознакомиться, отнимали мало времени.
Он
отошел от прежнего миросозерцания и увидел нечто новое в жизни и человеке. И к
тому же он близко познакомился с теми явлениями, о каких имел до сей поры лишь
смутное представление, – познал настроение времен года, утра и вечера,
ночи и полудня, изменчивый нрав ветра, познал деревья, воды и туманы, тени и
тишину, болотные огоньки, созвездия и голоса неодушевленных предметов.
По утрам
бывало еще свежо, и в большой комнате, где все завтракали, в очаге пылал огонь.
Энджел Клэр, по распоряжению миссис Крик, твердившей, что он слишком
благородного происхождения, чтобы сидеть с ними за одним столом, завтракал
обычно в углу возле очага, а его чашка с блюдцем и тарелка ставились на
откидную полочку, приделанную рядом. Свет из большого окна напротив падал в его
уголок, смешиваясь с холодными синеватыми отблесками из широкой трубы над
очагом, так что он мог читать, если ему хотелось. Между Клэром и окном
находился стол, за которым завтракали его товарищи, и их профили с жующими
челюстями четко рисовались на фоне окна. Сзади находилась дверь, ведущая в
молочную, и видны были ряды прямоугольных жбанов, наполненных до краев утренним
молоком. В дальнем ее конце, стуча, вращалась гигантская маслобойка, приводимая
в движение ленивой лошадью, которую можно было видеть в окно – она ходила по
кругу, погоняемая мальчиком.
Первые
дни после приезда Тэсс Клэр, просматривая книгу, журнал или ноты, только что полученные
по почте, почти не замечал ее присутствия за столом. Говорила она так мало, а
ее товарки так много, что в их болтовне он не расслышал новой нотки; вдобавок
он имел обыкновение пренебрегать деталями картины ради общего впечатления. Но
однажды, изучая партитуру и мысленно воспроизводя мелодию, он вдруг отвлекся, и
ноты упали рядом с очагом. Он посмотрел на раскаленные головни, под которыми
одинокий язык пламени отплясывал пляску смерти, так как с утренней стряпней
было уже покончено, и ему показалось, что пламя танцует джигу под аккомпанемент
мелодии, звучавшей в его ушах. Посмотрел он и на два покрытых хлопьями сажи
крюка, свешивавшихся над очагом с поперечного бруса, которые вздрагивали в такт
музыке, посмотрел на чайник, пустой до половины и жалобно подпевавший ему в
тон. Разговор за столом также сливался с этим фантастическим оркестром, и у Клэра
вдруг мелькнула мысль: «Какой певучий голос у одной из работниц! Кажется, это
новенькая».
Клэр
повернулся и взглянул туда, где она сидела вместе с остальными.
Она не
смотрела в его сторону. Он так долго молчал, что о присутствии его, в сущности,
почти забыли.
– Не
знаю, как там привидения, – говорила она, – а вот наши души могут
выйти из тела, даже пока мы живем.
Хозяин с
набитым ртом повернулся к ней и смотрел на нее серьезно и вопросительно, а
огромные его нож и вилка (завтрак здесь был нешуточным) торчали перпендикулярно
к столу, словно недостроенная виселица.
– Да
ну? Как же это так, милая? – спросил он.
– Это
очень легко почувствовать, – продолжала Тэсс, – нужно только лечь
ночью на траву и смотреть прямо в небо, на какую-нибудь большую яркую звезду и
думать о ней все время, – и тогда почувствуешь, что находишься за сотни
миль от своего тела и оно тебе как будто совсем не нужно.
Фермер,
в упор смотревший на Тэсс, перевел взгляд на свою супругу.
– Чудное
дело, а, Кристиана? И подумать только, сколько миль я отмахал по ночам за последние
тридцать лет, еще когда за тебя сватался, или торговать ходил, или за доктором
да за повитухой бегал, – и до сей поры даже не подозревал о такой штуке. И
ни разу не почуял, чтобы моя душа хоть на дюйм поднялась над воротничком.
Чувствуя
на себе взгляды всех присутствующих, не исключая и хозяйского ученика, Тэсс
вспыхнула и. холодно оборонив, что это лишь ее фантазия, снова принялась за
еду.
Клэр
продолжал наблюдать за ней. Она покончила с завтраком и, сознавая, что Клэр на
нее смотрит, начала чертить указательным пальцем какие-то узоры на скатерти,
смущаясь, словно домашнее животное, которое чувствует на себе пристальный
взгляд.
«Какая
чистая и невинная! Эта девушка – настоящее дитя природы!» – подумал Клэр.
И тогда
ему почудилось в ней что-то знакомое, что-то уносившее его назад, в радостное и
беззаботное прошлое, когда необходимость строить жизненные планы еще не
затянула небосвода серой дымкой. Он пришел к заключению, что видел ее раньше:
где – он не мог припомнить; должно быть, встретил случайно, проходя
какую-нибудь деревню, но это его и не интересовало. Однако этого обстоятельства
оказалось достаточно, чтобы он начал отдавать предпочтение Тэсс перед другими
хорошенькими работницами, когда ему хотелось полюбоваться женской красотой.
|
